Ад располагается на Горе, и Бога тут нет.
Бартон бы заплакал в бессильном отчаянии, если бы мог.
Он потерял надежду и теперь поднимался вверх лишь по инерции.
И когда он уже готов был плюнуть на все и отправиться обратно на землю, его голова уперлась во что‑то.
«Вершина вселенной, — мелькнула дурацкая мысль. — Я достиг самого потолка».
Бартон почувствовал, как его тела касаются чьи‑то пальцы. Твердые, с жесткой, словно неживой кожей. Мир перевернулся — и Бартон рухнул на нечто твердое, напоминавшее землю. Он не сразу понял, что лежит спиной на потолке.
«Я на другой планете?»
Странно, но страха не было. Только усталое равнодушие, словно у смертельно больного человека перед кончиной.
Его взяли за локти, за колени. Стянули с беспомощного Бартона сапоги, содрали с него одежду, стащили у него рюкзак.
Бартон не сопротивлялся.
А потом он почувствовал, как нечто острое вошло ему прямо в глаз. Он вскрикнул — и вдруг понял, что вновь обрел зрение. По щеке его хлынул поток мутных слез. Бартон видел смутный силуэт существа, склонившегося над ним.
Ему открыли второй глаз, затем прочистили ноздри и уши. Утраченные пальцы отрастали. Вернулась даже утерянная ступня, и Бартон неуверенно поднялся на ноги. Он был совершенно наг, в отличие от своего спасителя. Приглядевшись, Бартон понял, что тот одет в его же, Бартона, одежду. На плечах был закреплен рюкзак.
Спаситель кивнул ему, затем двинулся к темному стержню, выраставшему из земли — и там активировал вшитый в рюкзак двигатель.
«Он будет лететь мимо звезд, — думал Бартон, глядя ему вслед. — Он будет лететь, и вспоминать меня.»
Бродяги
Под персиковым (закатным) небом раскинулся город — серо–стальное великолепие, поэзия бетона, стекла и пластика; симфония двубортных пиджаков и рапсодия оранжевых роб; скерцо золотой молодежи и ария истомленных проституток; город дешевого солнца и дорогой луны. Оплодотворенный кровью и грязью, ежесекундно рожает он уродливых младенцев (с раскосыми глазами и уплощенным затылком) и ежеминутно убивает стариков, ежечасно — отцов семейств, одуревших уже от медикаментов и алкоголя, ежедневно — невинных девочек с лентами в волосах, ежегодно — благообразных политиков.
Умирают все, даже бродяги — пускай жизненный цикл их вдвое дольше человеческого, умирают и они; в этом есть высшая справедливость, в этом видна рука Божья. Умрут все — кроме святой Марты, разумеется; она же будет жить вечно. Святая Марта поднялась в космос, к невыносимо холодным звездам; и бродяги однажды последуют за ней.
Ару боялась космоса.
При мысли о вакууме ей становилось дурно; звезды пугали ее, а уж бесконечность (ледяная, неохватная, неодолимо страшная) — так и вовсе; Ару не хотела подниматься в космос.
Но выбора не было.
Ару повернула голову, взглянула на крылья; сложенные, топорщились они за спиной — белые, с длинными маховыми перьями и короткими рулевыми, с нежным пушком у основания; крылья соединялись с лопатками при помощи подвижного сустава. Ару вырвала одно перо. Боль горячей волной пробежала по телу; девушка поморщилась. Перо она сунула в рот: в ожидании полета было не по себе, и требовалось хоть чем‑то занять себя — почему бы и не пожевать перо?
— Зря вы это, — сказала Ярия. — Вдруг скажется на летных качествах?
Ару пожала плечами.
— Упаду, и ладно.
Ярия возмутилась; перья на крыльях ее встопорщились.
— Не говорите так! А если в самом деле упадете?
— Если упаду, ты меня подхватишь, — сказала Ару меланхолично. — Ведь правда?
Ярия покраснела.
— Н–не знаю. Как получится.
— Ясно, — просто сказала Ару.
— Я же говорю, как получится! — Ярия ожесточенно почесала веснушчатый нос.
— Ясно.
С Ярией Ару познакомилась в августе; вчера же наступил ноябрь — пришло время отправиться в космос, к святой Марте. Вместе с девушками в полет собирались еще несколько Бродяг — но они еще не пришли. На Марсовом поле были сейчас только Ару и Ярия.
— Вам не страшно? — вдруг спросила Ярия.
— Не особо, — солгала Ару.
— А мне страшно.
Ярия обхватила себя за коленки; поза испуганного ребенка — помнится, так же сидела и Фьерри — сидела, и плакала, и ждала, когда же мама возьмет ее на руки.
«Не плачь, доченька моя. Мама здесь, мама тебя поцелует, и все будет хорошо. Только перестань плакать; перестань, хорошая моя».
Ару поежилась от нахлынувших воспоминаний.
— Боишься умереть? — спросила она, желая отвлечься.
— Нет, не боюсь, — помотала головой Ярия. — Просто… просто я боюсь, что там, за кромкой неба — нет ничего, вообще ничего. Ни плохого, ни хорошего. Только святая Марта. И святость ее. А я… я хочу жить. Жить как раньше, понимаете? — Ярия помолчала. — Вы помните свою прошлую жизнь?
— Не особо.
— А я помню. У меня был папа, были сестры. Мама умерла, когда мне не исполнилось и года. Но папа со всем справлялся. Он воспитывал нас, кормил, одевал… Денег не хватало, мы иногда голодали. Я донашивала за сестрами их одежду. Обижалась на папу, глупая была… Потом — бах — и перерождение. Я,… — Ярия запнулась, — я пришла домой, с этой дрянью за спиной, вся в слезах. Просила о помощи. Говорю же, глупая была. Папа выгнал меня из дома. Он сказал, что не желает видеть позора своей дочери.
— Дурак он, твой папа, — сказала Ару.
— Не ругайте его, — попросила Ярия. — Он поступил правильно. Каждому своё. А бродяге не место среди нормальных людей.
— Ясно.
Ару отвернулась, не желая продолжать разговор; но Ярия осторожно тронула ее за плечо:
— А вы? Вас тоже выгнали из дома?
Ару попыталась вложить в свои слова максимум сарказма.
— Не хочу жаловаться. Не хочу, чтобы меня утешала какая‑то девчонка. Не хочу. И все тут.
— Как хотите, — попыталась улыбнуться Ярия; попытка вышла жалкой.
Близился закат.
Где‑то вдалеке показались изломанные, неправильные фигуры — бродяги; они шли по краю поля, стараясь не задеть крыльями высокую траву (листья травы имели острый режущий край). Тот, кто шел впереди, увидел Ару — и помахал рукой. Ару узнала его — Эрр Мариджан; парень, что сегодня летит с ними.
Ару коснулась плеча Ярии; та вздрогнула.
— Пора, — сказала Ару.
— А если я упаду? — вдруг как‑то жалобно спросила Ярия.
— Я подхвачу тебя, — просто ответила Ару. — Давай, вставай. Нам нужно поприветствовать Мариджана.
Ярия несмело улыбнулась.
Близился закат.
Часы и текст
Дело происходило в аудитории: залитая светом сцена, и стулья, что рядами разбегались от нее прочь. С потолка свисала газовая лампа. Порой она гасла, и тогда сир Лотас впадал в бешенство; он кричал, топал ногами, рвал свою бороду — до тех пор, пока лампу не включали вновь. Сир Лотас терпеть не мог беспорядка, «разрухи, что не в клозетах, а в головах» — как сказал бы Ментас, его любимый студент.
Итак, сир Лотас, кандидат экономических наук — борода лопатой, голова яйцом — встал за трибуну, откашлялся и произнес:
— В масштабах национальной экономики наиболее важными и острыми проблемами считаются три монады: «безработица–занятость», «инфляция–цены», «экономрост–экономспад». Как взаимодействуют между собой эти творящие монады? Какие «События» и «Перемены» порождают их? Уже из смысла этих монад следует, что они порождают двойную спираль самых сложных взаимоотношений смыслов в рамках той или иной творящей монады.
— Боже, сир Лотас, прекратите, — сказала Чиви. Ей было двадцать два, она только что закончила обучение в хорватском финансовом вузе, и макроэкономические истины уже надоели ей. — Давайте о нанороботах.
Сир Лотас выскочил из‑за трибуны, подбежал к Чиви и сунул под нос ей скрученную фигу.
— Мисс Чиви, — произнес он с достоинством, — вы, поистине, достойны следующих эпитетов: безсоромна баба, колотовка, гульня–волочайка, маракуша, мухоблудка, пустошная плеха, пыня, расщеколда, свербигузку мать вашу скоромную!
Чиви обиделась.
— Старый пень! — в сердцах воскликнула она и отвернулась.
Сир Лотас вернулся за трибуну и продолжил:
— Экономическое равновесие может устойчивым и неустойчивым. Равновесие называется устойчивым, если в ответ на внешний импульс, разрушающий равновесие, экономика самостоятельно возвращается в устойчивое состояние. Если после внешнего воздействия экономика не может восстановиться самостоятельно, то равновесие называют неустойчивым.
— Кандидат экономических наук! — перебил его вдруг Ментас, вставая.
У Ментаса были желтые зубы и впалая цыплячья грудь; с шеи его сочной виноградной гроздью свисали карманные часы.
— Ментас, вы что‑то хотели? — спросил сир Лотас.
— Да, кандидат экономических наук. Я хотел сказать, что в начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С — м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К — ну мосту.
— Великолепно! — вскричал сир Лотас. — Это прорыв!
Ментас поклонился сначала ему, затем Чиви — и сел на свое место.
— Поразительно, — шептал сир Лотас тем временем.
— Шикарно, — добавил он чуть позже.
— Сир Лотас, так как насчет нанороботов? — подняла руку Чиви. — Я записалась на ваш курс лишь потому, что он назывался «Основы экономической обоснованности нанотехнологий».
Сир Лотас выскочил из‑за трибуны, подбежал к Чиви и сунул под нос ей скрученную фигу.
— Чивико, — произнес он с достоинством, — вы, поистине, достойны следующих эпитетов: маракуша, мухоблудка, пустошная плеха, пыня, расщеколда, безсоромна баба, колотовка, гульня–волочайка, свербигузку мать вашу скоромную!
Чиви посмотрела на него с жалостью.
Сир Лотас вернулся за трибуну и продолжил:
— Инициирование сигнала индикатора тенденции к покупке на экстремальном минимуме. В ситуации вялого, движущегося в горизонтальном тренде рынка, который возник вслед за длительным движением вниз с точки зрения цены и времени, а также, когда рынок находится на экстремально низком ценовом уровне, размещайте стоп на покупку одного контракта над вершиной последнего колебания.