не хотел, что там еще происходит... Ему удобно было жить с таким постулатом, дабы более не отвлекаться на эту тему. И вот Зайцев оставлен на целый день в читальном зале библиотеки. Где не оказалось интересующей его научной литературы. Но оказались подшивки газет. Подшивки обычных советских газет, за разные годы советской власти. И Зайцев целый день их читал... Что произошло у него в голове? Понял ли он, что его посадили не "по ошибке", и что его не освободят? Или аналитический ум ученого между оптимистических строк советской прессы сумел разглядеть чудовищ, и постиг внезапно весь ужас происходящего в стране? Этого уже никто не узнает. Но вечером Зайцева нашли висящим на крюке люстры, один из столов в зале был завален подшивками газет, а поверх газет обнаружилась предсмертная записка Зайцева: "Разочаровался". Одно единственное слово, нацарапанное неровным крупным почерком ученого на обложке какого-то подвернувшегося, очевидно, в последний момент под руку, любовного романа, какой-то романтической дребедени 1923 года издания...
Что сам Зайцев сказал бы о своей смерти? "Может быть, это событие выльется в то, что через сто лет советские колхозники соберут в Антарктиде рекордный урожай апельсинов?" Так или иначе, ученого постигла общая участь - две лопаты - и в яму!
Январь 1837 г. Кашперов.
Вы, пожалуй, спросите - да что же это значит: "четыре древка - и под балдахин"? Такова процедура венчания. Оно происходит под балдахином, который держат на четырех древках. На невесте надето белое платье из шелка. Стул, на котором она сидит, расположен посреди комнаты, а вокруг невесты - ее дружки. Они расплетают ей косы, перебирают руками ее волосы и плачут. Присутствуют и музыканты. Они обычно играют при этом такую печальную музыку, что и на похоронах не всякий раз услышишь. Чтоб женщинам удобнее было плакать. Слез льется столько, что, кажется, на этакую сырость уж не стыдно было бы пригласить и лягушек из ближайшего болота. Кто не видел еврейского венчания, тот вообще не видел веселого праздника!
Рыжая Ципойра, что торгует в ювелирной лавке, в таких веселых праздниках участвовала, и немало. Один раз так даже и в главной роли. Сидела под балдахином с распущенными волосами. Вот только прожила с мужем не долго. Б-г дал мужа, а холера забрала. Ципойра женщина молодая, здоровая, привлекательная, со смерти мужа срок уж прошел изрядный, надо бы снова замуж. Женихи-то уж сватались к ней, в этом недостатка не было, не сглазить бы. Не будем забывать и про ювелирную лавку, что от покойного мужа осталась. Обычно ведь как говорят:
- Поздравляю вас, дочку за богатого выдаете, за мешок с деньгами!
- Ну да. За мешок. Деньги уйдут, мешок останется.
С Ципойрой же наоборот вышло - деньги остались, мужа нет. Словом, сватались к ней, и притом далеко не последние в Кашперове люди. Но что вы будете делать с этой Ципойрой! До чего же была она капризная в выборе женихов! Подумать только! Ведь не первой свежести товар, что ни говори. Редкая девушка так капризничает, как эта вдова! Обычно ведь как: замуж пора - подавай жениха! И не привередничают особо-то. Как говорится: "Нужен вор - его и из петли вон!" А этой вдове - тот жених некрасив, этот слишком беден. И никто ее не достоин. "Не по голове ермолка". Для каждого жениха находилось у Ципойры благословение. Как говорится: "У женщины слов - сорок коробов". А более всех ее благословениями попользовался Янкл-Довид, что держал заезжий дом. "На него, - Ципойра говорит, - и вовсе смотреть не могу, как благочестивый еврей на свинину".
Брайнделе Шейгец, дочка сахарника - вот кто имел право привередничать. Красавица, дочь богача, на рояле играет и понимает по-французски. Молодая девушка. Ей-то уж очертя голову замуж выходить не стоит, ей достойной партии надо дождаться. Но эта вдова?! Слыханное ли дело!
Сват Менахем-Гецл увивался вокруг этой вдовы как муха вокруг... пусть будет: вокруг банки варенья. Пытался взять ее тонким подходом и деликатностью. Так, например, говорил:
- Что же вы, уважаемая Ципойра, дура этакая в образе осла с горы Синайской, не согрешить бы, до пришествия мессии собираетесь вдовой оставаться?! Кто ж вас возьмет еще через год-два?
- Ничего, возьмут! Куда мне спешить! Придет коза до воза. Я рыжая. Рыжим везет.
- Да дура вы рыжая! Пусть всем моим врагам нынешней ночью столько раз приснится Асмодей, какая вы дура!
- Что это вы, реб Менахем-Гецл, так расходились, уж и ругать меня принялись?
- Так а как же еще-то с вашим братом, женщиной, разговаривать? Как сказано в Писании: "И благословил его Иаков"... Как вас еще уму-разуму научишь? В моем ремесле без соленого словечка нельзя. Сват подобен сапожнику. Говорят же: "Ругается как сапожник". Так же и сват.
Но вы ведь уже знаете, каким мастером был Менахем-Гецл по части своего ремесла! И вот однажды заходит он к Янкл-Довиду в заезжий дом и говорит:
- Благослови Б-г вас и ваших гостей, реб Янкл-Довид.
- Здравствуйте, здравствуйте реб Менахем-Гецл. С чем пожаловали?
- А пожаловал я к вам с одним изречением из Пятикнижия.
- Что же это за изречение, реб Менахем-Гецл?
- "Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами!" Каковое изречение наши талмудисты толкуют в том смысле, что почему бы нам с вами, реб Янкл-Довид, не выпить сейчас горькой?
И, насладившись недоумением хозяина, сват поведал ему, что рыжая Ципойра согласна выйти за него замуж. Вы, пожалуй, спросите: "Как же сват этого добился?!" Так вы будете смеяться. Любовным романом! Книжкой, в смысле. Заходит к ней в лавку, в руках книжка. То, да сё...
- Опять сватать пришли?
- Да Б-г с вами, нужны вы мне!
- Зачем же тогда? Не жемчуг же покупать?
- А почему бы и нет?
- Для кого же? Неужто и для вас невеста нашлась?
И так далее. Слово за слово.
- А что это у вас за книга?
- Да что вам книга? Вы и читать-то, поди, не умеете.
- Я не умею?! Так бы вам не уметь сватать, как я умею читать!
- Ну так прочтите заглавие, коли умеете.
- "Разочаровался"...
- Да что вы читаете! Я ж вам говорю, заглавие прочтите, а не то что тут нацарапал кто-то на обложке!
- "Цветы и слезы".
- Подумать только! И правда, грамотная.
В общем, осталась книга у Ципойры. И кто бы мог подумать, до чего впечатлительной окажется эта вдова и чувствительной к художественному слову. Как по волшебству, какая-то клепка у нее в голове перевернулась- лед растаял, фантазии зацвели, чувства женские от спячки проснулись. А результат: четыре древка - и под балдахин!
Январь 1937 г. Колыма.
С середины января в лагерь повалили новые этапы в количестве, прежде невиданном! Началось уплотнение. Усилилась борьба за выполнение производственного плана. Стали избавляться от "балласта", "филонов", в каковую категорию зачисляли всех доходяг, не вырабатывающих нормы. Дошла очередь и до Михайлова. Однажды вечером, в конце рабочей смены, бригадир сказал Михайлову, что назавтра он получит одиночный замер. Это было равносильно смертному приговору. Это означало, что результаты труда Михайлова будут оцениваться не в составе совокупной дневной выработки бригады, а отдельно. Отдельно же Михайлов давно уже не мог выполнить и трети нормы. Михайлова ждало дело о саботаже и вредительстве, и закончиться это должно было расстрелом. Надо было освобождать места для новой массы рабсилы, валом валившей с материка. Этапы прибывали и днем, и ночью.
Михайлов был, пожалуй, даже рад такому исходу. Не раз уж он подумывал - не броситься ли под пули конвоя, чтобы освободиться от этих вечных мук, как освободился Герасименко. Но воли на это не хватало. Теперь же, похоже, нашлось, кому позаботиться о том, чтоб бывший журналист отправился на вечный покой.
Придя в барак, Михайлов лег на свои нары, закрыл глаза и погрузился в какое-то полусонное оцепенение. Он не спал и не бодрствовал, но он отдыхал, отдыхал всем телом и всей душой, чувствуя постепенно нарастающее где-то внутри какое-то истерическое торжество, возбуждение... Вдруг Михайлова прорвало! Губы вдруг сами собой зашевелились, и Михайлов сквозь полузабытье услышал собственный голос:
Пора, пора! рога трубят;
Псари в охотничьих уборах
Чем свет уж на конях сидят,
Борзые прыгают на сворах...
Лежа на нарах, не открывая глаз и, можно сказать, не приходя в сознание, Михайлов стал читать вслух "Графа Нулина". Товарищи вокруг приумолкли. Тихо стало в бараке, и только слышался голос обреченного доходяги, любителя Пушкина:
К несчастью, героиня наша...
Ах, я забыл ей имя дать!
Муж просто звал ее Наташа...
Когда же Михайлов стал, наконец, погружаться в настоящий сон, перед лицом его мелькнула грудь с наколкой: "Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок". "Есенин", - с улыбкой подумал Михайлов.
Послышался голос Васьки-Зубочистки:
- Значит, говоришь, не умеешь романы тискать? Ну-ну...
Утром дневальный сказал Михайлову:
- Ступай в контору, вызывают тебя.
- К следователю?
- Иди, иди.
В конторе Михайлова ждал его знакомый - главврач из районной больницы. Врач приехал с предписанием госпитализировать Михайлова. Ему удалось этого, наконец, добиться. Официальная версия была - диссертация на тему полиавитаминоза, для которой, якобы, потребовался Михайлов, как интересный материал для исследований. Реальная же причина была не в этом. Главврач не мог забыть "поэтических вечеров" с чтением стихов друг другу, которые они с Михайловым устраивали, когда тот лежал в первый раз в больнице.
Лагерные ворота открылись, и машина выехала с территории. Михайлов обернулся. Удалялась, уменьшаясь в размерах, надпись над воротами:
"Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".
- Сергей Петрович, а вы ведь мне жизнь спасли, - сказал Михайлов. - Я вчера решил, что нашлись и на меня две лопаты и яма...