— За неудобства вы мне заплатите, — сказала мисс Перри, — но вот за что заплатить не сможете, так это за оскорбление — за то, что я пришла сюда, за то, что позволила вам рыскать глазами по моему телу.
— Я вовсе не хотел вас оскорбить.
— Но я именно так себя и чувствую.
И тогда она велела мистеру Элиху раздеться.
— Раздеться? — поразился он. — Зачем?
— Хочу сделать набросок. Снимайте брюки и рубашку.
Он сказал, что только-только снял свое зимнее исподнее, но она не улыбнулась.
Мистер Элиху разделся, стыдясь подумать о том, каким она его видит.
Быстрыми размашистыми линиями она набросала эскиз. Внешность у него была неплохая, но чувствовал он себя из рук вон. Закончив эскиз, она выдавила из тюбика черную краску, окунула в нее кисть и замазала очертания его лица, превратив их в черное месиво.
Он видел, с какой ненавистью она это делает, но не проронил ни слова.
Мисс Перри швырнула кисть в мусорную корзину и отправилась в ванную переодеваться.
Старик выписал чек на оговоренную сумму. Ему было стыдно ставить свою подпись, но он все же расписался и протянул листок ей. Мисс Перри сунула чек в сумку и ушла.
По-своему она недурна, подумал он, только нет в ней милосердия. А потом спросил себя: «Неужели это и есть теперь моя жизнь? Неужели больше ничего не осталось?»
«Да», похоже, было ответом на оба эти вопроса, и он расплакался — от того, как быстро наступила старость.
Потом он снял с холста полотенце и хотел дописать ее лицо, но уже успел его забыть.
БенефисПер. Л. Беспалова
Вынимая ключ из кармана и отпирая дверь своей тесной квартирки, Морис Розенфельд смотрел на себя со стороны. Еврейский актер видел свои седеющие волосы, поникшие — следствие разочарований — плечи, сардоническую угрюмость лица, подчеркнутую изогнутой линией рта. Розенфельд повернул ключ в замке, сознавая, что отлично играет роль. В повороте ключа сквозит трагизм, подумал он.
— Кто там? — донеслось из квартиры.
Розенфельд — он не ожидал, что дома кто-то есть, — толкнул дверь и увидел, что окликнула его дочь… Софи лежала на кровати — если ее сложить, она превращалась в диван, а спальня в гостиную. В квартире имелась еще одна комната, поменьше, там спал Розенфельд с женой, плюс ниша — она служила кухонькой. Когда отец работал и поздно приходил домой после спектакля, Софи ставила вокруг своей кровати три ширмы, чтобы ее не будил свет: отец зажигал его, пока разогревал себе молоко перед сном. Ширмы служили и другой цели. Стоило Софи поссориться с отцом, она отгораживалась от него ширмами, и пусть себе бушует, сколько хочет. Без нее бушевать было неинтересно, он замолкал, дулся. А она устраивалась поудобнее на диване, читала журнал, — у нее была своя лампа — и благословляла ширмы. Они давали ей возможность уединиться и не унижаться до препирательств.
Ширмы были составлены в угол, и Розенфельда удивило, что дочь в постели.
— Что с тобой? — спросил он.
— Нездоровится, — ответила она.
— Где мама?
— На работе.
— И сегодня у нее работа?
— У нее было полдня свободных. Она работает с пяти до десяти.
Розенфельд обозрел комнату. Стол в нише не был накрыт, а ведь дело шло к ужину.
— Она мне оставила поесть или что?
— Нет, она думала, ты пообедаешь с Марковицем. Что-нибудь вышло?
— Нет, — сказал он. — Ничего не вышло. Еврейскому театру хана. Как началась эта война, евреи стали сидеть дома. Все, кроме евреев, уходят из дому, чтобы забыть свои беды, а евреи — евреи, они сидят дома и нервничают. На Второй авеню[7] сегодня как на кладбище.
— Для чего Марковиц хотел с тобой встретиться?
— Бенефис, я знаю. Хочет, чтобы я играл в бенефис Айзека Левина.
— Не беспокойся, — сказала она, — у тебя был хороший сезон в прошлом году.
— И что, мне теперь жить воспоминаниями? Но я не такой старый, нет.
Софи не нашлась, что на это ответить.
— Хочешь, я встану, что-нибудь тебе приготовлю? — сказала она.
Он прошел на кухню, заглянул в кастрюли на газовой плите.
— Не надо. Я сам. Тут остались картошка, морковка. Разогрею.
— Поджарь котлету — она в духовке. Мама приготовила ее для меня, а мне не хотелось есть.
Розенфельд откинул дверь духовки, с отвращением посмотрел на котлету.
— Нет, у меня печет живот, когда я кушаю фарш, — сказал он и закрыл духовку.
— Как твой живот? — спросила она.
Он положил руку под сердце.
— Сегодня я имею газы.
Он был тронут ее вниманием.
— Как ты себя чувствуешь? —
спросил он.
— Как обычно. В первый день всегда плохо.
— Это пройдет.
— Знаю, — сказала она.
Он зажег горелку под овощами, принялся помешивать картофельное пюре. Комок на комке. Есть и вовсе расхотелось. Софи, посмотрев на него, сказала:
— Положи в картошку масло.
Розенфельд не сразу последовал ее совету, открыл ледник, лишь когда Софи повторила его.
— Какое еще масло? — сказал он, обшаривая взглядом бутылки, фрукты. — И где здесь масло, где?
Софи потянулась за халатом, натянула его через голову, застегнула молнию. Всунула ноги в шлепанцы.
— Разбавлю молоком, — сказала она.
Он и не хотел, а начал сердиться.
— Мне это надо? Лежишь, и лежи себе. Я сам позабочусь об ужине… тоже мне ужин, — закончил он ехидно.
— Пап, — сказала она. — Не упрямься. Мне все равно нужно встать.
— Для меня не вставай — мне это не надо.
— Сказала же: мне все равно нужно встать.
— Почему вдруг?
— Ко мне придут.
Он повернулся к ней.
— И кто это придет?
— Пап, давай не будем, что толку?
— Таки кто к тебе придет?
— Я не хочу с тобой ссориться. Мне нездоровится.
— Кто придет, ты мне ответишь или что?
— Эфраим.
— Этот водопроводчик? — В тоне его был яд.
— Па, прошу тебя, не ссорься с ним.
— Кто — я, я буду ссориться с водопроводчиком?
— Ты его всегда унижаешь.
— Кто — я, я унижаю водопроводчика? Это он, он меня унижает своим приходом.
— Он не к тебе приходит. Он приходит ко мне.
— Его приход унижает тебя. Что общего имеет водопроводчик — он и средней школы не кончил, — с тобой? Тебе нужен водопроводчик, нужен он тебе?
— Какое имеет значение, кто мне нужен, папа, мне двадцать восемь лет, — сказала она.
— Только не водопроводчик!
— Он хороший парень. Мы с ним знакомы уже двенадцать лет, со школы. Человек он порядочный, у него неплохой заработок и притом верный.
— Хорошо, — Розенфельд рассердился. — Ну так я не имею верный заработок. Ну же, ну, сыпь, сыпь соль на мои кровавые раны.
— Папа, прошу тебя, не лицедействуй. Я всего-то и сказала, что у него верный заработок. О тебе речи не было.
— Это кто лицедействует, я лицедействую? — взорвался Розенфельд, грохнул дверью холодильника и повернулся к Софи: — Пусть я не имел верный заработок и не всегда мог содержать тебя и твою мать, зато со мной вы имели возможность посмотреть мир, завести знакомство с величайшими еврейскими актерами нашего времени. Адлером, Шварцем, Бен-Ами, Гольденбургом, все они приходили в наш дом. Ты слышала, как умнейшие люди говорят о жизни, о книгах, музыке и всяких искусствах. Ты ездила со мной на гастроли повсюду. И в Южную Америку. И в Англию. И в Чикаго, Бостон, Детройт. Отец твой так играл Шейлока на идише, что американские критики ходили его смотреть и хвалили его до небес, вот какой у тебя отец. Вот как надо жить. Вот это я называю жизнь. С водопроводчиком такого ты не будешь иметь. И кого, я спрашиваю, он приведет к тебе в дом — других водопроводчиков, и они будут сидеть на кухне, говорить о трубах и как починить протечку в уборной? И так надо жить? И это ты называешь разговор? И когда он сюда приходит, он открывает рот? Говорит только — да, нет, как заведенный. Нет, так жить тебе не надо.
Софи слушала отца молча.
— Пап, ты несправедлив, — сказала она невозмутимо, — ты его запугал, он боится разговаривать с тобой.
Ее ответ, похоже, устроил Розенфельда.
— Что ты так торопишься? — уже более миролюбиво сказал он. — Ты найдешь и получше.
— Прошу тебя, оставим этот разговор.
Раздался звонок. Софи нажала кнопку домофона.
— Пап, очень тебя прошу, будь с ним повежливее.
Розенфельд ничего не ответил, повернулся к плите, Софи пошла в ванную.
Эфраим постучался в дверь.
— Входите!
Дверь открылась, он вошел. Рослый, отлично сложенный, чисто одетый. Волосы тщательно приглажены, а вот руки набрякшие, красные: ему то и дело приходилось их отмывать горячей водой, а все равно ладони в мозолях, под ногтями грязь. Увидев, что в комнате только отец Софи, он смутился.
— Софи дома? — спросил он.
— Добрый вечер! — ехидно сказал Розенфельд.
Эфраим покраснел.
— Добрый вечер, — сказал он. — Софи дома?
— Сейчас придет.
— Спасибо. — Эфраим так и остался стоять.
Розенфельд налил в картошку молока, поковырял ее вилкой.
— Так ты теперь имеешь работу на новостройке?
Эфраим удивился такому вежливому обращению.
— Нет, — сказал он. — Мы работаем на военно-морской базе, на новых судах.
— Ну-ну, а на кораблях таки много уборных? — спросил Розенфельд.
Эфраим не ответил. Софи вышла из ванной — она прибрала волосы, повязала голубую ленточку под цвет халату.
— Привет, Эф, — сказала она.
Он кивнул.
— Садись, — она придвинула стул к кровати. — А я прилягу.
Скинула шлепанцы, подоткнула подушку так, чтобы на нее опереться, укрылась одеялом. Эфраим сел спиной к комнате. За его плечом ей было видно, как отец выложил овощи на тарелку. Потом сел за стол, стал разминать их вилкой.
— Что нового, Эф? — спросила она.
Эфраим сидел, опершись локтями о колени, переплетя пальцы.
— Да так, ничего, — сказал он.
— Ты сегодня был на работе?
— Всего полдня. У меня три недели отгулов.