Чудеса В. Хохлев наблюдает и на Карловом мосту в Праге. Здесь, оказывается,
«На Карловом мосту с утра
Ни гидов, ни гостей.
Суббота, ранняя пора
Отсутствие вестей.
Жара, июль…
Храм Вита в небесах плывет.
В звенящей тишине».
Боюсь, что любой турист, побывавший в Праге, знает, что в июльскую «жару» по Карлову мосту пройти трудно именно из-за наплыва туристов. Правда, рано утром жары там не бывает. По той же причине Собор Святого Витта, находящийся не у Карлового моста, а в старом городе на горе, не может плыть «в звенящей тишине».
И в Петербурге В. Хохлев делает удивительные открытия:
«Стоит могучий город,
Уверен, величав,
Три сотни лет… Но молод —
Волною бьет в причал».
Да, бьет именно город, а не Нева. Бьет именно в причал. Вроде как в набат. Потому что величав. И потому что «Святые люди бродят под дланью вековой».
Но, надо отдать должное самокритичности автора, который признается:
«Не отличаю холод, тепло…
Запахи будто ветром смело…
Все рухнуло прахом».
Поэтому уже не удивляют очередные «погодные» перлы из творчества поэта:
«Сидим над пропастью…
…море —
Огромный, единый до горизонта,
солнечный блик…
Сидим, смотрим, беззаботно болтаем ногами…
Ветер — порывами до пятнадцати —
играет волосами…
Вытянешь руку — зацепишь за облака».
Тут возникают определенные сомнения:
Во-первых, согласно русскому языку, блик — световое пятно или отблеск света на темном фоне. Во всяком случае, так полагают известные филологи, например, С.И. Ожегов. Поэтому море, как описывает В. Хохлев, никак не может «бликовать». Даже столь поэтически. Тем более, что в последних строках стиха выясняется, дескать, небо-то вовсе не солнечное («вытянешь руку — зацепишь за облака»).
Во-вторых, довольно сомнительно, что, сидя над пропастью, да еще при ветре «порывами до пятнадцати», можно «беззаботно» болтать ногами. При этом, кстати, ветер лишь «играет» волосами.
И, в-третьих, гора Ай-Петри, описываемая автором, как уверяют люди, бывавшие в тех местах, имеет достаточно пологие склоны, по которым можно доехать вверх даже на обычной машине. Затем — покушать в одном из многочисленных татарских кафе. И без пропастей над морем. Пожалуй, единственный крутой обрыв на Ай-Петри находится у канатной дороги. Но с этой стороны гора достаточно капитально ограждена, дабы никому в голову не пришло болтать ногами на краю…
И тут налетает на поэта «Осенняя грусть», когда
«…Осень дождливой слезою
Размывает дорожную хлябь…
Под туманную сырость небес».
Но, позвольте, если сия слеза дождлива и, действительно, способна размыть дорожную хлябь, то откуда одновременно взялась «туманная сырость», неужели лишь для красного словца? А если речь идет лишь о тумане, то как умудрилась «дорожная хлябь размыться»? — Неясно. Хотя последующие поэтические «погодные» находки пиита просто восхитительны.
Оказывается, «на зорьке ясной… смотрит Боженька на тучи… под зонтом сырых небес». Жаль, не удалось узреть воочию одновременно ясную зорьку с тучами и сырыми небесами. Такое, видно, может лишь В. Хохлев. И такое тоже: «Хочу… зарею ночной упасть в тишину». Пусть все думают, что заря бывает лишь утренняя или, на худой конец, как у А. Розенбаума, тоже прославившегося образными выражениями, вечерняя. Наш поэт считает иначе. Он способен видеть «фиолетовый закат» или как
«На востоке полоской белою
Заря ленивая вползает в ночь»
Еще замечательная «жемчужина»:
«Вся под снегом майским вишня,
Облетают лепестки…
Пробивается трава.
— За зиму земля устала,
Ей оттаять бы сперва».
Надо ли в этой связи замечать, что вишня — не черемуха, отцветает, когда трава, как говорится, в полный рост, а земля достаточно прогрелась?.. Ну, да зачем поэту обращать внимание на подобные мелочи, если он считает, что «небо распилилось на снежинки», а «с пруда летит удачный всхлип ночного рыболова». Еще замечательный пассаж: поэту слышен «петуха призывный плач». За то комариный рой у автора вьется «под истошный вой».
Понимаю, когда у М. Лермонтова «…кони люди и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой». Но чтобы комары пищали (звенели, гундели) подобным образом — понять трудно. Во всяком случае, человеку, владеющему русским языком.
У В. Хохлева чудо, а не язык! Исключительно образный. Вот и получается, что
«Заснеженные ели
Как будто на пеньках
Передохнуть присели».
Или:
«…В темно-синем закате…
Клонились к… земле тополя».
Напиши подобные вирши некий «негр преклонных годов», можно было бы осведомиться, видел ли он вообще стройные ели, вроде бы присевшие на пеньках или высокие тополя, клонящиеся к земле? Что касается цветов зари и заката — тут автору нет равных. И В. Хохлев, судя по всему, дока в природных катаклизмах:
«Иду по воде, ни за что не держась…
Упруга поверхность и пленка прочна,
Кругами расходится морем вода».
— Ну, это точно о последствиях техногенной катастрофы или о последствиях подводного ядерного взрыва. И про пленку на воде, и про волну, расходящуюся на море кругами. Но катаклизмы, кажется, продолжают преследовать воображение поэта:
«На Руси невероятный воздух
Наполняет легкие небесным
Плавно истекающим огнем».
Тут, конечно, можно вспомнить либо о божественной карающей деснице, либо о происках американских империалистов, поливающих джунгли напалмом. Или — усомниться в поэтических строках. Впрочем, как не верить В. Хохлеву, уверяющему: «Я не вру — настрой не тот»?! — Верю. Верю и тому, что он — истинный поэт:
«Мать моя — Ахматова
Пушкина — отца
Свято полюбила… Так,
Как земля Христа».
— Ну, просто божественные стихи. Как и другие:
«Христос сидел у храма…
Визжала за оградой пилорама…
Христос устал, Он был уже не молод».
Чтоб не заработать обвинений в богохульстве оставим эти строки без комментариев. Тем более, что над В. Хохлевым, кажется, уже светится нимб:
«Он… шлет людям Ангелов своих.
Он молча над землей парит,
Диктуя мне вот этот стих».
Тут некстати вспоминается пушкинское: «…чтоб Золотая рыбка была у меня на посылках».
А тем временем поэт вообще отождествляет себя со Всевышним:
«Я…
Как будто бы ночью последней распят…
Пробитые руки и ноги саднят,
Ребро кровоточит, шипы леденят».
В детстве слышал похожий стишок:
«Звездочки, косточки сложены в ряд —
Трамвай переехал отряд октябрят».
Но никогда не слышал, чтобы острый предмет, впивающийся во плоть, (у В. Хохлева, видимо, терновый венец) «леденил».
Вообще в хохлевском творчестве немалое место занимают человеческие отношения. Такие трепетные, нежные, интимные (по словарному значению — душевные, сокровенные).
Куда там А. Пушкину («Я вас любил, любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем…») до поэтических высот В. Хохлева!
«Я вас любил, а вы меня не очень.
Я вас хранил от непогод и бед.
Я мог за вас погибнуть…
Впрочем,
Вкусить других мне суждено побед».
И, действительно, нашему поэтическому мачо побеждать и побеждать. Так у него «Незнакомые женщины ластятся к телу» (неужели все сразу?!). А «Она — «твердый шар из двух спаянных тел». Ничего подобного, пожалуй, не найдешь даже в иллюстрациях к Камасутре.
Любовь по В. Хохлеву,
«Она, как ёрш кефирную бутылку, меня скребёт…».
При этом
«Я иду по Риппербану,
В голове пустая блажь,
Денег полные карманы,
В теле молодой кураж».
Подобный «кураж», судя по всему, заканчивается весьма успешно:
«Мы в городе найдем обитель
Одну, вмещающую двух…
А утром в свете чистоты
Мы выйдем в город — я и ты».
Говорят, в порядке эксперимента упомянутое стихотворение А. Пушкина «Я вас любил» несколько раз переводили с русского на английский и снова на русский. В итоге получилось: «Вот и ты, вот и я, я вся твоя, ой-ля-ля»!». Честно говоря, любовная лирика автора сборника напоминает такой перевод. А меж тем, оказывается, В. Хохлев умудрился читать свои стихи даже в Великобритании в течение трех часов к ряду. При этом восторженная публика, по собственному признанию поэта, требовала: «Читайте дальше»!
Что ж, почитаем и мы:
«Я принесу тебя домой,
Мой дом не твой — а твой не мой…
Я так и не пойму — кто ты».
Нет, в очередном шедевре поэт все-таки понял это. Или, по крайней мере почувствовал:
«Ты пришла теплая, лохматая после сна…
Обошла молча…
Постояла и ушла…
Вошла и вышла…».
Ну, хорошо, дама оценила поэта по достоинству, судя по всему, даже не прикоснувшись к нему и не подходя близко. Но каким же шестым чувством надо обладать, дабы понять, что сударыня была не только лохматая, но еще и «теплая»? Какой полет фантазии! Впрочем, это пытается оценить и сам поэт: