Они в самом деле оказались на Суматре, как и предполагал капитан.
На вопрос о расположении Явы туземцы взмахом руки указали направление.
Итак, моряки более или менее верно определили свое местонахождение.
Единственное, чего теперь не хватало команде, была провизия, причем в количестве, достаточном для восстановления утраченных сил.
Капитан решил пойти на риск, чтобы ее раздобыть.
Для этого надо было всего лишь подняться по реке и добраться до видневшейся вдалеке деревушки.
Капитан собрал все оставшиеся деньги и с четырьмя матросами сел в маленькую пирогу.
Оказавшись в деревне, он без труда получил провизию, которую тотчас же отправил своим людям, с тем чтобы Рол распределил еду поровну.
Что касается его самого, он остался в деревне, решив отдохнуть там и поесть.
Затем, покончив с едой и не обращая внимания на островитян, не спускавших с него глаз ни на минуту, пока он ел, капитан купил буйвола и приготовился увести его с собой.
Но животное было таким диким, что преодолеть его сопротивление оказалось невозможным.
Тогда, поскольку день клонился к вечеру, четверо матросов предложили Бонтеку остаться в деревне до следующего утра, когда, говорили они, будет легче справиться с буйволом и отвести его в лагерь.
Бонтеку это совершенно не устраивало, но настаивать на их возвращении он не стал, объявив им только, что отправится в лагерь в тот же вечер, даже если ему придется вернуться одному.
Четыре матроса попросили капитана извинить их: сославшись на усталость, они хотели бы воспользоваться только что полученным разрешением остаться в деревне.
Так что капитан ушел один.
На берегу реки он обнаружил множество туземцев, столпившихся вокруг пироги, которая привезла его сюда.
Казалось, они оживленно спорили.
Капитан понял, что одни хотели его задержать, другие готовы были отпустить.
Минуты были решающими: малейшее колебание могло все погубить.
Бонтеку направился к туземцам, взял за руки первых попавшихся двоих, и подтолкнул их вперед с видом человека, имеющего на это право.
Островитяне повиновались, не выказывая открытого сопротивления, но все же с явной неохотой и угрожающе посматривая на Бонтеку; оказавшись в лодке, один из них уселся спереди, другой — сзади, и оба принялись грести.
У каждого за поясом был крис.
Поместившись в середине лодки, капитан внимательно следил за ними и надеялся взглядом удержать их на месте.
Примерно на третьей части пути тот, кто сидел на корме пироги, встал, подошел к Бонтеку и знаками объяснил ему, что он не станет грести, пока тот не даст ему денег.
Бонтеку достал из кармана мелкую монетку и протянул туземцу.
Островитянин взял ее, несколько мгновений разглядывал с недоверчивым видом, потом завернул в уголок тряпки, служившей ему поясом.
Затем он снова сел.
Тогда настала очередь того, кто находился на носу.
Снова разыгралась та же сцена.
Как и в случае с первым, Бонтеку достал монету того же достоинства и отдал ее второму гребцу.
Тот разглядывал ее еще дольше и еще более недоверчиво, чем его товарищ, переводя глаза то на деньги, то на человека и, очевидно, задаваясь следующим вопросом: «Должен ли я взять деньги? Должен ли я убить человека?»
Убить человека ему было так же легко, как взять деньги: он был вооружен, а Бонтеку безоружен.
Капитан ни на мгновение не спускал глаз с дикаря, читая все его мысли, и, хотя он выглядел совершенно невозмутимым, сердце его бешено колотилось.
Тем временем они продолжали спускаться по реке, причем быстро: их увлекал за собой отлив.
Они проделали примерно половину пути, когда два проводника вначале обменялись несколькими словами, а затем заговорили горячо и оживленно, что встревожило храброго капитана.
Было ясно, что эти два человека замышляют какой-то заговор и, как ему показалось по их жестам, речь идет о том, чтобы броситься на него с двух сторон и убить.
Бонтеку мысленно обратился к Богу с молитвой, и, поскольку в ту же минуту на ум ему пришла причудливая идея, он нисколько не сомневался в том, что она послана ему Богом.
Идея состояла в том, чтобы начать петь.
И он принялся очень громко распевать веселую голландскую песню.
При этих неожиданных звуках, таких мощных, что они пробудили эхо в лесах по берегам реки, два дикаря от всей души расхохотались, так широко разевая рты, что Бонтеку мог бы заглянуть им в глотку.
Пирога между тем продолжала быстро скользить по реке; через несколько минут капитан увидел шлюпку и понял, что он спасен.
Но он не прекратил своего пения: оно должно было и отвлекать обоих его проводников, и оповестить лагерь о его возвращении.
И в самом деле, когда наиболее высокие ноты (Бонтеку не слишком заботился о том, чтобы петь верно, лишь бы быть услышанным) достигли слуха матросов, каждый из них бросил свое занятие и прибежал на берег реки.
Вот теперь Бонтеку мог приказывать, и он велел обоим островитянам перейти на нос пироги, чтобы можно было одновременно держать их в поле зрения и таким образом избежать любой неожиданности.
Они повиновались; когда пирога приблизилась к берегу в указанном Бонтеку месте, капитан выскочил на сушу и оказался среди своих людей.
Голландцы были сильно обеспокоены тем, что капитан вернулся один.
Услышав его пение и не зная за ним такого явного пристрастия к нему, они подумали, что произошло нечто необычайное, и это заставило их сбежаться.
Бонтеку рассказал им о покупке буйвола, о желании его спутников остаться в деревне и о том, что ему грозило на обратном пути.
Голландцам очень хотелось заставить двоих островитян расплатиться за страхи капитана; но тот, напротив, посоветовал им обращаться с туземцами как можно обходительнее, поскольку их товарищи могут поплатиться жизнью за малейшую обиду, нанесенную дикарям.
А туземцы, казалось, и не помышляли ни о какой опасности.
Они ходили взад и вперед по лагерю, разглядывая каждый предмет с любопытством, свойственным детям и дикарям, спрашивали, где матросы проводят ночь и где спят Рол и капитан, в которых они признали старших.
Им ответили, что матросы спят под навесами, а Рол и капитан — в шлюпке.
Ночь прошла спокойно, и все же капитан спал тревожно, так как опасался, что больше не увидит четырех матросов, оставшихся в деревне.
И правда, наступил рассвет и первые утренние часы миновали, а они не показывались.
Однако около девяти часов утра капитану сообщили, что замечены двое островитян, которые гонят впереди себя буйвола.
Капитан в сопровождении матроса, немного говорившего по-малайски, вышел навстречу этим людям и спросил у них, отчего голландцы все еще не вернулись и почему приведенный буйвол вовсе не тот, что был куплен капитаном.
На эти вопросы туземцы ответили, что ^супленный капитаном буйвол был до того диким, что пришлось выбрать другого; а что касается четырех голландцев, они шли позади них и вели второго буйвола.
Такой ответ казался достаточно правдоподобным, поэтому он на время успокоил капитана.
Бонтеку предложил островитянам купить у них второго буйвола, договорился с ними о цене и заплатил за него.
Но когда буйвола попытались заставить направиться к лагерю, он сделался еще более непокорным, чем вчерашний. Увидев это, Бонтеку взял топор и перерубил ему сухожилия.
Дикари, получив за быка деньги, рассчитывали забрать его назад; они громко закричали, и тут же, словно это был сигнал, из леса выскочили две или три сотни их соплеменников и быстро побежали к шлюпке.
В том, что намерения у них дурные, сомнений не было, поэтому трое голландцев, поддерживавшие небольшой костер перед навесами и первыми заметившие дикарей, поспешили к капитану предупредить о нападении.
В это же время с другой стороны показалась еще одна группа, человек в пятьдесят, по-видимому с не менее враждебными намерениями.
Бонтеку прикинул количество людей в обеих группах и, решив, что моряки, как ни плохо они вооружены, могут защищаться, крикнул им:
— Держитесь! Этих негодяев не так много, чтобы испугать нас!
Но тут с третьей стороны вышла еще одна группа, числом равная двум другим и вооруженная щитами и мечами.
Если бы у каждого из матросов было ружье и боеприпасы (как они похвастались островитянам), сопротивление было бы еще возможно; но против шестисот дикарей было всего шестьдесят семь голландцев, и у них, как мы уже сказали, не было другого оружия, кроме двух топоров и одной шпаги.
Капитан понял тогда, что единственный путь к спасению, оставшийся им, — быстро отступить, и он громко, как только мог, прокричал:
— Друзья! В шлюпку! В шлюпку!
Услышав этот крик — настоящий сигнал тревоги — все пустились бежать.
К несчастью, в шлюпке ничего не было приготовлено к отплытию, и, когда команда оказалась на берегу реки, нескольким голландцам пришлось прикрывать остальных, пока шлюпка отчаливала.
Два матроса взяли по топору, а пекарь схватил старую шпагу, с которой он способен был творить чудеса.
Настал момент жестокого боя.
Не видя у голландцев ружей, островитяне, на чьей стороне теперь был и численный перевес, и больше вооружения, со страшными криками бросились на судно.
Какое-то время схватка происходила на земле, на борту и в воде.
Шлюпка стояла закрепленная на двух малых якорях — один сзади, другой спереди.
Капитан, находившийся на борту, крикнул пекарю, оказавшемуся рядом с тросом:
— Режь перлинь!
Но шпага резала плохо и провисший трос не поддавался; к тому же в эту минуту пекарь вынужден был обороняться и отвечать ударами шпаги нападавшему на него островитянину.
Тогда капитан побежал на корму, прижал кормовой перлинь к ахтерштевню и крикнул:
— Руби!
На этот раз хватило одного удара, чтобы перерубить канат.
Капитан опять закричал:
— В шлюпку! В шлюпку!
Услышав эти слова, все, кроме тяжелораненых и погибших, отступили; те, кто находился в шлюпке, помогали оставшимся за бортом подняться в нее, а тем временем четверо матросов, отцепивших якорь от берега, тащили шлюпку на середину реки.