— Я принимаю лишь самых необходимых людей, — сказал, удаляясь, молодой человек.
На губах консьержа появилась неприятная улыбка, свойственная недалеким людям.
Пройдя совсем немного, Эдуар встретил приятеля, который три или четыре месяца назад отбыл в путешествие и всего несколько дней как вернулся.
Вначале посыпались слова удивления и радости от встречи.
— Так ты откуда? — поинтересовался приятель, которого звали Эдмон Л.
— Я смотрел квартиру, которую намерен снять.
— Я тоже ищу квартиру. Это далеко?
— Нет.
— Послушай, если не возражаешь, пойдем посмотрим еще раз. Если ты не решишься, а мне она подойдет, тогда я ее и сниму.
— Сожалею, — отвечал Эдуар, — но шансов на то, что я решусь, много.
— И все же посмотрим.
Консьерж был вынужден еще раз показывать квартиру, и Эдмон пришел от нее в восторг.
— Дорогой мой, — сказал он, — вот уже неделя, как я вернулся и ищу квартиру, но такая прелестная мне еще не попадалась. Ты точно собираешься ее снять?
— Да, конечно.
— Вот беда! Нет ли у вас другой такой, похожей? — обратился он к консьержу.
— Нет, сударь, другие все больше и дороже.
— Вот беда! — повторил Эдмон.
— Ты хорошо попутешествовал? — спросил Эдуар, когда они спускались по лестнице.
— Хорошо.
— И были любовные приключения?
— Увы, нет! Мне, как ты знаешь, двадцать два года, из них вот уже шесть лет я ищу возлюбленную и так же, мой дорогой, не могу ее отыскать, как и квартиру. Я отправился в Италию, поскольку мне говорили, что французы рождены быть любовниками итальянок. Куда там! Они все смеялись мне в лицо.
— Так что ты приехал...
— ... как и уехал. Правда, вчера я написал одной малютке и теперь мне надо идти за ответом.
— Что ж, удачи тебе!
— Если откажешься от квартиры, — повторил Эдмон, расставаясь с Эдуаром, — уведоми меня.
— Хорошо.
— Прощай.
Как уже ясно читателю, Эдмон принадлежал к числу людей надоедливых. Мир не видывал более скованного и неуклюжего человека, чем этот несчастный малый, вечно отстающий от моды и чувствующий себя стесненно в любом своем костюме. Он был один из тех, кто внушает женщинам отвращение, ибо, не имея на их счет никакого другого воззрения, кроме школярского, они притворяются перед ними наглыми повесами. Видя их насквозь, женщины с доброй душой смеются над ними, а дамы с суровым нравом выставляют их за дверь. Когда какой-нибудь приятель Эдмона, на свою беду, знакомил его со своей любовницей, он мог быть уверен, что спустя два дня услышит следующее:
«Что за господина вы мне представили?»
«Это один из моих друзей».
«Скажите ему, что это наглость — позволять себе писать мне то, что он написал, и я запрещаю ему появляться здесь».
Некоторые сначала сердились, получая подобные письма, но, поскольку было понятно, что зло это неисправимо, переставали обращать на них внимание, тем более что за письмами ничего не следовало, да и женщины, будто сговорившись, давали на них один и тот же ответ.
Что касается Эдуара, с которым нам предстоит познакомиться поближе, то он был, что называется, славный и честный малый; такого все рады были видеть; достаточно богатый, чтобы быть независимым, он, тем не менее, изучал право, чтобы иметь право ничего не делать; он готов был отдать жизнь ради товарища; живой, обаятельный, легкомысленный, неспособный на серьезное чувство и мечтающий о вечной любви; горделивый, с насмешливым лицом, по временам омрачавшимся легкой и быстротечной грустью, точно перед ним проходили тени отца и матери — двух любящих существ, распахивающих двери в жизнь своим детям, он же родителей никогда не знал. От-того-то, не ведая горя и не предчувствуя надвигающихся печалей, он часами пребывал в глубокой грусти, когда душа его замыкалась в себе, и даже среди взрывов смеха, среди мимолетных светских удовольствий ему являлось чье-то лицо, уже не существующее и опоэтизированное временем: оно смотрело на него с улыбкой, некогда озарявшей его колыбель, а потом понемногу стиралось и, когда глаза его застилали слезы, исчезало совсем.
В часы, когда он был погружен в себя, Эдуар размышлял о всех своих однодневных привязанностях; он растратил на них свое сердце, но в мгновения грусти, какими прошлое всегда омрачает настоящее, они не могли дать ему утешение в его временном одиночестве. Лишь присутствие веселого друга способно было избавить его от этих болезненных, но преходящих ощущений.
В такие дни погода обыкновенно стояла пасмурная, он не знал, чем заняться, рано возвращался домой, и в тишину своей комнаты, освещенной двумя свечами, в гости к нему являлись воспоминания, передавая через какой-нибудь портрет, какой-нибудь предмет мебели, а то и просто через какой-нибудь пустяк одно из тех радостных впечатлений детства, почти всегда в конце концов дающих повод к грусти. Потом он ложился в постель, брал в руки книгу одного из наших поэтов, с кем он мог бы поговорить о своей тоске, засыпал, и на следующий день, если погода была хорошей, видения исчезали и он вновь становился веселым приятелем, таким же как был до этого.
Итак, это была одна из милых, типично парижских натур, которых, кажется, столь много в столице, а на самом деле так мало. Его посещения, редкие правда, Школы правоведения, с одной стороны, и его несколько аристократические привычки — с другой, давали ему доступ в мир, состоящий из развязных студентов и праздных молодых людей. И он был горячо любим всеми: одним он одалживал деньги, на которые они ездили развлекаться в Шомьер, другим — свои остроты, позволявшие блистать в салонах по вечерам, и за это его друзья и их любовницы были ему весьма признательны.
После поисков квартиры Эдуар отправился завтракать; вернувшись к себе, он сравнил то жилище, куда намеревался переехать, с тем, что собирался покинуть, и, убедившись, что ничего не выигрывает, разве только просто меняет обстановку, испытал сожаление, приходящее всякий раз, когда оставляют холостяцкую квартиру, какой бы тесной и неудобной она ни была. В памяти всплывает все, что с нею связано, и от давнишних чувств, вполне обыденных, тех, что рождались и угасали, словно цветы, распускающиеся по утрам в четырех стенах, остается только легкий аромат, что называется воспоминанием. Теперь уже начинаешь жалеть обо всем, начиная с назойливого фортепьяно соседки, проклятого фортепьяно, которое есть везде, где бы вы ни жили, и которое по утрам и вечерам исторгает из себя вечные и так и недоученные гаммы, и кончая консьержем, протягивающим вам вечером подсвечник и ключ, а иногда и долгожданное письмо, и вы почти так же благословляете руку, вручившую его вам, как и руку, его написавшую.
Потом наступает канун того дня, на который назначен переезд. В этот вечер под предлогом, что нужно собирать вещи, вы рано возвращаетесь домой, иногда с приятелем, выразившим желание вам помогать, но чаще всего один; вы открываете шкафы, двигаете мебель, переворачиваете все вверх дном, перебираете множество вещей, так и не укладывая их; вы не знаете, с чего начать; потом вдруг в каком-нибудь ящике, о существовании которого вы уже забыли, вы находите такое же забытое письмо, потом другое, третье, вы садитесь на край кровати и принимаетесь читать свое прошлое, прерывая чтение немыми монологами, вроде: «Бедняжка! Славная Луиза! Она, верно, любила меня! Что с ней сталось?»
Уже вечер на исходе, вы так ничего и не сделали, перед вами проходят смутные тени женщин, и эти женщины, без сомнения, в тот час, когда вы вспоминаете о них, говорят другому милые и лживые слова, что еще недавно говорили вам.
На следующий день, когда вы встаете с постели и в вашем распоряжении имеется всего лишь два часа на переезд, вы обнаруживаете, что все пребывает в еще большем беспорядке, чем накануне.
Вряд ли стоит говорить, что консьерж принес Эдуару положительный ответ. Эдуар в обмен на согласие вручил ему положенный задаток и, поскольку квартира была свободна, тотчас же занялся переездом.
Два дня спустя он уже полностью устроился в новом дворце за шестьсот франков в год.
Минуло около месяца, когда однажды, выходя из дому, Эдуар увидел, как в соседний дом входит пожилая дама, на которую, признаться, он не обратил особого внимания, с девушкой — прекрасной, словно богиня, озаряющая своею красотою все вокруг. На мгновение она повернула головку в его сторону, и, каким бы кратким ни был этот миг, Эдуар успел разглядеть голубые глаза, черные волосы, бледное лицо и белые зубки — все то, что составляет мечту художников и поэтов; в выражении лица девушки, в изгибах ее тела было нечто вызывающее и яркое, что обнаруживало в ней пылкую и необычную натуру.
Девушка вошла в ворота, закрывшиеся за ней, и исчезла точно видение. Эдуар двинулся своей дорогой, и, когда он, как и ежедневно, пришел на бульвар, в полной уверенности, что ему встретится там кто-нибудь из его друзей, прелестный образ совсем уже стерся в его воображении.
Погуляв какое-то время и поприветствовав кое-кого из знакомых, он наконец нашел подходящего приятеля и, взяв его под руку, сделал с ним два или три круга по бульвару.
— Ты ужинаешь со мной? — спросил его Эдуар. — Не хочешь ли заглянуть к Мари? Я уже два дня не видел ее, бедняжку.
Молодые люди пересекли бульвар и направились к дому на улице Вивьен, поднялись на шестой этаж и без всяких церемоний позвонили.
Женщина, напоминавшая горничную, открыла им дверь.
— Мари у себя?
— Да, сударь.
Они прошли в комнату, некое подобие гостиной, где стояли предметы, похожие на мебель.
За столом сидели и оживленно беседовали две женщины и два молодых человека.
— Смотри-ка! Это Анри и Эдуар! — воскликнула прелестная головка, бело-золотисто-розовая, точно пастель Мюллера. — Вы явились кстати! Мы играем в ландскнехт. Садитесь, если найдете стулья, и играйте, если вы при деньгах.
Два стула в конце концов отыскались.
— Кто выигрывает? — поинтересовался Эдуар.