Левитанский вежливо посмеялся вместе со мной, но вдруг оборвал смех.
— Я хотел бы знать точно, что значит «свободный журналист»?
Я объяснил.
— Сверх того я понемногу редактирую. Недавно издал поэтическую антологию и антологию эссе, обе для старшеклассников.
— И у нас есть свободные журналисты. Я тоже писатель, — торжественно объявил Левитанский.
— Вот как? Вы хотите сказать, литературный переводчик?
— Переводчик — моя профессия, но я и сам пишу.
— В таком случае вы зарабатываете тремя способами: пишете, переводите и работаете на такси?
— Вообще-то я не работаю на такси.
— А что вы сейчас переводите?
Шофер прокашлялся.
— Сейчас я ничего не перевожу.
— А что вы пишете?
— Рассказы.
— Вот как? В каком роде, если позволено будет спросить?
— Небольшие, короткие рассказы из жизни, в таком вот роде.
— Вы что-нибудь опубликовали?
Он, как мне показалось, хотел обернуться — посмотреть мне в глаза, но вместо этого полез в карман рубашки. Я протянул ему мои американские сигареты. Он вытряхнул сигарету из пачки, закурил, медленно выдыхал дым.
— Кое-что опубликовал, но уже давно. По правде говоря, — он вздохнул, — сейчас я пишу в стол. Вам знакомо это выражение? Вам известно, что Исаак Бабель называл себя мастером в жанре молчания?
— Довелось слышать, — я не знал, что еще сказать.
— Мыши — вот кто мог бы читать и критиковать мои рассказы, те, что они не успели съесть и обсыпать катышками… — горестно сказал Левитанский. — И это — лучшая критика.
— Мне очень жаль.
— А вот и Чеховский музей.
Я наклонился к нему, чтобы расплатиться, и опрометчиво добавил рубль на чай. Он вспыхнул.
— Я — советский гражданин. — Он всунул рубль обратно мне в руку.
— Считайте, что это оплошность, — извинился я. — Я не хотел вас обидеть.
— Хиросима, Нагасаки, — глумливо выкрикнул он, и «Волга» унеслась, изрыгая клубы дыма. — Агрессор, напал на несчастный народ Вьетнама.
— Я-то тут при чем, — крикнул я ему вслед.
Полтора часа спустя, когда, расписавшись в книге посетителей, я вышел из музея, в глаза мне бросился человек, куривший под липой по другую сторону улицы. Рядом было припарковано такси. Мы уставились друг на друга, поначалу я не узнал Левитанского, но он, дружелюбно кивнув мне, закричал: «Привет! Привет!» Махал рукой, широко улыбался. Густую шевелюру он пригладил, облачился в просторный темный пиджак, рубашку без галстука и мешковатые брюки. Сквозь ремешки сандалий просвечивали носки в красно-бело-синюю полоску.
Он меня простил, подумал я.
— И я вас приветствую, — сказал я, пересекая улицу.
— Как вам понравился Чеховский музей?
— Очень понравился. Записал много интересного. Знаете, что я там увидел? Черную шляпу и пенсне — те, в которых его так часто фотографировали. Это так трогает.
Левитанский вытер слезу, чем меня весьма удивил. Казалось, передо мной другой человек — так он переменился. Странное дело: незнакомый человек рассказывает что-то о себе, и уже в ходе разговора ты смотришь на него другими глазами. Таксист становится писателем, пусть даже не профессиональным. Во всяком случае, теперь он для меня был в первую очередь писатель.
— Я был груб, извините, — сказал Левитанский. — Для меня сейчас не самое прекрасное время — «Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время»[28].
— Если вы простили мой невольный промах… Не могли бы вы отвезти меня к «Метрополю» или вы оказались здесь случайно?
Я оглянулся, посмотрел — не вышел ли кто вслед за мной из музея.
— Если вы наймете меня, я отвезу вас, но сначала хочу показать вам кое-что интересное.
Он сунул руку в окно такси и вытащил оттуда плоский пакет в оберточной бумаге, обвязанной красной бечевкой.
— Мои рассказы.
— Я не читаю по-русски, — сказал я.
— Несколько рассказов перевела моя жена. Она — не профессиональный переводчик, но хорошо знает английский, и у нее есть чувство языка. Она прожила два года в Англии, работала в советской закупочной комиссии. Мы познакомились в университете. Переводить себя я не берусь: с русского на английский я перевожу не очень хорошо, зато с английского на русский — замечательно. Да и насиловать себя не хочется — ведь это было бы не чем иным, как самоподражанием. Не исключено, что в английском переводе мои рассказы могут показаться несколько нескладными — жена и сама это признает, — но прочитать и составить мнение о них можно.
Подал мне пакет он довольно неуверенно и вместе с тем так, словно преподносил весенний букет. А что, если это какой-то хитрый маневр? — такой у меня возник вопрос. Не устраивают ли мне проверку из-за того, что я подписал в киевском аэропорту ту бумагу, да еще в пяти экземплярах?
Левитанский, по-видимому, догадался, о чем я думаю.
— Это же всего лишь рассказы.
Он перекусил бечевку, положил пакет на крыло «Волги», снял с него обертку. Рассказы, сколотые — каждый по отдельности — скрепками, были напечатаны на машинке на длинных листах тонкой голубоватой бумаги. Я взял сколотые скрепкой листки, протянутые мне Левитанским, пробежал глазами верхнюю страницу — по всей видимости, это и в самом деле был рассказ, — пролистал остальные страницы и вернул рукопись Левитанскому.
— Я не очень разбираюсь в рассказах.
— Мне не критика нужна. Мне нужен читатель, опытный и со вкусом. Так как вы редактировали сборники стихов, а также эссе, вы можете судить о литературных достоинствах моих рассказов. Я прошу, я настаиваю, чтобы вы их прочли.
Я долго, чуть не целую минуту, молчал, потом услышал себя:
— Почему бы и нет?
Своего голоса я не узнал и почему я согласился на то, что согласился, не вполне понимал. Можно, пожалуй, сказать, что согласие я дал невольно, неохотно, но Левитанский то ли не заметил этого, то ли предпочел не заметить.
— Если вам понравятся… если вы одобрите мои рассказы, не могли бы вы договориться, чтобы их опубликовали в Париже или в Лондоне? — кадык его ходил вверх-вниз.
Я вытаращил на него глаза.
— Я не предполагаю поехать в Париж, а в Лондоне пересяду на самолет до Нью-Йорка — и только.
— В таком случае не могли бы вы показать мои рассказы вашему издателю, а он опубликовал бы их в Америке? — Левитанского поводило от неловкости.
— В Америке? — в недоумении я повысил голос.
Прежде чем ответить, Левитанский в первый раз огляделся по сторонам.
— Если вы будете так любезны и покажете мои рассказы вашему издателю — кстати, на него можно положиться? — вдруг он захочет опубликовать том моих рассказов? Я согласен на любые условия. Деньги для меня не важны.
— О каком томе идет речь?
Левитанский сказал, что из тридцати написанных им рассказов он выбрал восемнадцать, те, что в пакете, дают о них представление.
— К сожалению, остальные пока не переведены. Жена работает в биохимической лаборатории, и работа отнимает у нее много времени. Я не сомневаюсь, что вашему издателю мои рассказы понравятся. Все зависит от вашей оценки.
То ли у него буйная фантазия, то ли он не в своем уме.
— Я не хотел бы участвовать в вывозе рукописи из России.
— Я уже говорил вам, эти рассказы — плод вымысла.
— Допустим, так и есть, и тем не менее дело это рискованное. Мне придется идти на риск, чего, откровенно говоря, мне вовсе не хочется.
— Во всяком случае, хотя бы прочтите, — Левитанский опечалился.
Я снова взял рассказы, не спеша пролистал все по очереди. Что я в них искал, не могу сказать: подозревал какую-то западню? Должен, не должен я их брать? И если должен, то почему?
Левитанский протянул мне обертку, я завернул рассказы. Чем быстрее я начну их читать, тем быстрее закончу. Я сел в машину.
— Я уже сказал, что остановился в «Метрополе». Приходите сегодня в девять, и я выскажу вам свое — какое ни на есть — мнение. Однако, мистер Левитанский, должен вас предупредить: этим мое участие в ваших делах ограничится, никаких других обязательств и надежд прошу на меня не возлагать, иначе дело не пойдет. Я остановился в номере 538.
— Сегодня? Так скоро? — сказал он, потирая руки. — Чтобы ощутить мое мастерство, следует читать внимательно.
— В таком случае завтра, в то же время. Я не хотел бы держать ваши рассказы у себя дольше.
Левитанский не стал возражать. Посвистывая сквозь щербатые зубы, он — на этот раз очень осторожно — отвез меня в «Метрополь».
Вечером, потягивая водку из стакана, я читал рассказы Левитанского. Простые, сильные — ничего другого я, пожалуй, и не ожидал, — переведены они были недурно; по правде говоря, я думал, что перевод будет хуже, хотя, конечно же, попадались и коряво построенные фразы, и неверно употребленные слова, помеченные знаком вопроса: не иначе как их выискивали в синонимическом словаре. Рассказы, короткие истории преимущественно — что меня несколько удивило, — про московских евреев, хорошие, мастерски написанные, задевали за живое. То, о чем в них говорилось, не было для меня такой уж новостью. Я регулярно читаю «Таймс». Но автор не имел цели разжалобить читателя. Он нашел форму для того, о чем хотел рассказать: одно соответствовало другому. Я налил себе еще стакан картофельного пойла, меня разобрало, время от времени я задавался вопросом, с чего это я так закладываю: захотелось расслабиться, с чего же еще. Потом я перечел рассказы и пришел от них в восторг. Я понял: Левитанский — выдающийся человек. Подъем духа сменила подавленность — ощущение было такое, точно меня посвятили в тайну, знать которую я не испытывал ни малейшего желания.
Писателю приходится здесь нелегко, подумал я.
А потом разнервничался — рассказы-то все еще у меня. В одном из них русский писатель сжигал свои рассказы в кухонной раковине. Но эти рассказы никто пока не сжег. Так что если меня с ними застукают, учитывая, что Левитанский пишет о здешней жизни, ох и влипну же я. Ну почему я не настоял, чтобы он пришел за ними сегодня же.