Запомнить она, быть может, могла, но понять — никоим образом.
Переговоры происходили в обстановке не дружественной и в атмосфере полного взаимонепонимания. Так продолжалось часа два… То были и не переговоры — то была дуэль.
Потом мы, взирая в разные стороны, направились к зданию преподавательского общежития.
…Посреди стола лежал белый бумажный прямоугольник. А на нем папиной рукой было написано: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне, карету!» И чуть пониже: «За Александра Грибоедова — Георгий Волынский».
А еще ниже был постскриптум: «Спасибо, сын! Поверь: «оскорбленного чувства» у меня нет. Я уже завершаю жизнь… А ты здесь должен приобрести международный авторитет — и вернуться домой победителем. Карета мне не нужна — до аэродрома доберусь до такси. Авиабилет у меня в кармане!»
Я заледенело перечитывал и перечитывал… Как вдруг Кирин голос разморозил меня:
— Значит, место свободно?
— Что-о? Я никогда не займу место отца. И никто в моей душе не займет его место. Он был мне и матерью! Я всем обязан Господу и ему!
— А как же я?
— Я ведь сказал: никто не займет его место! Особенно тот… кому, быть может, вообще не найдется места в моей жизни. Быть может…
— Но ты так любил меня? — испуганно и еле слышно произнесла она.
— Один поступок — всего один! — порой делает зрячим того, кого ослепили… и даже любовью.
— Не беспокойся! Мы найдем твоего папу, — уже громогласно заторопилась она. — Мы отыщем! Найдем!
— Возможно, ты и замуж-то вышла не за меня, а за эту поездку? И выбрала вовсе не меня, а Соединенные Штаты?..
Но остаться одной в Соединенных Штатах она боялась.
— Мы отыщем его… Мы догоним!..
— Сам догоню! И верну…
— Но пойми: я из любви к тебе… Только поэтому! Я хочу, чтобы ты…
— Кто предаст одного, предаст и другого. — Я не верил ей: это не означало, что уже готов был расстаться. Но упрямо повторял: — Без тебя догоню… И верну!
«А если самолет папин, — панически спросил я себя самого, — вот-вот взлетит?»
Мы с папой продолжали быть на земле вдвоем. Почему на ней, на земле… так мало тех, чье место в душе не может занять никто? Почему?! И как страшно остаться без них, без тех… без немногих…
1993 г.
АККОМПАНЕМЕНТ(Из зарубежного цикла)
— Тель-Авив! Кажется, мы с ним давно знакомы… — пылко произнес он дежурную фразу. Подобное, видимо, он изрекал во всех городах, где ему доводилось гастролировать: «Магнитогорск! Кажется, мы с ним давно знакомы…», «Париж! Кажется, мы с ним…», «Копенгаген! Кажется…». Можно было лишь позавидовать такому кругу знакомств.
По календарю уже наступила осень — и день выдался неприглядный, бессолнечный. Разгулялись, словно подвыпившие, ветер и дождь. Редкий был день… И почему прославленный гость состоял в знакомстве именно с таким Тель-Авивом, понять было сложно. Город имел право обидеться.
Вечером того дня Эдуарду Буянову, скрипачу, которого величали лауреатом международных конкурсов, предстоял концерт. А утро он подарил экскурсии… Подарил, потому что каждой репликой своей похлопывал город по плечу. И почему-то называл его «молодцом». «Вот молодец: сберегает свой стиль. А без своего стиля искусство — не искусство и город — не город!», «Вот молодец, обликом своим соединяет Запад с Востоком! Киплинг утверждал, что они несоединимы… Он ошибался!»
Местный концертный деятель (встречать, сопровождать, провожать!) вряд ли знал, кто такой Киплинг, но поспешно и гостеприимно согласился с лауреатом, что, безусловно, тоже входило в его обязанности. Он то и дело аплодировал, будто гость находился на сцене. Другой сопровождающий, популярный местный скрипач, обходился без комментариев.
Жена — аккомпаниатор Буянова — в гостиничном номере превозмогала грипп «на ногах», чтоб не сорвать мужу контракт. А он страдальчески восклицал:
— Как жаль, что этого не видит моя жена!
Концертный деятель тоже принимался скорбеть.
Побродив по рынку с экскурсионно заложенными за спину руками, Буянов внезапно воздел руки ввысь:
— Какое, невзирая на непогоду, пиршество красок!.. Пусть ни одна из них не поблекнет…
«Деятель» пообещал, что с красками все будет в порядке. Потом спустились в подземный переход, который встретил знаменитость трагичным исповеданием скрипки. Земным и неземным, людским и сверхчеловеческим… Можно было предположить, что все это задумано, заранее подготовлено к появлению знаменитости, если бы не предельная искренность струн.
Концертный деятель, который с таким же основанием мог бы заниматься изготовлением туалетных или канцелярских принадлежностей, насмешливо процедил:
— Подземный солист!..
По его мнению, он таким образом возвысил лауреата. «Деятель» не подозревал, что нельзя возвысить за счет унижения.
— Это Лева — виртуоз… — немедленно возразил другой участник «сопровождения».
Буянов устремил взор на скрипача — и схватился за стену, холодную и сырую, как положено в подземелье. Невообразимо, нереально… не могло этого быть… Он увидел своего однокурсника Леву Гуревича. Леву, который был гордостью курса. И даже Консерватории! Леву, которому предрекали уникальное будущее. «Оно, стало быть, уникальным и оказалось. Но в ином смысле. Совсем в ином… Неужели его грядущему суждено было спуститься сюда, под землю, в сырость и полумрак? — со страхом и ощущением личной вины подумал Буянов. — А говорили, что он процветает где-то на Западе или за океаном…»
Буянов глубже погрузился в просторный дождевой плащ, точно желая спрятаться. И хоть в подземелье ливень не смог пробиться, над гастролером, словно гриб, возник мухоморный круг зонтика: в гостиничном номере, торопясь к машине, он схватил празднично-цветастый зонтик жены.
— Вернемся обратно… Наверх, — пробормотал он. — Дальше не надо.
— Вам плохо? — профессионально всполошился «концертный деятель», враз подсчитавший убытки, кои, если Буянов вздумает заболеть, одолеют его боссов.
— Нет… я просто хочу наверх. И в гостиницу. Меня ждет жена.
Она была из тех жен, которые предпочитают собственному триумфу триумф мужа. И помогают этому торжеству состояться…
В студенческие годы Веру Буянову избрали «Мисс Консерватории». И к тому же единогласно, хотя в жюри заседали и отвергнутые ею мужчины, и изнывавшие от зависти женщины. Достоинства Веры невозможно было оспорить.
Общепризнанной, однако, была не только ее внешняя прелесть, но и фортепианная, исполнительская. И все-таки она предпочла стать аккомпаниатором мужа — по сути же, его беспощадно взыскательным наставником, его вкусом и, что греха таить, даже не мозговым трестом, а «мозговым министерством». И уж бесспорно, его вдохновением.
— Ты не представляешь себе, кого я встретил! — не освободившись еще от мокрого плаща и от зонтика, с порога пафосно воскликнул Буянов. — Ты не представляешь…
Вера, не позволявшая себе ни при какой ситуации и ни при какой болезни терять форму, не допускавшая, чтобы ситуации и недуги ее унижали, гриппу тоже давал отпор не только лекарствами, но и стойкостью своей внешности, своего духа. Она умела подбирать изысканную одежду на все случаи жизни: для торжеств, для печали, для хвори.
— Кого же ты встретил?
— Леву Гуревича…
— Леву?! И где? У импресарио?
— Нет… Под землей.
— Что это? Черный юмор?
Перед женой Буянов робел больше, чем перед любым зрительным залом. И мгновенно с ней соглашался:
— Черный, милая! Но только не юмор, а факт… Он там играл, в подземном переходе. Мне стало нестерпимо стыдно перед ним. Я подумал, что и ему будет не по себе… Испугался, что он увидит меня.
— И удрал?! — догадалась она. — Не привел его сюда, к нам?
— Как бы я выглядел перед ним? Выступаю в лучших концертных залах, а он там, под землей…
— Опять «как бы я выглядел»! Всегда «как бы я»… А как он? Ведь можно было его спасти. Попытаться открыть всем глаза. И уши!.. Для этого бы у тебя хватило регалий и званий.
— Я был потрясен. Не сообразил. Прости, Верочка.
Нет, прощать его она не намеревалась.
— Лева, как ты знаешь, тоже любил меня.
— А кто не любил? — обреченно вздохнул он.
— Передо мной возник выбор: кинуться в объятия искусства или в объятия женского увлечения. Если б я тогда выбрала искусство, Лева бы сегодня не играл под землей. Не сомневайся! Выходит, в его судьбе и ты виноват?
Буянов сжал губы, как от нестерпимой боли: представить жену в любых объятиях, кроме своих собственных, было выше его сил. Он услышал про объятия, а про свою вину не разобрал, не уловил.
— Я выбрала женское увлечение.
— Как увлечение? Ты же говорила, что любишь меня.
— Я и любила.
— А теперь?
Его губы стиснулись так, что не осталось щелки. Тем более, что жена не ответила.
Перед концертами Вера особо оберегала душевный покой супруга.
Но вдруг перед самым его выступлением, уже за кулисами, она вновь взорвалась:
— Твоя самовлюбленность мешает в общении не только с людьми, но и с музыкой тоже. Помнишь, я читала тебе «Скрипача на крыше»?.. Знаменитый писатель поднял скрипача аж выше дома! Леву же обстоятельства — а теперь и ты! — загнали под землю. Такого скрипача… Виртуоза! — Опять услышав это слово, Буянов еле заметно дернулся. — Вспомни, что говорил мэтр: «Более всего я надеюсь на дар Левы Гуревича!» Но меня, увы, не оказалось с ним рядом…
Буянов был во фраке и с бабочкой. Накрахмаленный воротничок слишком дисциплинировал его шею. Он не мог припасть к ее руке, к ее груди… Да и ведущий концерта то появлялся, то исчезал в дверях с таким видом, точно был «ведущим» в буквальном смысле и ему предстояло играть на скрипке.
Глаза Буянова заклинали: «Поверь, я ценю все, что ты для меня сделала. Но прежде всего, я люблю, а не ценю…»
Перед концертами она заставляла его отрекаться от всего, кроме музыки. Но на этот раз изменила себе.
— Хочу верить, что здесь и без нас поймут, разберутся… Спохватятся! Но можно было все это ускорить… А заодно и очистить совесть. Лева не умеет представлять, афишировать свой талант. — Меж слов прозвучало: «А ты умеешь!» — Он уверен, что музыка сама за себя постоит. Но так, увы, не всегда получается. Провалились и «Кармен», и «Аида»… И чеховская «Чайка» провалилась. Всем известные, банальные примеры… Но дорога к признанию — даже гениев! — действительно бывает несправедливо тернистой.