Глупость какая, как же я не просчитал, что она может выйти с мужчиной!
Закончив читать письмо, она протянула его спутнику — вероятно, Брэдли, который проглядел его с ухмылкой, и, сказав что-то вполголоса, вернул ей.
Эвелин Гордон невозмутимо порвала письмо на мелкие кусочки и, развернувшись, швырнула их в сторону доктора. Они полетели к нему, как огромные снежинки, влекомые порывом ветра. Он подумал, что так и будет сидеть вечно на своем деревянном троне, под этим снегопадом.
Старый доктор сидел на стуле, и пол вокруг него был усыпан обрывками его письма.
Флаэрти смел их шваброй на совок. Доктору он протянул тоненький конверт с иностранными марками.
— Вот письмо от вашей дочери, только что пришло.
Доктор потер переносицу, вытер пальцами глаза.
— От старости не скроешься, — сказал он, помолчав.
— Увы, сэр, — ответил Флаэрти.
— От смерти тоже.
— Они наступают нам на пятки.
Доктор хотел сказать что-нибудь очень доброе, но не мог подобрать слов.
Флаэрти доставил его на лифте на пятнадцатый этаж.
1973
ЛифтПер. Е. Суриц
Эту Элеонору, девушку из Умбрии, швейцариха привела в квартиру в бельэтаже, к Агостини, после того как им сразу по приезде в Рим из Чикаго не повезло с двумя итальянскими служанками подряд. Была Элеонора лет двадцати трех, худая, с сутулыми костлявыми плечами, которые она, конфузясь, называла gobbo — горб. Но так она была ничего себе, профиль довольно интересный, считал Джордж Агостини. Вид спереди у ее лица был, правда, не такой уж интересный; как у швейцарихи, тоже умбрийки, оно было чересчур широкое, круглое, и карий левый глаз чуть больше правого. И глядел чуть печальней.
Девушка энергичная, вечно она носилась трусцой, цокая по мраморному полу двухкомнатной меблированной квартирки, сама за все хваталась, не ожидая, пока укажут, и с двумя детьми она управлялась очень даже хорошо. Когда рассчитали вторую служанку, Джордж в общем-то решил, что с него хватит, чтоб работница у них жила и работала целый день. Он намекнул Грейс, что не худо бы снова использовать служанку синьоры — хозяйки, в квартире напротив — часа по три в день, на почасовой оплате, как было, когда они еще только сюда въехали, месяц промаявшись с поисками квартиры. Но едва он об этом заикнулся, Грейс подняла руки к своим рыжим волосам с намерением их на себе рвать, и он, конечно, умолк. Разве он был против того, чтобы у нее была служанка, — ну как управиться одной, покупая в шести или семи лавках вместо супермаркета, притом даже без стиральной машины, а двое детей — это вечная стирка; Джорджу просто было не по себе, когда рядом вечно кто-то торчит. И неприятно, когда тебе прислуживают, противно, когда смотрят тебе в рот, пока ты ешь. Джордж был толстый, и он этого стеснялся. И неприятно было, что она стоит навытяжку, пропуская его в дверь. И лучше бы она не выпаливала «comanda», едва он выговорит ее имя. Тем более его не радовала каморка для служанки, с закутком, где ютилась увечная сидячая ванна и не было ни раковины, ни колонки. Грейс, у которой родители были куда богаче, чем у него, объясняла, что в Италии все держат служанок, и уж придется ему привыкнуть. К первым двум Джордж не привык, но Элеонора, кажется, меньше его раздражала. Она ему нравилась как личность, и он ее жалел. Что-то еще кроме сутулости ее пригнетало.
Как-то, недели через полторы после того, как у них появилась Элеонора, Джордж пришел на обеденный перерыв из ПСО[10], где он служил, и Грейс сказала ему, что служанка плачет у себя в комнате.
— Из-за чего? — встрепенулся Джордж.
— Не знаю.
— А ты у нее не спрашивала?
— Неужели же нет, но мне удалось исключительно установить, что у нее печальная жизнь. Ты же у нас лингвист, вот бы сам пошел у нее и спросил.
— Почему ты так раздражаешься?
— Да потому, что чувствую себя полной дурой, буквально, и ничего абсолютно не понимаю.
— Ну, расскажи, с чего это началось.
— С час назад она явилась из холла, рыдая. Я послала ее стирать в ванне на крыше, а не тут у нас, чтоб не переть потом наверх весь этот мокрый куль, а сразу развесить белье на веревке. Но пяти минут не прошло, она возвращается, вся в слезах, и на все мои расспросы отвечает про свою печальную жизнь. Хотела я ей сказать, что у меня тоже печальная жизнь. Мы в Риме скоро два месяца, а я еще не выбралась посмотреть на Святого Петра. Я хоть что-то когда-то увижу?
— Поговорим сначала о ней, — сказал Джордж. — Что произошло в холле — ты знаешь?
— Я же тебе сказала, не знаю. Как она явилась, я сразу пошла вниз, к швейцарихе — она немножко бе-мекает по-английски — и та мне поведала, что Элеонора была замужем и лишилась мужа. То ли он умер, то ли что, когда ей было всего восемнадцать. Потом она забеременела еще от кого-то, кто не настолько задержался при ней, чтобы можно было удостовериться, признает ли он ребенка, и видимо потому жизнь представляется ей столь печальной.
— Говорила швейцариха — жив ребенок?
— Да. Она держит девочку в монастырской школе.
— Может быть, это ее угнетает? — предположил Джордж. — Она думает о ребенке, с которым разлучена, и ей становится грустно.
— И тогда она начинает реветь в холле?
— А почему нет? Какая разница — в холле-не в холле, когда хочется плакать? По-видимому, мне надо с ней поговорить.
Грейс кивнула. Лицо у нее стало красное, Джордж видел, что она расстроена.
Он прошел по коридору и постучался в служанкину дверь.
— Permesso, — сказал Джордж.
— Prego. — Элеонора лежала на кровати, но почтительно вскочила, когда он вошел. Видно было, что она плакала. Глаза были красные, бледное лицо. Она, кажется, испугалась. У Джорджа перехватило горло.
— Элеонора, мне очень жаль, что я вижу вас в таком состоянии, — сказал он по-итальянски. — Не можем ли я или моя жена чем-нибудь вам помочь?
— No, Signore, — сказала она тихо.
— Что с вами случилось в холле?
Глаза у нее сверкнули, но она сдержала слезы.
— Ничего. Хочется плакать, вот и плачешь. Разве нужна причина?
— Вы довольны здешними условиями?
— Да.
— Если мы чем-то можем вам помочь, вы непременно скажите.
— Не надо из-за меня этого беспокойства. — Она подняла подол юбки и нагнулась, чтоб утереть слезы. Ноги у нее были волосатые, но очень недурны.
— Ну, причем тут беспокойство, — сказал Джордж. Он осторожно прикрыл за собою дверь.
— Надо оставить ее в покое, — сказал он Грейс.
— О ххосподи! Именно, когда мне необходимо уйти!
Но через несколько минут Элеонора вышла и снова принялась за свою работу на кухне. Больше никто ничего не сказал, сама она тоже. Джордж вернулся на службу, Грейс надела шляпку и отправилась на урок итальянского, а потом к собору Святого Петра.
Вечером, когда Джордж вернулся с работы, Грейс позвала его в спальню и сказала, что теперь она выяснила причину сегодняшних треволнений. Сначала синьора, возвращаясь от своего доктора, наткнулась в холле на Грейс и так раскипятилась, что Грейс поняла, что она костерит их служанку. А тут как раз швейцариха принесла вечернюю почту, и синьора на нее накинулась — мол, зачем такую невежу привела с улицы. Наконец, когда старуха ретировалась, швейцариха объяснила, что это она довела Элеонору до слез. Видно, она запретила ей пользоваться лифтом. Стоит у себя под дверью и подслушивает. Как кто-то вставит ключ в замок лифта — выскакивает и, если это Элеонора, орет: «Ключ не для тебя! Ключ не для тебя!» Встанет, руками лифт загородит. «По лестнице топай! — орет. — На то и ступеньки! Летать не надо, не то бы Г-сподь тебе крылья дал».
— Но Элеонора тоже не лыком шита, — продолжала Грейс. — Видно, она перехитряла синьору, то есть опять же согласно швейцарихе, она — поднимется на второй этаж и оттуда уж лифт вызывает. Но сегодня синьора что-то заподозрила и застукала Элеонору. И дико ей намылила шею. Раньше, как хозяйку туда принесет, Элеонора с перепугу бросалась к себе и запиралась на ключ. Синьора объявила, что вынуждена нас попросить, чтобы больше мы не давали ключ этой девке. Перед носом у меня трясла этим своим ключом.
— Ну, и что ты на это сказала? — спросил Джордж.
— А ничего. Я не намерена затевать с ней склоку, даже если бы владела итальянским. Мы уже помотались месяц без квартиры, спасибо, с меня лично хватит.
— Но у нас контракт, — сказал Джордж.
— Контракты расторгают.
— Зачем ей — ей же деньги нужны.
— Я в ее намерения не вникаю, — сказала Грейс.
— Нет, меня это бесит, — сказал Джордж. — Почему девушка не может воспользоваться лифтом, когда волочит вещи на крышу? Пять этажей. Шутка ли.
— Очевидно, другие служанки лифтом не пользуются, — сказала Грейс. — Я сама видела, одна шла по лестнице с корзиной белья на голове.
— Им бы в цирке выступать.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
— И все же мне хочется слегка урезонить старуху.
— Ты в Риме, Джордж, ты не в Чикаго. Никто тебя, кстати, силком сюда не тащил.
— Где Элеонора? — спросил Джордж.
— На кухне.
Джордж пошел на кухню. Элеонора мыла посуду после детского ужина в кастрюле с горячей водой. Когда вошел Джордж, она глянула на него со страхом, и в левом глазу страх блеснул чуть заметней, чем в правом.
— Я очень огорчен тем, что случилось в холле, — с чувством сказал Джордж. — Но почему вы мне днем не сказали?
— Чего людей беспокоить.
— Может быть, мне переговорить с синьорой?
— Нет, нет.
— Я хочу, чтобы вы ездили на лифте, когда вам нужно.
— Спасибо вам. Не стоит беспокойства.
— Но вы же плакали?
— А я всегда плачу, синьор. Не обращайте внимания.
— Ну, как знаете, — сказал Джордж.
Он счел, что на этом деле поставлена точка, но неделю спустя, когда он вошел в дом во время обеденного перерыва, он увидел, как Элеонора со связкой белья влезает в лифт. Швейцариха как раз открыла ей дверь своим ключом, но при виде Джорджа метнулась вниз по ступенькам. Джордж вошел в лифт вместе с Элеонорой. Лицо у нее было красное, как свекла.