Дверь ему открыла сонная Виргенья. На ней сейчас была ночная рубашка, и выглядела Виргенья по–домашнему. Так мирно. У Рауля стиснуло сердце, и он вздрогнул от внезапно нахлынувшей нежности.
— Ты чего? — спросила Виргенья.
— Мне машина нужна.
Она мгновенно проснулась. На ее лице мелькнула тревога.
— Понятно, — сказала Виргенья, наконец справившись с собой. — Что ж, это понятно. Водишь умеешь?
— Немного.
— Это из‑за того, что я тебя мужем назвала? — внезапно спросила она. — Ты не обижайся… Это ведь шутка была.
— Да нет, все нормально.
— Обещай не делать глупостей, — она схватила его за руку. — Хотя… глупо от тебя такое требовать. Подожди. Стой здесь.
Она вернулась в дом и вскоре вышла с телефоном в руках.
— Я тебя сфотографирую, — странным голосом сказала она. — На память.
— На память? — скептически спросил Рауль.
— Да, и не возражай. Не улыбайся, черт тебя возьми! — закричала она. — Ты просто идиот, Рауль. Стой смирно.
Вспышка ослепила его.
— Ну вот, — сказала Виргенья тем же странным тоном. — Хоть на фотографии живой будешь. Не то, что Киридорн. Хочешь знать, каким он был?
— Нет, — сказал Рауль.
— Ублюдком он был. Ушел и не вернулся.
Повинуясь внезапному порыву, Рауль притянул к себе Виргенью и попытался поцеловать. Но она не дала. Отстранилась.
— Не сейчас.
— Ладно, я пошел, — помолчав, сказал Рауль.
— Иди, — сказала Виргенья, и ее голос дрогнул. — Дурак. Какой же ты дурак…
Рауль поехал в Марискаль–Лопес в сгущавшихся сумерках. Ближе к поселку двигатель машины заглох. Либо машина плохая, подумал Рауль, либо в этом месте ломается вся техника. Здесь полно магии.
Дальше он пошел пешком.
Повсюду звучали звуки стрельбы. Марискаль–Лопес уже догорал, и теперь коммунисты отлавливали последних эльфов. Рауль полз по грязи и наконец приблизился к самым домам. У него был с собой пистолет.
Он видел, как мимо него бегут эльфы.
Некоторые были тяжело ранены.
У большого дерева лежал в луже крови Абимаэль Веласкес. Рауль хотел окликнуть его, чтобы проверить. Внезапно Веласкес шелохнулся. Роба его была покрыта запекшейся кровью, но пророк еще дышал. Кто‑то из коммунистов крикнул:
— Вы только поглядите!
Он пнул Веласкеса, и пророк застонал.
Явился товарищ Артемий, в боевом облачении похожий на Че Гевару. За его спиной шла товарищ Ольга, вооруженная автоматом.
Товарищ Артемий негромко спросил:
— И где твоя магия, эльф? Ты обещал мне звезды и кровавое возмездие за мои преступления. И где все это? Ты меня обманул.
Он сапогом прижал пророка к земле.
Товарищ Ольга расхохоталась.
— Хорошая ночь, — сказал товарищ Артемий.
В этот момент Веласкес рывком обхватил его колени. Меж его пальцев заструились молнии. Артемий вскрикнул и попытался отпрыгнуть — но пророк держал крепко. Штанины Артемия задымились. Его толстая шея вздулась от напряжения, товарищ дернулся, как на электрическом стуле, вопль его разорвал джунгли — а молнии оплели его вспыхнувшую грудь и добрались до головы. «Этого мало, — в ужасе понял Рауль. — Это не убьет товарища. Магия слишком слаба!»
Коммунисты в панике наблюдали за своим лидером.
— Ну‑ка отпусти его! — очнувшись, взревела товарищ Ольга.
Она разрядила автомат в Веласкеса. Пророк задергался, но не отпустил — в судороге его пальцы словно приклеились к коленям Артемия.
Рауль медленно поднял пистолет, прицелился и выстрелил. Руки уже не дрожали.
Пуля попала товарищу Артемию в висок, но в грохоте выстрелов этого никто не заметил. Товарищ нелепо взмахнул руками, обмяк и рухнул на Веласкеса.
— Эльф убил товарища Артемия! — завизжала Ольга. — Ты тварь, тварь, тварь!…
Молнии погасли.
В неистовом гневе товарищ Ольга оттолкнула остальных коммунистов и стала рожок за рожком разряжать автомат в уже превратившееся в кусок фарша тело Веласкеса.
Задыхаясь, Рауль развернулся и побежал, все ожидая выстрелов в спину.
Но их все не было.
Джунгли шептались над его головой. Шепот был умиротворенным.
Счастье
Сначала Вощев решил, что хутор вымер. Так и сказал Пасюку:
— Убили всех.
— Фашисты, — проскулил Пасюк.
Пасюк был тщедушный мужчиной с деформированным левым плечом. До войны Пасюк работал в сплавной конторе на Ловати. С утра до ночи он сидел в своем кабинете, глядел на лес за окном и подсчитывал бревна. Пасюк не знал, куда и зачем отправляются эти бревна. Он курил плохие папироски и пил каждый вечер. Это плохо отразилось на его лице, мясисто–розовом, распухшем, с кровавыми пятнами на щеках. Там лопнули капилляры.
Вощев оглядел Пасюка и сказал:
— Пойдем, задрипанный. Поищем, где переночевать можно.
— Жрать охота, — заныл Пасюк.
— Найдем.
Вощеву тоже хотелось есть. С тех пор, как они вместе дезертировали из армии, прошла уже неделя. Покурить тоже была охота. Вощев тосковал по своему кисету. Там хранилась махорка. Вощев жевал ее, чтобы сохранить хорошие зубы.
Они прошлись по хутору. Вощев шел быстро и энергично, Пасюк — тащился за ним, прихрамывая. Царапина на лодыжке воспалилась — Пасюк зачем‑то расчесывал ее до крови на каждом привале.
Они заходили в дома со сломанными замками, проверяя, не сохранилось ли чего съестного. Надежды на это было мало. Вощев, по правде говоря, уже и не надеялся найти что‑то стоящее. Пасюк только хныкал.
Где‑то далеко залаяла собака.
Сердце у Вощева екнуло. Надо же… Пасюк рядом встрепенулся.
— Собака, — сказал он, пошевелив деформированным плечом.
— Сам знаю, — раздраженно произнес Вощев.
Они нашли собаку. Та была жирная, с обвисшим до земли брюхом. Значит, беременная. Собака сидела на цепи. На звук вышла еще нестарая баба с пуховой шалью на плечах. Они настороженно рассматривала гостей.
Вощеву понравились ее глаза — серые, нерешительные.
Он пригладил волосы и громко произнес, стоя у калитки:
— Эй, не стреляй! Свои.
— Какие–такие свои? — помолчав, с акцентом спросила женщина.
— Свои — значит не обидим, — сказал Вощев.
Он вошел во двор. Собака оскалилась, но Вощев цыкнул на нее, и собака отползла к себе. Пасюк плелся рядом. Он жадно рассматривал женщину.
— Ты одна здесь, хозяюшка? — спросил Пасюк, подойдя поближе.
— Одна, — неохотно призналась она.
— Это хорошо, — сказал Вощев. — Мы с товарищем голодные. Накорми нас, и мы по хозяйству поможем чутка. Затем дальше пойдем. Нам долго нигде задерживаться нельзя.
Кажется, эти слова немного успокоили ее.
— Проходите, — сказала женщина, отойдя в сторону.
Вощев кивнул.
Вскоре они с Пасюком сидели на лавке, а женщина, которую звали Людой, раскладывала перед ними миски с дымящимся кулешом и разваренным почти до мыльного состояния луком. Хлеба не было.
— А где мужик твой? — спросил Вощев, зачерпывая кулеш.
— Умер, — безразлично произнесла Люда.
— Убили его?
— Нет, еще до войны. Простудился. Упал пьяным в снег и заболел, через день умер. У него еще нос почернел и отвалился.
Пасюк хмыкнул.
— А остальные где? — спросил Вощев.
— Уехали.
— Куда? Их немцы забрали?
— Нет. В Канавки они уехали. Там сейчас проще выжить. Я одна осталась, сама не знаю, зачем. Наверное, тоже скоро перееду.
Вощев помолчал.
— Давно мужика не было? — спросил он.
Пасюк оживился. Голову поднял, скотина. На Люду уставился.
— Давно, — сказала Люда. — Только я старая уже. Не дело это. Да и не хочу я, расхотелось давным–давно.
— Сколько тебе? — спросил Вощев.
— Сорок два. Но ты на возраст не смотри. Я старой себя ощущаю. Кости у меня прогнили, как весь этот хутор. На болотах живем.
Она вытерла руки о фартук и кивнула на пустые миски:
— Больше еды нету.
Вощев понял — разговор окончен.
Он поднялся и похлопал Пасюка по плечу.
— Пошли, дезертир, дрова порубим.
— Вы лучше изгородь почините, — сказала Люда. — И к сараю дверь новую приладьте, я уже третий день не могу. Тяжелая она.
— Хорошо.
Вощев вышел на крыльцо и с удовольствием потянулся. Желудок был полон, и серая пелена перед глазами постепенно рассеивалась. Вощев заметил в небе солнце. Улыбнулся.
— Вот оно, счастье, — сказал он. — А говорили, будто бы счастья найти невозможно. Враки всё. Желудок набил, и счастья полные штаны.
— Я устал, Ваня, — сказал Пасюк.
Вощев повернулся к нему.
— Что ты сказал?
— Устал я, Ванюша, — проскулил Пасюк. — Ей–богу, устал я. Нельзя ведь так жить. Нельзя терпеть.
— Чего–о?
— Не могу я так больше.
— Да я тебе, сученыш, голову откручу, — тихо сказал Вощев.
Пасюк отшатнулся.
— Зачем так?
— Нечего тебе к ней лезть. Вот и весь разговор.
Для верности Вощев взял его за воротник и несильно ударил под ребра, так, чтобы выбить дыхание. Пасюк охнул и сел на крыльцо. Он с трудом втягивал в себя воздух, держась за грудь — и сипел, как раздавленная лягушка.
— Пошли, — беззлобно сказал Вощев. — Поработаем…
Они проработали до самого вечера. После ужина вдова постелила Пасюку в отдельной комнате. Пасюк зашел, подволакивая ногу. Вощев занял место у окна. Люда села рядом на лавку, молча разглядывая его.
— Чего? — наконец спросил Вощев.
— Злой ты. Почему ты его бьешь?
— Если его не бить, он будет бить меня. По крайней мере, попытается. И тогда мне придется его убить.
— У меня есть немного палинки, — невпопад сказала Люда.
— Это что?
— Самогонка. Или водка. Не знаю, как это правильно называется.
— Ты готовишь самогонку?
— Умею.
Вощев пожал плечами.
— Доставай.
Люда оказалась мягкой, рыхлой и совершенно податливой, как белое тесто с дрожжами. В этой глубине таился жар. Вощев, озверев, кусал ее рыхлые груди, лизал шею, теплые подмышки. Люда тихо стонала от боли. Потом он отвалился от нее, как клещ, напившийся крови. Люда тяжело дышала.