Было душно.
Голова кружилась от самогона.
— Еще нужно, — сказал Вощев, присев на кровати.
— Погоди… — она мягко обняла его сзади. — Полежим.
— Хорошо, — сказал он.
Потом они лежали в кровати, тесно переплетя свои тела, и Люда тихим голосом рассказывала, как опустел хутор.
В последнюю бомбежку рухнула водонапорная башня, и поезда перестали здесь останавливаться. Немцы ушли, продвигаясь на восток. Перед этим они забили в деревне всю скотину. Грабеж продолжался весь день. Пули не тратили, обходились ножами. Фашисты ходили по дворам, резали овец, отрывали головы курицам руками и забивали до верху коляски мотоциклов провизией. Потом они уехали, а хутор остался.
Еще до войны говорили, что хутор обречен. Рядом было болото. Стены в домах прогнили насквозь. Из Червонограда приезжал польский инженер с большими усами. Он говорил, что хутор снесут, а всех жителей — а это без малого пятьдесят человек со скотиной — переселят в хорошие новые дома под Канавками. Но началась война — и все поляки куда‑то исчезли, а вместо них появились хмурые советские солдаты. Они арестовали попа, сказав, что поп лживая скотина, и больше на хуторе их не видели. Еще, говорят, в Канавки пригнали бронетехнику.
Началось странное, тревожное время.
Немцы пришли, сопровождаемые зарницами на западе. Они говорили на уже забытом языке Цислейтании. Немцы деловито ограбили хутор, расстреляли в сарае пару человек и уехали. Есть было нечего. И тогда жители ушли, оставив дома догнивать.
— А ты почему не ушла? — еще раз спросил Вощев.
— Не знаю, — сказала Люда. — Наверное, хотела догнить.
За окном выла собака.
Наутро Вощев вышел на крыльцо и обнаружил, что собака родила. Собака лежала на боку, тупо глядя перед собой. Несколько мертвых комочков с красной слизью на шерсти валялись рядом. Щенки не дышали.
— Как глупо, — сказала Люда, пытаясь разлепить глаза. — Так долго их ждала, а они мертвые родились. Вот дурость…
— Что думаешь делать? — негромко спросил Вощев.
— Похороню.
— Может, ты их нам отдашь? — спросил Пасюк. — Идти долго еще.
— Дурак, что ли.
— Мы же с голода умрем, — сказал Пасюк.
— Вы можете остаться, — раздраженно произнесла Люда.
Вощев замер.
На миг все прокрутилось в нем. А затем он сказал:
— Нет. Идти нам надо…
— Хорошо, — тихо сказала Люда.
Пасюк молчал.
Они позавтракали. Затем Вощев с Пасюком ушли. Перед этим Вощев взял с собой бутылку палинки. Они шли по топкой грязи, а Люди стояла на краю хутора и провожала их взглядом.
Вощева мучили плохие предчувствия.
А через несколько дней, после очередного привала, Пасюк пропал. Вощев сразу понял, куда тот подевался. Он сразу же, натянув сапоги, затопал по жидкой грязи назад.
«Люда, — думал он, — Люда!..»
Но сколько он ни искал, хутора отыскать не смог. Болото всюду одно и то же. Вощев заблудился. В нем все больше росло отчаяние. Он клял себя за опрометчивость. Вскоре он натолкнулся на немецкий разъезд. Пришлось ему скрываться. Время было безнадежно потеряно, маршрут — забыт.
Вощев плюнул на все и двинулся на юг.
«Счастье было рядом, а я всё просрал, — думал он, сосредоточенно меся сапогами грязь. — Ладно. Хоть до моря дойду».
Море, море…
Вощев представил себе теплый пляж с открытки и сквозь силу улыбнулся.
Надо идти быстрее. Жизнь предоставит ему еще шансы.
Ведьма и ангел
Она вот–вот умрет. Всё, конец. Последняя строчка в ее невеселой жизни.
«И вот ее казнили…»
Твисс нервно облизнула полные губы.
Толпа внизу казалась безликой. Тусклые рожи. Серые колодообразные тела, пар, валивший из подмышек. Утро выдалось холодным… Уродливые женщины смеялась, тыкали в ее сторону пальцами. Подслеповатый старик щурился, пытаясь ее разглядеть. Кто‑то громко ссорился, расталкивал соседей локтями, жрал. Поганцы… Как вы ко мне — так и я к вам.
Твисс скрипнула зубами.
— Портила скот, морила урожаи, вызывала засуху, молилась болотным духам, наводила порчу, поминала демонов, клялась, богохульствовала, летала на метле… — монотонно перечислял ее грехи экзекутор в белой альбе.
Надо успокоиться. Твисс попыталась отрешиться от происходящего. Глубоко вдохнула. Она была ведьмой; однако слабой, слишком слабой. Будь Твисс и вполовину такой жуткой, как описывал экзекутор — смела бы всех, и выкупалась бы в крови этих хорьков.
Руки ей стянули сырой веревкой. Затянули неудобно, неприятно; так ее перекрещенные кисти жестко упирались в лопатки — больно и, главное, унизительно: чтобы хоть как‑то удержаться на ногах, приходилось сильно склоняться вперед и вытягивать шею, как гусыня. В позвоночнике нарастала тянущая боль. Растянутые мышцы горели огнем. Ублюдки.
Ведьм обычно сжигают. Но в деревеньке нашлись и другие преступники, не колдуны — на всех дров не напасешься. Экзекутор подумал и решил всех скопом повесить. Их вывели на большой помост, где по праздникам продавали овец с телятами. Через широкий брус перебросили семь толстых петель. Четыре уже были заполнены — в них грузно болтались заезжие негры из цирка, разом осужденные за цвет кожи.
— Творила непотребство, хулила королевскую власть… — бормотал экзекутор.
Как холодно! Омерзительно холодное утро. Твисс поежилась. Вернее, попыталась поежиться — плечи затекли и стали как деревянные. Она с тоской посмотрела в небо. Твари. Шанс на спасение есть, но крохотный. Если небо вдруг заволокут тучи — да хоть бы прикроют это поганое солнце, хоть на секунду — она сможет спастись, вырваться, выскользнуть из жесткой хватки закона; вылететь из клетки…
Но солнце хоть и мутно, но освещало землю. Шанса не было.
И Твисс отчаялась.
— Всё, хватит, — буднично произнес экзекутор. — В петлю ее.
— Нет! — закричала Твисс.
Ее отвязали от мокрого столба и потащили к петле.
— Нет! — рычала Твисс. Связанная, спутанная, она билась как рыба. Слюна летела из раскрытого рта. Ее подняли, водрузили босыми ногами на колоду. Пальцы коснулись мокрого, разбухшего от росы дерева.
И ей вдруг стало страшно.
Настолько страшно, что она ослабела, качнулась — ее подхватили, не дали упасть; по сведенным ногам заструилась моча, от платья повалил пар… Кто‑то засмеялся. Твисс внезапно поняла: эти люди не пожалеют ее. Прямо сейчас она умрет. Умрет здесь.
— Нет!!! — закричала Твисс, разрывая горло. — Не нада–а!!!
Это был рефлекторный вопль, предвестник агонии. Кричала уже не она — кричало ее тело, слепо сопротивляясь неминуемой судьбе.
В глазу лопнула жилка.
— Покойся с миром, и все такое, — сказал экзекутор.
Колоду выбили из‑под ее ног.
Нет! Нет!
Секундный миг свободы — и чудовищно натянувшаяся веревка вдруг захлестнула ей горло, рванула вверх. Затылок взорвался болью. Не было ничего, кроме боли. Она болталась над пропастью, судорожно извиваясь, как умирающий червяк. Нет!
Я не умру!
Нет!
Не хочу! Не могу! Нет!
— Она не дохнет, — озадаченно произнес доброхот–палач, взявшийся помогать экзекутору. — Она не подохла! Колдует, что ль?
Твисс хрипела, дергалась в петле, даже обгадилась, но все никак не умирала. Ее сизое, раздувшееся лицо уже мало напоминало человеческое.
— Ткни ее ножом, — пожал плечами экзекутор.
— Щас, щас…
Солнце!
Сквозь мутную пленку, заволокшую глаза, Твисс вдруг увидела облака. Они милостиво скрыли солнце; небо снисходительно зажмурилось, разрешая спастись.
Спасибо.
— Аааааааааа!!!!!!
— Эй, она…
Мир перевернулся.
Твисс убежала домой.
Мир перевернулся, но крик продолжался. Кричала она сама. Она лежала на собственной кровати, уткнувшись онемевшим лицом в подушку, и вопила от боли и страха. Она и впрямь спаслась, но боль никуда не ушла — Твисс была раздавлена, травмирована, и она кричала, кричала… Горло душил пережитый ужас.
Нет.
Твисс отняла лицо от мокрой подушки. Губы дрожали. Она всхлипывала, не в силах остановить истерику. Чудовищно болел затылок. Шею опоясывали синяки. Воняет.
Нет. Не время плакать. Она перенеслась в свой дом; но отсюда до деревни — совсем немного. Нужно спасаться. Они уже идут сюда. Скорее, скорее… Она коснулась шеи и застонала от боли.
Надо встать…
— Эй.
Клинок упал, раня ей шею.
Твисс завизжала, подтянула ноги к животу. Удар не был смертельным. Он даже не перерубил шейные позвонки — лишь повредил кожу. Твисс всхлипнула. Она бессильно заерзала на кровати, выставила перед собой подушку. Она не могла поверить. Она же почти спаслась…
— Нет. Нет, пожалуйста…
— Не ерзай!
— Нет!
Клинок вошел ей под ключицу, пропоров сердце. Твисс всхлипнула в последний раз и опрокинулась на спину. Лезвие торчало из ее груди, как драконий клык.
— Я же не дура, — сказала Агния, обращаясь к мертвой ведьме. — Все вы, как припрет, домой убегаете.
Она вытерла клинок о подушку и сунула в ножны, поправила белые перчатки.
Затем, довольная собой, покинула дом. Чтобы пройти в дверной проем, Агнии пришлось склонить голову — девушкой она была высокой. Высокой, красивой и плоскогрудой; впрочем, красота ее была слишком хищной.
На любителя.
Исчезновение ведьмы всполошило толпу. Кто‑то решил, что исполнители оплошали, кто‑то просто испугался. Уродливые женщины голосили. Не обращая на них внимания, Сайпенд с усталым видом зачитывал следующий приговор.
— Прелюбодействовал, ел мясо в пост, поминал демонов, богохульствовал, показывал детям срамные места…
— Неправда! — визжал сутулый мужик с пегой клочковатой бороденкой.
Растолкав толпу, Агния прошла к помосту.
Сайпенд вопросительно глянул на нее. Агния красноречиво провела пальцем по горлу, и Сайпенд кивнул, успокоенный.
…А утро и впрямь было холодным. Аж кожа пупырышками покрылась.
Агнии быстро заскучала.
Она оперлась локтем о помост и стала смотреть, как Сайпенд проводит свое судилищ