Настя вздохнула.
— Ты больной.
— И опять ты меня неправильно поняла, — прошептал я. — Ты всегда, всегда… то есть никогда… ты никогда не могла меня понять. Слушай, Насть. Ты ведь мать, да?
— Да.
Говорит растерянно.
— Любишь ребенка? Можешь не отвечать. Ха. Насть. Забери меня. Съешь, сожри, не знаю, что вы там с живым людьми делаете. И возвращайся, — тут уже я сделал паузу, — возвращайся к семье.
Великодушный, какой же я великодушный.
Будто безработный, который в пьяном жесте отдает кошелек вымогателям, и говорит при этом: «Берите, ничего не жалко!»
— Дурак, — сказала Настя.
— И опять ты… Слушай, дай я чай попью. Один глоток. А все дела уже — потом. Хорошо?
Я отпустил ее запястье, потянулся было к подоконнику, к кружке… но тут же отдернул руку. Если я выпью чай — чай, который разгонит дурные мысли, разогреет холодную венозную кровь — если я выпью его, то пьяное великодушие перестанет казаться мне таким уж привлекательным.
Смешно. О чем я думаю? О чае. В такие минуты — срезы жизни, моменты истины — любая мелочь почему‑то возводится на пьедестал.
Смешные мысли. И решение смешное.
Я махнул рукой:
— Да ну его, этот чай.
— Ты…
— Насть. Начинай, — и я улыбнулся, будто пьяница. — Я весь в твоем распоряжении.
Осенняя рапсодия
Вовик сидел в парке и наблюдал за листопадом.
Деревья неторопливо роняли листья, каждый из которых имел свой собственный, неповторимый оттенок — желтый, багряный или же нежно–розовый. Листья кружились в воздухе, вялые, неживые уже — и неимоверно красивые. Землю укрывал ковер из пожелтевшей травы. Плыли в небе паутинки: тонкие, шелковистые; запутывались они в ветвях, приставали к черной коре, к скамейкам, к людям. Пахло осенью.
Вовик вдохнул поглубже, зажмурился от удовольствия и подумал:
«Боже, красиво‑то как!»
Осень, сезон увядания, сезон печалей и многих горестей — наполненный не страхом, но смирением перед смертью грядущей.
Вовик встал со скамейки и двинулся в глубь парка — туда, где песнь листопада звучала громче.
Он увидел белку, что грызла орех. «Опрометчиво», — решил Вовик. Белкам самое время собирать припасы; время есть еще не пришло.
Вовик посмотрел на неразумную белку, насытился этим зрелищем и решил уже уйти. Тут возле уха его просвистел камень — просвистел и угодил прямиком в белку.
Грызун вскричал, подобно ребенку, и завалился набок. Лапки конвульсивно дернулись, ненужный больше орех откатился в сторону.
— Боже! — вырвалось у Вовика.
Оказалось, кидала камень старуха — горбатая, скрюченная, с маленьким злым лицом. Она прошипела «Мое! Мое!» и бросилась к добыче, припадая на левую ногу. Белка не двигалась. Старуха схватила ее обеими руками и поднесла ко рту. Хрустнули на зубах косточки — и белка съедена. Старуха облизнула окровавленные губы.
— Боже, — повторил Вовик.
В этом моменте, чудовищном, неправильном, была своя красота — острая красота смерти. Вовик почувствовал, как сердце его пронзает боль.
— Боже, так нельзя, — сказал он чуть слышно. — Так нельзя… это уж слишком!
Красота захватила его, перевернула, протащила по камням — и Вовик изменился, изменился бесповоротно.
— Я стал другим! Боже, я стал другим! — воскликнул Вовик.
Новая жизнь началась.
Вовик пошел домой. Произошедшее следовало обдумать хорошенько, чтобы не попасть впросак. Изменился ли он на самом деле, или то была иллюзия?
Для проверки Вовик купил мышь.
Запершись дома, он вытащил мышь из клетки и положил на ладонь. Напряг лобные доли, задействовал все резервы мозжечка. По лицу стекал пот. Вовик не обращал на это внимания, он был поглощен мышью. Та пищала и мирно лежала на ладони у Вовика — теплая, живая.
И вот, наконец: мышь дернулась! Нет, это не самообман. Мышь в самом деле дернулась, а потом и вовсе взмыла вверх. Вовик управлял ею с помощью телекинеза!
— Боже! — сказал он. — Да я и в самом деле изменился.
Вовик решил: это знак с неба! Воодушевленный, он бросил пить, курить; стал бегать по утрам и купил себе гантели для упражнений. Вечерами Вовик тренировался в телекинезе — и вконец замучил бедную мышь. Через некоторое время мышь испортилась, стала непригодной к использованию. Пришлось брать другую.
В университете все хвалили Вовика: наконец‑то взялся за ум, раздолбай! Родители не могли нарадоваться на сына — нашел работу, стал ежемесячно присылать домой деньги. А Вовик тренировался.
Он стал иным, боже, он стал иным! И все благодаря красоте.
У подъезда жил пес, огромный, злой, страшный. Все жаловались на него. Вовик удушил пса собственными руками — такая в нем теперь таилась сила.
Вовик ходил по ночам, чистил город от преступников. Убивал он бандитов, воров, гомосексуалистов — всех тех, кто позорит человечество. Сила телекинеза защищала Вовика. Движение мозжечка — и взрываются машины, лопаются стекла, разрываются сердца. Кто смог бы сразить с ним? Никто. Лишь черный богатырь Осман Басаев осмелился бросить вызов Вовику. Три дня и дни ночи сражались они, и на четвертый день не выдержало сердце у Османа Басаева, упал он и больше не поднялся. А Вовик потребовал:
— О боже, воды!
Принесли ему воды, напился он — и провозгласил:
— Теперь город свободен!
Была мечта у Вовика: взять в жены собственную сестру Машу.
Что же, он изменился, и больше закону не был подвластен. Вовик оделся по последней моде, взял цветы, взял бумажник — и поехал свататься.
Родители его жили в деревне. Встретили они Вовика с помпой. Накупили всякого: и компьютер новый, и мотоцикл, и машину — и говорят, бери, для тебя ничего не жалко! А Вовик и говорит в ответ: а Машку не жалко? Побледнели родители, когда поняли, о чем он. Отец схватился за топор, мать за швабру.
— Я не хочу жертв! — сказал Вовик.
Напряг он мозжечок, топор сломал, шварбу сломал — а родителей и засунул в печную трубу. Пусть повисят там, повозятся, прежде чем выбраться. А сам схватил Машку в охапку — она счастливо пискнула — и поехал обратно в город.
Жил Вовик хорошо, обильно. Родила Машка ему трех сыновей. Все здоровые, крепкие, богатыри целые! Мозжечок, правда, напрягать не могут — ну это им и не нужно. Отец‑то их защитит!
В общем, жил Вовик хорошо.
Но вот настала еще одна осень.
Вовик, теперь Вован Евгеньевич, сидел в парке и наблюдал за листопадом.
Он вдохнул поглубже, зажмурился от удовольствия и подумал:
«Боже, красиво‑то как!»
Вован Евгеньевич встал со скамейки и двинулся в глубь парка — туда, где песнь листопада звучала громче.
Он увидел белку, что грызла орех. «Опрометчиво», — решил Вован Евгеньевич и вдруг ощутил дежа вю.
Тут возле уха его просвистел камень — просвистел и угодил прямиком в белку.
— Боже! — вырвалось у Вована Евгеньевича.
Оказалось, кидала камень старуха — горбатая, скрюченная, с маленьким злым лицом. С криком «Мое! Мое!» она проглотила белку и облизнулась.
— Боже, — повторил Вован Евгеньевич. Сердце его пронзала боль.
— Боже, так нельзя, — сказал он чуть слышно. — Так нельзя… Я не хочу!
Красота захватила его, перевернула, протащила по камням — и Вован Евгеньевич изменился.
И напрягать мозжечок больше не мог.
Утешала его Машка:
— Все наладится, Вов!
Но Вован Евгеньевич утонул в собственном горе. Он плакал, чувствуя себя ничтожным и никому не нужным.
— У тебя есть я! И дети! — напомнила ему Машка.
Вован Евгеньевич подумал–подумал и сказал:
— И то правда.
Обнял он жену (сестру), и стали они молча сидеть на кровати. Пальцы сплели, Машка голову положила на плечо мужу (брату), глаза закрыла, улыбнулась.
А Вован Евгеньевич подумал:
«Боже, хочу курить».
Рок в предчувствии Мазуира
Рок сидел в баре. Перед ним лежала тарелка, доверху наполненная густой коричневой массой, и Рок старался найти в ней съедобные куски. Подразумевалось, что это рагу из ящерицы, но в этом Рок не был уверен. С равным успехом это могла быть и ящерица, богоугодное животное, и кошка — отродье дьявола. Говорят, кошки очень вкусные.
Рок выудил из тарелки глаз, слишком крупный для ящерицы, и задумчиво его съел. Неплохо.
Хлопнули двери бара, и в зал вошел человек в неброской дорожной одежде. Рок повернул к нему голову. Стоптанные сапоги, старые брюки из мешковины, клетчатая рубаха, на плечах — серый плащ. Ничем не примечательное лицо обрамлено бородой. Заняв столик в дальнем углу, парень заказал себе пива.
Рок вернулся к своему рагу и стал аккуратно вылавливать оттуда кусочки мяса. Служанка принесла грязный стакан, в которой шипела и пенилась кола. Рок отпил немного и снова погрузил ложку в коричневую жижу.
На столик легла чья‑то тень, и Рок обернулся. Рядом стоял давешний незнакомец. В руках у него была кружка с пивом.
— Чего тебе? — осведомился Рок.
— Привет. Ты, случаем, не знаешь человека по имени Рокуэлл Мир? — дружелюбно улыбаясь, спросил парень.
— Не знаю, — отрезал Рок.
И спросил:
— Тебе он зачем?
— Дельце хочу предложить. Можно, я сяду? — и, не дожидаясь разрешения, незнакомец уселся рядом с Роком и водрузил на стол свою кружку. — Меня, кстати, Гомер зовут.
Рок кивнул, отхлебывая колу. Гомер принюхался и тут же поморщился.
— Кола? — удивился он. — Не думал, что знаменитый охотник пьет не пиво, а шипучку.
— Пиво дрянь.
— Зря ты так, — протянул Гомер. — Пиво полезно для здоровья. В нем все витамины. От радиации первое средство. Ну, мне так монахи сказали.
— Тебя обманули.
— Может быть. Но пиво мне все равно нравится.
Рок пожал плечами.
— Ладно, хватит уже, — сказал он. — Перейдем к делу.
Гомер отодвинул кружку в сторону.
— Ты неплохо разбираешься в местной географии, верно? — произнес он. — Видел, наверное, всякие интересные штуковины. Боевых роботов там, излучатели или еще какие‑нибудь древние механизмы. Или, допустим — допустим — ретрансляторы. Те самые, которым молятся Мазуир и его фанатики.