Он достиг здания городской больницы: здесь белые стены исписаны были надписями — и мирное «ЛюБлЮ ЭтОт МиР» соседствовало с безумным «МУЖСКОЙ ПОЛОВОЙ ОРГАН!» Кирюша заметил цыган, торгующих разной мелочевкой. У них он купил шарик–попрыгунчик. Такой шарик приятно катать в ладонях и подкидывать. Кирюша вспомнил, как в детстве часто донимал маму: бросал в нее скомканные клочки бумаги, ручки, карандаши — и однажды кинул такой вот попрыгунчик. Удар оказался весьма чувствительным. Мать расплакалась. Кирюша растерялся: что делать с плачущими девчонками, он решительно не знал. Мать пожаловалась на него отцу. Тем же вечером состоялся долгий, обстоятельный разговор — и восьмилетний Кирюша клятвенно пообещал отцу, что подобного не повторится. «Потому что я мальчик, а мальчики не должны обижать девочек», — сказал Кирюша, и отец кивнул.
Улицы в их городе короткие. Единственное исключение — неизменная улица Ленина; она пронзает тело города красной стрелой. Кирюша пересек ее и очутился на одноименной площади — квадратной и плоской. Здесь бежевое здание мэрии и дворец губернатора соседствовали с гостиницей «Фройляйн» и городским университетом. За дворцом простирался парк — там продавали попкорн, сладкий, соленый и сырный, воздушные шарики и сахарную вату. Шумели тополя; их пыльные листья выглядели серыми. По сверкающей автотрассе мчались роллеры. Кирюша остановился, осмотрелся по сторонам.
И быстрым шагом пошел по парку.
Было чуть сыро и прохладно, и не только из‑за тени; парк разбили в удобном районе — в самом низком месте города. Говорят, во дворце губернатора подвалы зеленые, с мшистыми стенами и влажными полами. То же самое и в университете. Ректор появляется на людях лишь с вязаным шарфом на шее; болеет, наверное.
До этого Кирюша шел только вниз и вниз, дорога сама катилась ему под ноги. Теперь пришла пора для подъема. Кирюша шел, не обращая внимания на легкую усталость, и внимательно разглядывал городские пейзажи. Вот здание ФСС, здание Пенсионного фонда, городской банк; деловой район располагался, как и дворец, в низине. Должно быть, все чиновники страдают от артрита и прочих болезней.
— Кирюш!
Перед ним остановилась машина с сильно тонированными стеклами. Оттуда выглянул встрепанный мужчина с зелеными глазами.
— Здорово, Кирюш, — сказал он.
Отец; в детстве они с Кирюшей были не разлей вода — лучшие друзья. Сейчас, конечно, все по–другому.
Кирюша пожал отцовскую руку.
— Ты чего, куда? — спросил отец.
— К бабушке, — начал было Кирюша, когда отец перебил его:
— Поехали ко мне? Я плазму купил. Посмотришь там, фильмы разные… Поехали!
Кирюша не смог отказаться.
— Шесть раз, — сказал отец. — Шесть раз за ночь.
Счастливый, сидел он в кресле–качалке и курил сигариллу (сто рублей за пять штук); отец считал, что быть экстравагантным просто необходимо.
«Шесть раз, — подумал Кирюша. — Тете Марте такое не понравится».
Он представил себе тетю Марту, нынешнюю жену отца: чуть желтоватая, нездоровая кожа, отечное лицо, измученный вид — тетя Марта до сих не оправилась после родов; порой казалось, что ребенок (не особо желанный, по словам отца) выпил, вытянул из нее всю былую красоту — и даже жизненную силу; тетя Марта походила на пустую оболочку. Кирюша подумал: это сложно — быть женой отца.
— Ты бы так не смог, — произнес отец. Сигарилла дымила, стиснутая меж его пальцев; сильно, одурительно пахло вишней.
— Не смог бы, пап, — согласился Кирюша.
Он сидел перед плазмой и пытался сосредоточиться на фильме. Показывали какой‑то восточный боевик.
— Россия не туда идет, — сказал отец.
— Да, пап, — сказал Кирюша.
— Такое впечатление, что все тут безмозглые. Даже так: безголовые. У них не только мозг отсутствует — нет, они и глаз лишены, и ушей, и носа. Они. То есть мы. Вдобавок еще и на конях бешеных едем, а куда — непонятно. Приедем… черт знает, куда мы приедем таким макаром.
— Да, пап.
Затем они обсудили проблемы измены; весьма сложные, весьма актуальные — отец изменял тете Марте с мамой Кирюши.
Настя (2 года и 3 месяца) спала; затем проснулась и стала звать тетю Марту, свою мать — горестно, жалобно. Отец бросил на Кирюшу виноватый взгляд — и взял дочь на руки; она же никак не успокаивалась.
— Лапочка моя, лапушка, — тихо, нараспев произнес отец. И, не меняя тона, добавил. — Ну, когда же ты заткнешься, мерзкий звереныш?
Кирюша замер.
Отец подмигнул ему.
— Они все равно ничего не понимают, ну, детишки, — сказал он. — Почти как животные. Для них главное — интонации. Я так развлекаюсь: учу ее всяким матерным словам. Как попугайчика, — и отец рассмеялся.
— Спи же, милая моя…
Отец баюкал младшего своего ребенка; через некоторое время она утихомирилась.
Кирюша не отрывался от экрана.
Под вечер Кирюша пришел к бабушке. Они долго сидели и молчали; Кирюша положил голову ей на плечо. Бабушка была теплой и доброй. Она рассеянно гладила внука по волосам. По телевизору показывали «Вперед!» Людей на экране били током за неправильные ответы; отвечали они, как правило, неправильно. Затем бабушка переключила канал. Возникло некое ток–шоу: гости и зрители обсуждали знаменитого режиссера — тот ради сценической достоверности сбросил с колокольни беременную женщину. Кирюша задумался: зачем такое вообще нужно?
«Режиссер — творец, — объяснила бабушка. — Есть люди, которым все позволено. Он из их числа».
«А, понятно», — сказал Кирюша.
И сам не заметил, как заснул.
Бабушка, прихрамывая, отнесла его на кровать и укрыла теплым одеялом.
Кирюша спал, обнимая подушку. Ему снился кошмар: мать–1 пожирает отца.
Для них ты бог
Словарь Алисы:
Миляга
Что будешь есть?
Боже, я поняла уже!
Просто они маленькие, и жутко тебя боятся
Животные здесь
Послание «SOS» с координатами я уже отправила
И осмотрись заодно, я карту быстренько составлю
Возьми чуть левее
Можешь веток для костра собрать, пригодится
Пожалуй, ты прав
Опять ты принуждаешь меня
Для них ты Бог
Дэвид Юм, поэт и философ, потерпел крушение на Колобе; планета эта, населенная ограниченными и жестокими колобианцами, представляла для цивилизованного человека исключительную опасность; хорошо еще, что двигатель отказал над океаном — и еще хорошо, что рядом с местом падения Господь поместил компактный, в меру комфортный остров. Туда и устремился Юм, вынырнув из воды; к тому времени, как достиг он благословенного берега, корабль его, этот серо–стальной кузнечик, утонул окончательно — лишь пробежала несильная волна, чтобы ударить о берег острова и тут же стихнуть.
Вытянувшись на мокром песке, Юм изрек:
— Как и падение Трои, это было неизбежно; Дэвид Юм совершил бы глупость, сойди он с предначертанных троп.
— Возьми чуть левее, — отозвалась Алиса.
Юм кивнул.
— Аве, Элис.
— Опять ты принуждаешь меня, — вздохнула она, после чего смолкла.
Алиса — жучок, вживленный в ухо Юма — была роботом с простейшей программой: на каждую хозяйскую фразу реагировать затхлой сентенцией, например: «Выглядите замечательно, она оценит» — и все это приятным низким голосом, заимствованным у безымянной холливудской звезды; в настоящий момент словарный запас Алисы состоял из двенадцати бессмысленных фраз — просто Юму робот уже наскучил.
— Зануда ты, Элис, — сказал Юм, поднявшись на ноги.
— Животные здесь, — томно откликнулась Алиса.
Юм осмотрелся.
— Нет, Элис, увы. Впустую прошел шестой день: не родила земля животных, — пробормотал он.
— Пожалуй, ты прав, — согласилась Алиса.
Юм ошибался, животные здесь были — муравьи; колобианские муравьи, отдаленные потомки земных.
Сам остров представлял собой треугольник (35:90:65, в таком соотношении) с более–менее ровными линиями; площадь — около пятьдесяти квадратных метров; в центре высилась непременная пальма — с лохматыми кокосам, с узкими перистыми листьями, с гладкой корой; под пальмой же расположился муравейник, на три четверти скрытый в земле; и населяли его агрессивные колобианские муравьи.
В первый же день Юм, которому наскучили пищевые брикеты (их он держал в герметичном пакете; пакет был в рюкзаке), направился к пальме — хотел поужинать кокосами; муравьи ужалили его три раза — в пятку, в лодыжку и в худую волосатую икру; и Юм отступил.
— Кто знал, что сии злокозненные твари кусаются? — сетовал он, баюкая раненую ногу.
— Можешь веток для костра собрать, пригодится, — сказала Алиса.
— Предлагаешь поджечь их? — задумался Юм. — Но ведь единственное, что может гореть здесь, это пальмовая древесина; задача не имеет решения; дурная бесконечность!
— Возьми чуть левее, — сказала мудрая Алиса.
Юм провел рукой по голой икре и, нащупав место укуса, осторожно почесал его; вздохнул от удовольствия; после чего произнес:
— Позволь же, Элис, прочитать тебе стихотворение.
— Миляга, — смутилась Алиса.
Юм встал в позу и запрокинул кудрявую голову; его зеленые глаза затуманились. Юм был охвачен волнением.
— Любовь слепа….
Юм откашлялся.
— Что будешь есть? — вставила Алиса.
— Не перебивай! Любовь слепа…
Любовь слепа и нас лишает глаз.
Не вижу я того, что вижу ясно.
Я видел красоту, но каждый раз
Понять не мог, что дурно, что прекрасно.
Голос Юма, высокий, звонкий, почти что мальчишеский, вмиг разнесся по всему острову — и был он наполнен настолько сильной и странной, неизъяснимой тоской, что даже колобианские муравьи на минуту замерли и подняли к небу свои острые жвалы; но голос смолк, и муравьи вернулись к работе.
Юм поужинал брикетами и лег спать.
Ночью он проснулся от свистящего шума; решив, будто за ним выслали спасательную бригаду, приподнялся на локтях — и тут же скривился от боли: спина его затекла, а кровь застоялась. А шум все нарастал, и вот на фоне звездного рисунка возник аэролет.