Образ тела
Рагнар берет с подставки изукрашенный нож, проверяет его остроту подушечкой большого пальца, затем искоса смотрит на меня и говорит:
— Будем умирать?
— Нет, — отвечаю я ему.
Рагнар громко и раскатисто смеется. Его волосатый кадык ходит вверх–вниз — зрелище неаппетитное. Я отвожу глаза, морщусь. Я связан. Прикручен веревками к этому чертовски неприятному стулу. Рагнар заходит мне за спину — и одной рукой запрокидывает мой подбородок, а другой практически без нажима проводит по моей шее лезвием. Боль вспыхивает мгновением позже.
— Отправляйся к престолу Его.
Вся моя жизнь, память моя, личность — все это обращается в алую брызжущую агонию, в единое мгновенье заслонившую мир. С громким всхрипами и влажным фырканьем из раны вырывается не только кровь — но и сам я, целиком и без остатка, алыми густеющими брызгами оседая на собственной груди, на руках, на выбивающих дробь ногах, на полу.
Наконец я вытекаю полностью и перестаю быть.
Когда меня, новорожденного, только привезли из роддома, Грета одной из первых осмотрела меня и спросила:
— Мама, а это правда мой братик?
— Тшшш… Ты что такое говоришь? — сказала мама, одной рукой баюкая меня. — Конечно, это твой брат. Его зовут Петер.
— У него неприятные глаза, — задумчиво произнес Грета, заглядывая мне в лицо. — Смотрит так…
По правде говоря, у Греты тоже были неприятные глаза. Чуть блеклые, будто бы рыбьи, внимательные и цепкие — чрезмерно мудрые для ее невеликого возраста. Меня это насторожило, и я на всякий случай приготовился защищаться. Средств у меня было немного: лишь помощь матери. Однако мать была сильнее физически, чем Грета, и я надеялся на нашу победу.
Грета провела пальцем по моей щеке, царапая кожу ногтем. Я сморщил лицо. Грета оттянула мое веко вниз и стала глядеть прямо в открывшийся зрачок.
— Не делай так, — раздраженно произнесла наша мать.
— Мама, я только посмотрю, — стала оправдываться Грета.
— Убери руку!
Грета отступила обратно во тьму.
— Хорошо, — сказала она, и в голосе ее появились обиженные нотки. — Пойду поделаю уроки.
— Ох, — вздохнула мать, баюкая меня.
Я же молчал, застывший от ужаса. В тот миг, когда Грета оттянула мое веко — с ее лица будто бы слетела небрежно надетая маска, и я понял, где видел эти ужасные блеклые глаза.
Глаза Рагнара.
Жалкий, беспомощный, запертый в этом пухлом розовом теле, я расплакался. Моя мать неверно истолковала этот плач. Я попытался воззвать к ней, предупредить о темной сущности Греты, однако мать просто обнажила грудь и поднесла меня к своему красному соску.
Позже я лежал в кроватке, плотно спеленутый с головы до ног, будто крупная белая личинка — а Грета сидела рядом, разложив на полу кукол. Я слышал, как она шепчет им:
— Анне. Ты будешь у нас королевой. А ты, Эрик, будешь ее верным рыцарем. А вот ты, злюка Освальд… А у тебя в этой истории печальная судьба. Ты будешь злыднем.
Мурашки пробежали по коже от ее вкрадчивого голоса.
Она выпрямилась — я слышал, как прошуршал ее комбинезон с кенгуриной сумкой на животе — и заглянула ко мне внутрь.
— Ох, Петер, — сказала Грета задумчиво.
Я лежал.
Более мне ничего не оставалось.
— Я тебя ненавижу, — сказала она. — Это очень грешно, и я прошу Боженьку, чтобы он исправил меня. Ты же мой братик, а я к тебе даже прикоснуться без злости не могу. Почему я такая злобная? — вопреки ее словам, в этом голосе не было раскаяния. Лишь вдумчивая рефлексия.
— На тебе знак Дьявола, — наконец сказала Грета.
Сказав это, она ушла.
Я понимал, конечно, что Грета не будет убивать меня прямо сейчас. Пути наших судеб были проторены заранее. Мы могли лишь ступать по ним, ожидая, когда же подойдет конец сего пути. Я умру в один день с Гретой; я знал это. И случится это не сегодня, и не завтра. Но даже зная это, я все‑таки нервничал.
Я принялся изучать этот мир.
Я наблюдал за игрой света и тени на потолке. Я вдыхал этот загрязенный воздух. Я пил молоко. Я мочился. Я переваривал пищу. Я плакал, выражая свои эмоции — от гнева и страха до обыкновенного недовольства. День сменялся еще одни днем, а я по–прежнему был беспомощен. У меня прорезались зубы, и я решил, что хватит уже отлеживаться.
Я вытянул руку и посмотрел на эти розовые сосиски, которые служили мне пальцами. Жалкое зрелище. Я потянулся мыслью к своим ногам. Я ощущал их словно сквозь вату — мышцы еще не развились в достаточной степени. Я шевельнул ногой. Она не отреагировала как нужно — я хотел, чтобы вышел пинок, но у меня получилось лишь чиркнуть себя по другой ноге. Впрочем, надо же с чего‑то начинать.
Надо мной нависла тень. Грета.
Сестра часто приходила ко мне, чтобы поговорить. Ее тянуло ко мне, как магнитом. За эти месяцы я свыкся, сжился с ней, и даже ее мерзкие рагнаровские глаза казались мне весточкой из нашего родного мира. Мы с Рагнаром были друзьями. Как же давно это было? Прошлое терялось во мраке. Сколько миров мы пересекли вместе — все трое? Сотни, тысячи?
Я позабыл, если честно.
Я сосредоточился на Грете.
Она стояла, навалившись грудью на перекладину кровати, и с наслаждением грызла леденец.
— Ты хочешь ходить, — сказала она скорее утвердительно, чем вопросительно. — Для чего?
Ответить я не мог, да ей ответ и не нужен был.
— Ты хочешь убить маму, — заключила Грета. — Я расскажу про тебя Инге. Мы придем и задушим тебя.
Зачем?
Ты ведь погибнешь со мной, Рагнар, мерзкое ты создание.
Я попытался перевернуться на живот, беспорядочно размахивая всеми конечностями. Грета с подозрением наблюдала за мной — а потом сказала:
— Он обкакался, наверное. Мам! Мам! А Петер обкакался! — с этими словами она отступила во тьму.
Вместо нее из тьмы выступила мать и озабоченно принюхалась.
Когда мне было три года, Инге вернулась в наш город и вновь поступила в тот же класс, где училась Грета. Они с отцом — толстым инженером в твидовом пиджаке, господином Мейстером — уезжали в Норвегию, где три года прожили у родственников. Почему они уезжали? Вероятно, это было связано с профессией господина Мейстера. Как бы то ни было, Инге вернулась сюда, и я на выходных увидел ее незамутненным взором — когда она зашла в гости к Грете.
Я в этот момент сидел на кухне и пытался разговорить нашего трехмесячного котенка, Митци. В этом безумном мире кошки не умеют разговаривать. Я понял это не сразу. Грету, по правде говоря, это тоже безумно удивляло.
— В Индонезии исповедуют буддизм, — говорила она матери, а та лишь кивала:
— Наверное, доча.
— Мю Цефея меньше Солнца, — утверждала Грета.
— Как скажешь, — отвечала мать.
— А порох получается из апатита, соли и угля, — в отчаянии произнесла Грета, и только тогда мать отреагировала:
— Там вроде селитра, а не апатиты. Хотя я не уверена…
— Понятно, — ответила Грета.
Я знал не так много, как Рагнар. Он всегда был умнее меня, но и — злее и нетерпимее. Потому мы и стали врагами. Враг мой, Рагнар. Мы с Гретой сидели на залитом солнцем детской площадке, и она отряхивала мои ноги от песка.
— Ты неряха, Петер, — отчитывала меня сестра.
— Да, — отвечал я.
В такие моменты я не мог поверить, что Грета убьет меня, или я убью ее. Мы не общались с ней слишком часто — она избегала общения, да и я тоже — однако мы все‑таки были братом и сестрой. Она подарила мне бумажную снежинку на день рождения.
Но мы шли по проторенным заранее тропам. С судьбой бороться бесполезно. Круг насилия разорвать невозможно — даже любовь стала в нем еще одним жерновом. Рано или поздно мы с Гретой придем к одному итогу.
Был солнечный день. Я сидел и тормошил котенка, пытаясь заставить его выучить хотя одно слово.
— Петер. Ну же, скажи — «Петер», — повторял я.
Котенок лишь мяукал.
Я сдавил его маленькое тельце. Митци зашипел и вывернулся, да еще и цапнул меня за палец. Вскрикнув, я побежал в зал за зеленкой. Мама всегда учила меня, что с зеленкой можно не бояться заражения.
В зале сидела Грета со своей подружкой. Они увлеченно болтали о чем‑то, держась за руки. Инге была маленькой, рыжеволосой и с удивительными глазами — янтарно–карими, будто бы золотыми.
Я замер на пороге.
Я узнал эти глаза. Я все ждал, когда же она появится. А она появилась давным–давно, только исчезла на три долгих года — и теперь вернулась вновь. Слова застряли у меня в горле.
Жалкий трехлетний мальчишка, кто я перед ней…
Хотя и ей не больше девяти, и она тощая девчонка маленького роста. Да. Надо помнить об этом.
Я шагнул в зал.
Инге с Гретой не обратили на меня никакого внимания. А я попытался сказать, попытался хоть как‑то привлечь к себе внимание, хоть чем‑то заинтересовать ее.
И я сказал:
— А меня котенок укусил.
— Это твой брат, Грета? — поинтересовалась Инге.
— Угу. Это Петер, — недовольно произнесла Грета. — Куда он тебя укусил? Покажи мне.
— Неа, — я замотал головой.
— Тогда зачем говоришь все это? — вспылила Грета. — Иди к себе, болван.
Она швырнула в меня плюшевого зайца. Я убежал.
— Дурак! — донеслось до меня.
А Инге рассмеялась.
Я нашел способ встретиться с Инге. Я узнал, где она живет — в соседнем квартале. Каждое утро мать с Гретой уходили из дома: мать на работу, Грета — в школу. Меня они запирали в квартире. Дверь был можно было открыть изнутри, однако мне
строго–настрого запрещалось делать это.
В тот день я нарушил запрет.
Одевшись по погоде, я открыл дверь и вышел на лестничную площадку. На мне была теплая одежда. На голове — меховая шапка с ушами, подвязанными на макушке. На руках варежки, ноги — в теплых сапогах. Я ткнул дверь, и она медленно и величественно закрылась, щелкнув напоследок замком. Было немного страшно.
Преодолев лестницу, я проковылял мимо вахтерши и вышел на улицу. В лицо мне ударил холодный знобкий ветер. Щеки тут же запылали. Я сморщился и поглядел наверх. Небо над мной были затянуты хмарью. Я поправил шапку, от которой начала уже мокреть голова, и направился к Инге.