IКартошка и женское упрямство
Мечта о большой коляске завладела Мэри чуть ли не с первых дней, как мы поженились. Дом, мебель — все это было не столь уж важно в нашей глухомани, а вот хорошая коляска и правда большое удобство в местах, где не увидишь ни железной дороги, ни почтовых карет, и приходится трястись в жару по пыльным проселкам, которым нет конца. Поначалу у меня в запасе было несколько фунтов, и я собирался купить коляску, да только новые были ужасно дороги, а подержанную, которую я было присмотрел, у меня перехватили, так что Мэри подумала-подумала, а потом сказала: «Выкинь из головы эту коляску, Джо; купи мне швейную машину, и я буду очень рада. Пока что мне даже больше хочется машину, чем коляску. Подождем до лучших времен».
Однако и после этого разговора, стоило мне подрядиться на какую-нибудь работу: ставить изгородь или сарай для стрижки овец, насыпать дамбу или еще чего-нибудь делать — Мэри, бывало, непременно скажет: «Вот на эти деньги и купим коляску, Джо»; только все никак не получалось: то плохая погода, то болезнь. Один раз я поранил тёслом ногу и слег надолго, а в другой — не успел я закончить дамбу, как ее смыло наводнением. Мэри тогда сказала: «Ладно, Джо, не расстраивайся. Подождем до лучших времен». А вот когда я построил сарай и мне ничего не заплатили, то она сильно пригорюнилась: мы как раз присмотрели еще одну подержанную коляску и уже сговорились о цене.
Столярничать я любил, и дело, надо сказать, ладилось у меня неплохо. В свободное время я сделал из местного дерева твердой породы рессорную тележку, кузов и колеса, а железные части мне изготовил Малыш, наш кузнец. Покрасил я ее тоже сам. Может, она была и ненамного легче нашей телеги, но все же на рессорах, и Мэри делала вид, что вполне ею довольна; во всяком случае, какое-то время про коляску разговора у нас не было.
Тележку эту я продал за четырнадцать фунтов огороднику-китайцу — ему нужна была покрепче, чтобы развозить овощи по окрестному бездорожью. Произошло это как раз перед тем, как появиться нашему первенцу; Мэри я сказал, что лишние деньги не помешают — мало ли какие будут расходы, а она не больно-то и печалилась по этой тележке. На самом же деле я намеревался сделать еще одну попытку и подарить Мэри коляску в честь рождения нашего первенца. Я думал все устроить, пока она будет лежать в постели, и ничего ей не говорить, пусть сначала поднимется на ноги, а тогда уже привести ее в сарай и показать коляску. Но ей, бедняжке, было очень худо, и мне пришлось все время приглашать доктора и нанять настоящую сиделку, и много еще было всяких расходов, так что все мои планы насчет коляски полетели кувырком. Надо сказать, я тогда очень настроился и ясно представлял себе, как однажды утром, когда Мэри совсем оправится и встанет с постели, я скажу ей: «Пойди-ка загляни в сарай, Мэри. Я там купил тебе несколько несушек», — или что-нибудь в этом роде, а сам пойду за ней следом, чтобы посмотреть, какое у нее лицо будет, когда она увидит коляску. Мэри я так никогда про это и не рассказал — зачем ее зря расстраивать.
Позднее я обзавелся хорошим материалом — дали мне всяких обрезков — и сколотил хороший, легкий кузов для двуколки. Как раз в ту пору Гэллетли, каретных дел мастер из Кэджгонга, получил партию американских колес из пекана для легких экипажей и предложил мне пару по твердой цене плюс стоимость перевозки. Он же мне сделал и все металлические части, а покрасил так и вовсе бесплатно. Отправил он ее нам так: прицепил к большому фургону Тома Тэрранта, чтоб получилось торжественней. Некоторое время мы куда как важничали в этой двуколке, и до той поры, пока, года два спустя, мы не поселились на Лехи Крик, о коляске я ничего не слышал.
Я уже вам рассказывал, как занялся извозным делом и приобрел участок на Лехи Крик — для выпаса лошадей, ну и чтоб посеять кое-что — и перевез туда из Гульгонга Мэри с Джимом, да еще прихватил ее брата Джеймса, порядочного лоботряса, чтобы им было не так скучно, пока я в отъезде. В первый год работы у меня было хоть отбавляй, только мне она не очень-то нравилась — уж больно дальние были дороги, да и тревожился я очень, стоило мне уехать из дома. Для холостого мужчины, может, игра и стоила свеч, правда, и для женатого тоже, если дома его пилит жена и его тянет к покою и тишине (здесь, в глуши, у многих женщин портится характер, бог им прости). Да еще по моему примеру вскоре и другие пошли в возчики, а каретных дел мастер из Кэджгонга построил еще один большой рессорный фургон — такой вместительный, что почти все легкие грузы он один и забирал.
Но в следующем году я напал на золотую жилу и неплохо заработал — и на чем, на картошке! Это все Мэри придумала. В дальнем конце нашей фермы — Мэри называла это место «лужком» — протекал так называемый Змеиный ручей, очень мелкий. В жаркие месяцы он пересыхал, и оставались от него два-три грязных бочажка, а у его устья, там, где он впадал в Лехи Крик, на нашей стороне шла полоса хорошего чернозема, акра на три. Когда я приобрел ферму, низинка эта была почти совсем чистая, только валялось два-три дерева, которые, видно, занесло сюда «большим потопом» еще в туземные времена, и как-то, между двумя поездками, взял я лошадей и цепи, сволок эти деревья — те, что не годились на доски для изгороди — в одну кучу, да и сжег их. У меня была мыслишка вспахать низинку и засеять ее люцерной. Возле самой низинки, в излучине ручья, где росла купа молодых дубков, был бочаг побольше, и в жаркую погоду Мэри, бывало, грузила на двуколку табуреты, лохани и котел и отправлялась туда со стиркой — под деревьями было прохладнее и до воды рукой подать, не надо таскать ее в дом. Однажды вечером, кончив стирку, она сказала:
— Знаешь, Джо, по-моему, здешние фермеры просто не способны придумать ничего нового. Они даже и не пытаются угадать, а на что в этом году будет спрос, знай себе сажают одно и то же из года в год. Все, кого тут ни возьми, сеют пшеницу, и если она выйдет в колос, жнут ее и молотят, а если нет, косят на корм скоту, да и то еще надо, чтоб хватило ума вовремя сообразить. А я вот смотрю на лужок, что ты расчистил, и думаю: неплохо бы достать мешок семенной картошки, вспахать весь участок — Корни Джордж за это дорого не возьмет — и посадить ее, да поскорее. Картошка у нас в округе последние два года была в цене.
Я сказал ей, что она несет чепуху, что земля тут под картошку не годится — вся местность очень сухая.
— Все, кого ни возьми, в свое время пробовали, и ничего из этого не вышло, — сказал я.
— Надо и тебе попробовать тоже, Джо, — сказала Мэри. — Посади хоть один раз. Может, на целый месяц зарядит дождь, и ты тогда пожалеешь, что не послушал моего совета.
— Но говорят же тебе: земля тут под картошку неподходящая.
— Откуда ты знаешь? Ты ведь еще не сажал.
— Я копал и смотрел. Земля тут тощая и очень сухая, под картошку нужна куда более влажная. Или, по-твоему, я в земле ничего не понимаю?
— Но картошку ты никогда еще не сажал, Джо. Как же ты можешь знать…
Больше я слушать не стал. Если уж Мэри заберет что в голову, ее не переспоришь. Стоит на своем, и все тут. Сколько ее ни убеждай, она только хмурит брови и говорит себе, говорит, словно меня тут и нет вовсе. Очень это меня злило. А она все наседает и наседает, пока я либо совсем не потеряю терпение, либо соглашусь с ней, — а чаще всего бывало одно и другое вместе.
Я достал трубку и вышел покурить, чтобы поостыть немного.
Спустя пару дней после картофельной перепалки я должен был ехать в Кэджгонг за проволокой для изгородей. Поцеловал я Мэри на прощание, а она говорит:
— Слушай, Джо, если ты привезешь мешок семенной картошки, мы с Джеймсом ее порежем, а Корни Джордж доставит нам на подводе свой плуг и вспашет тот кусок, можно сказать, задаром. Посадим мы ее сами, лишь бы земля была вспахана.
А я-то думал, что она уже забыла про эту картошку! Спорить с ней снова не было времени — я бы наверняка не сдержался, а потом либо целый час успокаивал Мэри, либо уехал бы, как женщины говорят, «совсем осатанев», а потом мучился бы всю дорогу. Поэтому я сказал, что все сделаю. А Мэри еще раз крепко меня обняла и поцеловала.
— Только смотри не забудь, Джо, — говорит она, когда лошади уже тронулись. — Обдумай все как следует в пути.
Тут, пожалуй, последнее слово осталось за ней.
Проехал я миль пять, и как раз поворачивал на большую дорогу, как вдруг слышу кто-то скачет следом за мной, а потом вижу: Джеймс на своей каурой. Сердце у меня так и екнуло: не иначе дома что-то случилось. Помню, когда я отправился в дорогу в первый раз и оставил Мэри в этой глуши, миль пять-шесть я только и думал, как бы повернуть назад, да боялся, что Мэри меня засмеет.
— В чем дело, Джеймс? — закричал я, хотя он еще не подъехал, а потом заметил, что он ухмыляется.
— Мэри сказала, чтоб ты не забыл привезти мотыгу.
— А ну, поворачивай назад! — гаркнул я. — Не то так огрею кнутом, что не обрадуешься. И никогда больше не мчись за мной сломя голову, будто в доме пожар.
— Чего ты на меня орешь? — сказал он. — Мне бы эту мотыгу в глаза не видать.
И повернул обратно.
Я тогда и вправду все обдумал про картошку, хотя поначалу и не собирался. Знавал я в наших местах одного человека, который все делал по собственному разумению и здорово разбогател на одном хорошем урожае картофеля, только было это давно, в «ревущих пятидесятых», а точнее, в пятьдесят четвертом, когда по причине золотой лихорадки цена на картофель в Сиднее подскочила до пятидесяти шести шиллингов за центнер. Как знать, вдруг с дождем действительно повезет, а посадить картошку дорого не встанет. Будет урожай, положу в карман десяток-другой фунтов, не будет — пусть-ка тогда Мэри попробует ко мне подступиться, если ее опять осенит какая-нибудь идея, не относящаяся к ее кастрюлькам и стирке; да и мне будет повод поворчать, коли вдруг придет такое желание.
Я купил пару мешков картошки (останется что-нибудь, так съедим) и еще небольшой плуг и борону — они валялись во дворе у нашего кузнеца, и он отдал их мне совсем дешево, всего на фунт больше, чем я сказал Мэри. Так со мной всегда получается: если уж послушаюсь чьего-нибудь совета, так даже чересчур, либо все переиначу на свой лад. От тщеславия, наверно: если картошка уродится, значит, тут, мол, и моя заслуга есть — эти вот плуг и борона. (Почему-то мне не пришло в голову, что в случае неурожая Мэри повернет плуг и борону против меня, — ведь старик Корни вспахал бы всю полосу за десять — пятнадцать шиллингов.) А вообще-то, решил я, плуг и борона со временем мне все равно понадобятся, отчего же не приобрести их сейчас, хоть будет чем занять Джеймса.
Обратно я отправился по западной дороге, мимо Гантуонга, и к дому подъехал со стороны речки. Первым, кого я увидел, был старик Корни Джордж — он распахивал нашу низину. А Мэри стоит на бережку и отдает распоряжения. Тут же и Джеймс с нашими запасными лошадьми и цепями: ему Мэри определила расчищать от всех кустиков и коряг каждую следующую полосу под борозду. Вид у старика Корни довольно сердитый — как выяснилось, он обломал о коряги чуть не все лемеха; да и Джеймс тоже мрачноватый. На голове у Мэри старая фетровая шляпа, на ногах — мои новые сапоги с резинками, все в глине, потому что она как раз спускалась к Джеймсу, чтобы поторопить его убрать гнилой пень до того, как Корни повернет на новую борозду.
— Хочу разносить их немного для тебя, Джо, — сказала Мэри.
— Ладно, — сказал я, — ругать я тебя не собираюсь.
Сапоги эти давно у нас были предметом раздора, только обычно она успевала их снять до моего приезда.
Тут она увидела в фургоне плуг и борону и помрачнела, но я сказал, что все правильно, все равно в хозяйстве нужен плуг.
— Мне казалось, ты хочешь, чтобы землю вспахал Корни, — сказала Мэри.
— Я этого не говорил.
— Но когда я послала Джеймса догнать тебя и сказать про мотыгу, чтобы нам потом посадить картошку, ты ведь не отказался ее привезти, — настаивала Мэри.
У меня выдалось несколько свободных дней, и я вдруг вошел в азарт. После Корни мы с Джеймсом еще раз перепахали землю, а потом выкорчевали парочку пней у верхнего конца полосы, убрали большое бревно и весь кустарник да распахали еще чуть не целый акр. Джеймс все это делать умел, он вообще работал как вол, пока что-то было ему в новинку, любил пахать, ставить изгороди, в общем, всякую работу, на которой можно себя показать. А вот корчевать пни или ошкуривать бревна и слеги ему было неинтересно. Весь вечер мы резали картошку, и Мэри то и дело покрикивала на Джеймса, что он режет по «глазкам». Мотыжить нам было уже некогда, да и Джеймса бы не уговорить, потому как не в новинку; я просто еще раз прошелся плугом, а они шли за мной и бросали в борозду картошку; я провел вторую борозду, чтобы засыпать картошку, потом прошелся бороной. По-моему, после этого и окучивать не надо; так же я и с кукурузой сделал, которую посеял позднее.
Дождь лил как из ведра целую неделю да и потом поливал словно по заказу, и мы сняли небывалый для этих мест урожай картофеля. В первое время Мэри частенько поднималась на рассвете и бегала взглянуть, взошла ли картошка, а каждый раз, когда я уезжал с грузом, писала про нее все новости. Я уже забыл, сколько тогда мешков накопал, но все, кто в наших местах в тот год посадил картошку, отправляли ее на продажу в Сидней, а там она поднялась до двадцати пяти — тридцати шиллингов за центнер. За свою я тоже порядком выручил и к тому же сэкономил на перевозке, потому как фургон-то у меня свой. Вот тогда-то до Мэри (через Джеймса) стали доходить слухи то про коляску, которую кто-то собирался продать по сходной цепе, то про бричку, от которой еще кто-то хотел избавиться. А она, как бы между прочим, сообщала об этом мне.
IIК Джо Уилсону пришла удача
Трава на моих выгонах весь год была лучше некуда. Почти даром я купил голов двадцать бычков, которые еле держались на ногах от голода, и пустил их на пастбища. Ну, они скоро нагуляли мяса, и мой свояк (муж сестры Мэри), владелец бойни в Гульгонге, дал мне за них хорошую цену. Он гонял свои фургоны за двадцать — тридцать миль — в Хоум-Рул, Хэппи-Вэлли, Гантуонг, Таллауонг и Куйял, где еще оставались маленькие прииски — жалкие осколки золотой лихорадки, — и получал неплохой доход.
После продажи бычков Мэри прослышала о легкой американской линейке с открытым длинным таким кузовом и решила, что ей ничего другого и не надо.
— Это лучше, чем коляска, Джо, — сказала она. — Больше места для детей, а когда у нас прибавится коров, я смогу возить масло и яйца в Гульгонг или Коббора.
Вскоре Джеймс узнал о том, что какой-то незадачливый мелкий фермер неподалеку от Талбрагара, который чуть было не уморил голодом всю свою живность, желал бы избавиться от небольшой отары овец. Джеймс считал, что он отдаст их дешево — по полкроне за голову, не дороже. А у нас как раз прошли сильные дожди — только у нас и больше нигде, — тучи из-за гор так над нашей долиной и остановились.
— Жаль смотреть, как попусту пропадает такая прекрасная трава, Джо, — сказала Мэри. — Может, нам попытать счастья и взять этих овец? Оставь-ка мне денег, и я пошлю за ними Джеймса. И бог с ней, с этой коляской, — купим, когда твердо станем на ноги.
Кончилось дело тем, что Джеймс оседлал коня, поехал в Талбрагар, выторговал у этого бедняги все, что мог, и пригнал овец домой. Отара была голов на двести, барашки и ярочки, все молоденькие и вроде бы хорошей породы, но такие исхудавшие, что еле-еле доплелись; ну да скоро они поправились. Повсюду вокруг жгла засуха, и мне казалось, что мой уголок у самых гор — единственное место, где еще держится мало-мальски сносная трава. Прошли еще два или три хороших дождя, и трава еще больше зазеленела и пошла в рост. Мои приятели стали говорить, что к Джо Уилсону пришла удача.
Я бы с радостью сам остриг тех овец, но у меня времени не было строить сарай и готовиться к стрижке — под рождество с перевозками только поспевай. В Сиднее цена на нестриженых баранов держалась от тринадцати до шестнадцати шиллингов, поэтому я условился отправить их от Гэнтуонга по железной дороге вместе еще с чьими-то овцами и отрядил Джеймса сопровождать их. Он погнал овец по западной дороге, а под Гэнтуонгом их приметил какой-то богатый фермер — то ли он хотел увеличить свою отару, то ли руно ему понравилось. Ну, он и предложил за овец Джеймсу столько, сколько, как он полагал, я бы выручил в Сиднее после того, как расплатился бы за перевозку, с агентами и с аукционистом. Джеймс загнал овец к нему в овчарню и поскакал домой. Ему бы лишь куда-то скакать, тут его упрашивать не надо. Я сказал ему, чтобы продавал. Джеймс заработал на этом гринеровское охотничье ружье и починил себе седло.
Я приобрел еще два участка по сорок акров — один на имя Джеймса, чтобы он веселее их огораживал. А ниже по ручью в сторону гор тянулся клин отличной земли — все думали, что он принадлежит скваттеру Уоллу, но Мэри пришла в голову новая идея, и она отправилась в земельное управление и выяснила, что это собственность государства и земля никем не занята. Ну, я и арендовал этот клин под пастбище и прикупил еще овец — из того последнего стада я все-таки оставил себе самых ладных ярочек.
Как-то вечером — наутро я должен был ехать за проволокой для собственных изгородей — Мэри сказала:
— А знаешь, Джо, Меттьюсы купили четырехместную бричку.
Меттьюсы жили рядом с большаком, и ферма у них была вовсе никудышная, хотя семейство большое. Мне они не очень-то нравились: хотя про мать и девушек ничего плохого сказать было нельзя, но сыновья все непутевые.
— Ну и что с того? — спросил я. — Они по уши в долгах и ютятся в какой-то хибаре из корья, словно аборигены. Пусть себе на здоровье шикуют в этой бричке.
— Да я не о том, — перебила Мэри, — Джеймс говорит, они хотят продать старую бричку. Больше шести-семи фунтов они не возьмут, а ты ее подправишь.
— Чтоб Джеймсу пусто было, — говорю я. — Неужто у него другого занятия нет, как мотаться по округе и собирать всякие дурацкие сплетни про брички?
— Так-то оно так, — говорит Мэри, — только без Джеймса ни бычков, ни овец нам бы не видать.
Слово за слово, и мы наговорили друг другу такого, чего на самом деле не думали, только забывается это потом не скоро. Я сказал, что стараюсь устроить настоящий дом для нее и для детей, а она тянет меня назад, едва я высуну голову над водой; это ее очень обидело, и она прошлась насчет тех «домов», в которых ей приходится жить, с тех пор как она вышла за меня замуж. А это уже было мне как ножом по сердцу.
Ужасная это была ссора, пожалуй, так еще не бывало. Когда она начала плакать, я надел шляпу и ушел из дома и стал ходить по берегу. Я несправедливости терпеть не мог, и так она меня задевала, что иной раз я и сам бывал несправедлив. Но в тот час я старался убедить себя в собственной правоте и не мог, а даже если бы и смог, лучше бы мне от этого не стало. Я все вспоминал о том, как Мэри жила тут первый год и вообще, как она жила с тех пор, как мы поженились.
Когда я вернулся в дом, она уже так наплакалась, что заснула. Я наклонился над ней.
— Мэри! — шепнул я.
Она как будто проснулась.
— Джо, Джо! — сказала она.
— Что, Мэри? — спросил я.
— Теленок старой Пятнашки остался во дворе, я точно знаю. Пусть Джеймс поскорей его загонит.
Теленку старой Пятнашки было теперь уже два года, — значит, ей снился тот первый год.
Потом, когда я рассказал ей об этом, мы посмеялись вместе, однако в ту минуту мне было не до смеха.
В ту ночь она еще раз позвала меня во сне:
— Джо, а Джо! Поставь коляску под навес, а то лак от солнца потрескается.
Если бы я только мог сказать, что в последний раз тогда обидел Мэри!
На следующее утро я встал пораньше, поджарил грудинку, вскипятил чай и отнес завтрак Мэри в постель — как я делал, когда мы только поженились. Она ничего не сказала — только обняла меня за шею и поцеловала.
Я уже совсем собрался уехать, а Мэри говорит:
— Ты бы прицепил к телеге нашу двуколку — надо бы затянуть ободья на колесах, они вот-вот совсем соскочат, Джеймс просто устал клинья под них забивать. Последний раз, когда я выезжала с детьми, мне пришлось камнем подбивать обод на место. Так недалеко до беды.
Ну, привязал я оглобли двуколки под задник фургона и, боже мой, до чего же нелепо и жалко она выглядела — точно человек в наручниках бредет, согнувшись, вытягивая вперед руки.
День был унылый, вдоль дороги темнели хмуро нескончаемые заросли, и меня одолели всякие мысли. Все вроде бы шло у меня неплохо, и все же порой я не мог удержаться от грустных раздумий — словно камни насиживал, как наша старая курица. Подумаешь, подумаешь, и выходит, что я был счастливее, когда мне приходилось совсем туго — да и добрее тоже. Когда весь мой капитал состоял из десяти фунтов, я куда скорее раскошеливался, если какой-нибудь парень говорил: «Одолжи мне фунт, Джо», — чем в ту пору, когда стало у меня их пятьдесят — я тогда начал сторониться беспечных ребят, порастерял друзей, которых мне потом так недоставало, и прослыл скаредом. Получу хороший чек да трясусь над ним, как последний скупец, и никак первые десять фунтов не потрачу, а уже потом, когда деньги к концу, что-нибудь для дома покупаю. Вот теперь, кажется, дела идут вполне хорошо, а я по-прежнему над каждым фунтом трясусь. Ну, да и то сказать, чем дальше я уходил от бедности, тем она мне страшнее казалась. К тому же перед всеми тут маячил страшный призрак засухи — выгоревшие луга, голые и пыльные, как дорога, повсюду у пересохших речушек гниют павшие овцы и коровы.
В тот вечер в Гульгонге у меня был долгий разговор с сестрой Мэри и ее мужем, и я немного повеселел. Такой вот родственник по жене бывает порой ближе, чем брат родной. Том Тэррант объяснял, что это, мол, душевная близость.
Но пока мы беседовали, я все вспоминал Мэри, как она сидит там в нашем домишке у речки и не с кем ей поговорить, кроме детей или Джеймса, а уж из него дома слова не вытянешь, и еще, может, с Черной Мэри или с Черным Джимми (родителями черного мальчугана, дружка нашего Джима), с ними по душам тоже вряд ли потолкуешь. Или, может, с соседками-фермершами (а до ближней фермы от нас пять миль), у них же только и разговору что про ягнят, стрижку и готовку, да еще что она сказала своему старику и что он ей, ну и про все свои хворобы, каждый раз заново.
Просто чудо, как это Мэри еще с ума не сошла, лично я бы от такого разговора через час совсем спятил.
— Если бы у Мэри была удобная коляска, она могла бы приезжать к нам с детьми почаще, — сказала сестра Мэри. — Тогда бы ей не было так одиноко.
Тут я сказал «спокойной ночи» и отправился на боковую. Никуда мне было не деться от этой коляски. Уж если свояченица намекает — значит, они сговорились, не иначе.
IIIМне является призрак и о многом напоминает
В Кэджгонге я первым делом заехал в мастерскую к братьям Гэллетли, чтобы оставить у них двуколку. Гэллетли были славные ребята, один каретник, а другой шорник, и оба дюжие, рыжебородые — говорили, что в нашей округе с ними никто сравниться не мог ни силой, ни ростом.
Отец у них недавно умер и оставил им порядочные деньги — они держали подручных, а сами работали, только когда им хотелось или когда получали специальный заказ, потому что таких мастеров поискать. Я пошел в покрасочную мастерскую взглянуть на пароконную коляску. Ее заказал кто-то, только наличными сразу заплатить не смог, а на слово Гэллетли ему не поверили.
Коляска стояла за ситцевой ширмой — такую ширму ставят от пыли. Что говорить, отличная коляска — дышло, оглобли, на сиденьях подушки, кнут, фонари — все как положено. Если хотите запрячь одну лошадь, снимите дышло и поставьте оглобли — и, пожалуйста, впрягайте одну. Над передним сиденьем можно поставить парусиновый верх; если вас всего двое, заднее сиденье складывается — и получается очень славная просторная коляска на двоих. Такая красавица наверняка стоит не меньше пятидесяти фунтов.
Пока я ее разглядывал, подошел Билл Гэллетли и хлопнул меня по спине.
— Редкий случай, Джо, смотри не упусти! — сказал он. — Я ведь приметил, как ты разглядывал эту коляску, когда был у нас прошлый раз. Лучше ты нигде не сыщешь, а другая такая у нас не скоро появится — невыгодно с ними возиться, они себя не окупают. А ты теперь настоящий скваттер, и пора уже тебе катать маленькую Мэри в собственной коляске, хватит ей скучать одной дома или трястись по пыли в какой-нибудь старозаветной колымаге.
Семейство Гэллетли знало Мэри еще девочкой, потому он и называл ее «маленькой Мэри».
Я почесал в затылке и опять посмотрел на коляску. Соблазн был велик.
— Вот что, Джо, — сказал Билл Гэллетли уже серьезнее, — тебе я с этой коляской поверю. Забирай ее сейчас же, а чеки можешь посылать, когда у тебя будет что послать — постепенно, хоть целый год, а то и два. Ты ведь себя не жалеешь, баклуши не бьешь, а мне с деньгами не к спеху, пока обхожусь.
Хорошие они были ребята, эти Гэллетли, но в людях разбирались. Я-то знал, что Билл Гэллетли не позволил забрать из мастерской коляску тому молодчику, который ее заказывал, раз он не выложил всю сумму наличными, а тот, между прочим, в здешних местах был воротилой. Однако мне от этого было не легче.
Тут как раз в мастерскую заглянул Роберт Гэллетли. Братья были очень похожи, только Роберт держался посолиднее.
— Послушай, Боб, — говорил Билл, — вот тебе случай избавиться от той сбруи, что ты сделал на заказ. Похоже, Джо Уилсон собирается забрать коляску.
Боб Гэллетли поставил ногу на верстак, вынул руку из кармана, упер локоть в колено, а подбородок в ладонь и зажал в кулаке свою косматую бороду, как он это всегда делал, когда ему хотелось подумать. Потом он опустил ногу, сунул руку обратно в карман и сказал мне:
— Ну что ж, Джо, я ведь для того молодчика сделал два комплекта сбруи, будь она неладна, эта коляска, и если ты пожелаешь, я их тебе отдам. Вот Билл вытянет из тебя все, что сможет, тогда уж и я за тебя примусь. Он-то у нас известный кровопийца, право слово.
Я сдвинул шляпу на лоб, почесал затылок и уставился на коляску.
— Пошли в «Королевский отель», Джо, — сказал Боб.
Но я знал, что за пивом дело сразу сладится, а потому сказал, что сначала мне надо отвезти шерсть на станцию и все обдумать, а выпьем, когда я вернусь.
Я и думал, пока ехал до станции, но только ничего у меня не получалось. Я ведь хотел прикупить овец и огородить новый выгон, да еще пришел срок очередным взносам за аренду. К тому же мне нужна была уйма вещей, без которых я никак обойтись не мог. И еще одно: чем дальше я уходил от долгов и нужды, тем больше я их боялся. Пара лошадей у меня была, но пришлось бы купить еще одну, и выйдет, что коляска на круг обойдется не в пятьдесят, а чуть не в сто фунтов. Вдруг засуха, а у меня эта коляска на шее. К тому же мне хотелось передохнуть. Если я возьму коляску, значит, опять придется приналечь. Нет, уж лучше свожу Мэри в Сидней — и хватит с нее.
В общем, я все решил и уже поворачивал к большим белым воротам во двор пакгауза, как вдруг меня обогнал скваттер Блэк в новом большом фаэтоне с женой и кучером и грудой чемоданов, пледов и прочей клади. Дело было перед рождеством, и, как видно, они покатили на праздники в Сидней. Это был тот самый молодой Блэк, который так обхаживал Мэри, — она у них служила до того, как умер старик, — и если бы не подвернулся я и если бы девицы не питали слабость к бродягам — быть бы теперь Мэри хозяйкой Хэвилендской усадьбы и работали бы за нее слуги. Что и говорить, барыня из нее вышла бы получше, чем нынешняя. На все праздники ездила бы в Сидней, жила бы в старом «Королевском отеле» в такой роскоши, какую только женщина может пожелать, и каждый вечер ходила бы в театр. А я бы слонялся с фермы на ферму где-нибудь в глуши или, может, давно бы спился.
Блэки не заметили, что я проехал мимо, обтрепанный и запыленный, в старой почернелой шляпе, надвинутой на глаза. Обычно-то я на них плевал, да и на всех прочих тоже, но иногда на меня что-то находит и я очень все переживаю.
Из пакгауза как раз выезжал большой блэковский фургон, и возница, огромный, чернявый детина, как видно, с примесью иностранной крови, ехал по самой середине дороги и, судя по всему, даже и не думал посторониться. Я остановил лошадей и стал ждать. Он смотрел на меня, я на него — не отводя глаз. Потом он, насупившись и обругав лошадей, взял в сторону. Лет шесть-семь назад я его порядком изукрасил, и он этого не забыл. А я в ту минуту не прочь был изукрасить кого угодно.
Приемщик в тот день, наверно, понять не мог, какая муха укусила Джо Уилсона. А я думал о Мэри, там, в одиноком домишке на берегу ручья в дремучей глухомани, — а как еще назвать наши места? — о Мэри, которой не с кем словом перемолвиться, если не считать двух-трех соседок, худых как жерди, замученных работой, которые наведывались к ней по воскресеньям. Я вспомнил все беды, что свалились на нее в первый год, — о них я еще не рассказал: о том, как она заболела, когда я был в отъезде, и не с кем было даже посоветоваться, о том, как заболели сразу и Джеймс и Джим, когда меня опять не было; о том, как мужественно она переносит одиночество. Я думал о Мэри, под палящим солнцем, в старом ситцевом платье, фетровой шляпе и моих сапогах, — ведь она не только дом вела и за Джимом приглядывала, а и всю работу на ферме делала. И щеки у нее западали все больше, и румянец бледнел. И тут мне вспомнились все тамошние женщины — костлявые, ко всему равнодушные, потерявшие всякую надежду женщины, с кирпичного цвета лицами и скрипучими голосами — а ведь некоторые из них были не многим старше Мэри.
Когда я вернулся в город, мы с Биллом Гэллетли выпили в «Королевском отеле» — и с коляской все было решено; потом диво заказал Боб, и я взял сбруи. Потом заказал я, и мы вспрыснули сделку. Когда я уезжал, Боб сказал:
— Присылай сюда этого бездельника, своего шурина, с лошадьми. Если хомуты не подойдут, я их подгоню, как надо, и прилажу.
Мне показалось, что оба они жали мою руку крепче, чем всегда, но, может, пиво было тому причиной.
IVКоляска прибывает домой
Первые миль двадцать я было совсем повесил нос, а потом подумал: а что, собственно, случилось? Что толку во всем себя урезывать до самой старости, когда от денег и радости-то никакой нет? Если уж дела у нас пойдут под гору, так в коляске туда, пожалуй, не хуже скатиться, чем в телеге, — люди хоть посудачат немного, а то и посочувствуют. Теперь Мэри сможет почаще выбираться из нашей несчастной дыры, да и поездки в Сидней отменять не придется. Можно будет доехать до Уоллеруонга — там у Мэри есть какие-то родственники, и оставить у них коляску и лошадей, а дальше отправиться поездом. А то по старой почтовой дороге — через Голубые горы — отлично можно прокатиться! Свояченице в Гульгонге я решил сообщить о своей покупке, но я сказал, что буду держать все в секрете от Мэри, пока коляска не приедет домой. Ей это очень понравилось, и она сказала, что отдала бы все на свете, лишь бы самой приехать с этой коляской и увидеть, как Мэри вытаращит глаза, да вот только куда же она от своего меньшенького поедет. Я-то был доволен, что она не может поехать, — все-таки сюрприз получился бы не тот. Мне ни с кем этой радостью делиться не хотелось.
Домой я вернулся на следующий день под вечер и после чая, рассказав Мэри все новости и наврав что-то, почему я вернулся без двуколки, я пошел с Джеймсом посидеть на бревнах — мы всегда там курили и болтали — и все ему выложил. Он присвистнул, потом сказал:
— Но зачем же тебе такой огород городить? Сказал бы лучше сразу, это ее развеселит, а то она уж очень грустная ходила, пока тебя не было.
— Хочу, чтобы это был для нее сюрприз, — сказал я.
— Ну что ж, в такой дыре это, конечно, приятно, хотя меня, например, ничем не удивишь. А вот скажи, как же мне объяснить Мэри, зачем мне понадобились две лошади? Ведь чтобы привезти двуколку, нужна только одна, а она, конечно, спросит.
— Скажи, что вторую нужно подковать.
— Да ее подковали всего два дня назад. Про лошадей Мэри все знает не хуже нас с тобой. Я, конечно, могу соврать — дело не хитрое, — но так, чтобы соврать разок, и хватит. А Мэри задает столько вопросов…
— Ну, так отведи другую лошадь пораньше к ручью, заберешь ее, когда поедешь.
— Я-то отведу, а ведь она спросит, почему я беру две уздечки. Ну да ладно, я все устрою, не беспокойся.
— И вот еще что, Джеймс, — сказал я, — купи кусочек замши и губку — все равно они нам понадобятся — и вымой коляску у ручья, когда будешь подъезжать к дому. Она наверняка запылится.
— Хо! Ну ладно.
— И если сможешь, подгадай так, чтобы приехать под вечер, когда прохладнее, или на закате.
— Это еще зачем?
Я решил, что будет лучше, если коляска появится под вечер, когда спадет зной и у Мэри будет время порадоваться вволю, а не в утреннюю жару, когда солнце палит, будто уже полдень, а впереди долгий хлопотный день.
— Нет, зачем тебе надо, чтобы я приезжал под вечер? — допытывался Джеймс. — Хочешь, чтобы я поспал в лесочке, а потом заявился, как какой-нибудь бродяжка?
— А, да приезжай хоть ночью, если тебе так хочется!
Мы немного помолчали — просто сидели и попыхивали трубками. Потом я спросил:
— Ты про что думаешь?
— Про то, что пора тебе купить новую шляпу, а то больно солнце тебе макушку припекает через старую-то…
Джеймс отскочил в сторону, чтобы я до него не дотянулся, а потом побежал загонять телят. Перед тем как лечь спать, он сказал:
— Ну а мне что за это перепадет?
Он давно уже приглядывался к двустволке в Кэджгонге у оружейника Франка — один ствол нарезной, другой — под дробь.
— Сколько Франка хочет за это ружье?
— Пятнадцать фунтов десять шиллингов, но, может, он засчитает мою одностволку. В крайнем случае уступлю мою одностволку Филу Ламберту, за пару фунтов, не меньше. (Фил был его закадычный дружок.)
— Договорились, — сказал я. — Только поторгуйся хорошенько.
Утром он сам приготовил себе завтрак и выехал пораньше, чтобы Мэри не надавала ему еще поручений и наставлений — вдруг она вечером что-то забыла. Ружье он взял с собой.
Я всегда считал, что только круглый дурак не способен сохранить секрет от своей жены — значит, и сам он вроде бабы. Зато теперь понял, каково это. Те три дня, что я ждал коляску, были самыми долгими в моей жизни. Я злился на всех и на все на свете, а страдала от этого Мэри. Чтобы как-то убить время, я починил крышу, подправил загородку, привел в порядок всю упряжь и на третий день утром оседлал лошадь и отправился на гору присмотреть деревья для изгороди. Помню, как я спешил обратно, потому что вдруг испугался, что коляска приедет без меня.
За чаем я завел разговор о колясках.
— Ну зачем тебе двухместная коляска, Мэри? — спрашиваю. — А если ты захочешь взять с собой детей?
— Усядутся на полу, у нас между колен. Так все люди делают. Постелю им одеяло или шкурку опоссума, чтобы было удобно.
Но говорила она как-то равнодушно, не то, что прежде, когда я про коляску и слышать не хотел. У них, у женщин, всегда так. Ну да, правда, бедняжка, устала и не очень хорошо себя чувствовала, и дети что-то куксились. Вид у нее был совсем унылый.
— И не надо говорить о коляске, Джо, — сказала она. (В эту минуту мне как раз почудилось, что я слышу стук колес.) Все равно мы ее не купим. Не знаю, зачем ты завел этот разговор сегодня. И не сердись, Джо, я не хотела тебя обидеть. Подождем немного, а потом купим большую коляску, раз уж ты так решил. У нас еще столько времени, чтобы все обсудить.
После чая, когда малыши улеглись спать и Мэри перемыла посуду, мы сели посидеть на веранде. Мэри шила, а я курил и смотрел на дорогу.
— Почему ты молчишь, Джо? — спросила Мэри. — Ты со мной теперь почти не разговариваешь, из тебя словечка не выжмешь. На что ты сердишься, Джо?
— Просто мне нечего сказать.
— Найди что-нибудь. Подумай, мне-то каково? Ты чем-то расстроен? Опять что-нибудь случилось? Лучше расскажи мне все и перестань терзаться и раздумывать, ведь нам обоим от этого только хуже. Раз ты мне никогда ничего не рассказываешь, как же я сумею тебе помочь?
Я сказал, что ничего особенного не произошло.
— Но должно же что-то быть? Отчего ты сегодня такой? Напился, что ли, в городе? Или опять играл?
Я спросил, какое она еще придумает обвинение.
— И потом, я вот о чем хотела с тобой поговорить… — продолжала она. — Пожалуйста, не хмурь лоб, Джо, и выслушай меня спокойно…
— В чем дело?
— Прошу тебя, не ругайся при детях. Знаешь, маленький Джим сегодня — он чинил свою тележку и что-то у него не ладилось, — он… он…
— Ну, что он сказал?
— Он… (Она опять запнулась — как видно, удерживалась, чтобы не рассмеяться.) Он сказал: «Чтоб тебя…»
Я не мог не рассмеяться. Мэри старалась сохранить серьезность, но у нее ничего не получилось.
— Не беда, старушка! — сказал я, обнимая ее за плечи, потому что губы у нее дрожали и, может быть, она плакала, а не смеялась. — Не всегда же так будет. Потерпи, дай набраться сил.
И как раз в эту минуту появился черный мальчишка, который жил у нас (я вам как-нибудь расскажу о нем), — он подвигался бочком вдоль стены, бедняга, как будто боялся, что кто-нибудь его ударит. А ведь я-то его ни разу пальцем не тронул.
— Что такое, Гарри? — спрашивает Мэри.
— Едет… Коляска едет.
— Где коляска?
Он показал в сторону ручья.
— Ты уверен, что это коляска?
— Да, хозяйка.
— А лошадей сколько?
— Одна… две.
Мы знали, что он слышит и видит задолго до того, как услышим и увидим мы. Мэри сбежала с крыльца во двор, влезла на груду бревен и, приставив ладонь ко лбу, хотя солнце уже зашло, стала вглядываться в ту сторону, где между бесконечных серых стволов вилась дорога.
— Кто-то едет к нам в коляске, Джо! — крикнула она взволнованно. — А обе мои белые скатерти неглаженые. Гарри! Поставь утюги на плиту и подбрось дров, да поживее. Хорошо еще, что я припрятала новые простыни. Вставай, Джо! Что ты там сидишь и ухмыляешься? Пойди надень чистую рубашку. Скорее… Ой, да это Джеймс… и больше никого.
Она повернулась ко мне, а я сидел и ухмылялся как дурак.
— Джо! — сказала она. — Чья это коляска?
— По-моему, твоя, — сказал я.
У нее прямо дыхание перехватило: стоит и смотрит то на коляску, то на меня. Джеймс скрылся из глаз за поворотом, потом появился уже перед самым домом.
— Ах, Джо! Зачем ты? — вскричала Мэри. — Это же совсем новая четырехместная коляска! — Она кинулась ко мне и крепко обхватила мою голову. — Почему ты ничего не сказал мне, Джо? Бедненький, а я-то пилила тебя весь день! — И она снова обняла меня.
Джеймс спрыгнул на землю и начал распрягать лошадей — так, словно это было обычное дело. Я заметил, что из-под сиденья торчит двойной ствол. Джеймс таки вымыл коляску — наверно, оттого и был такой хмурый. Мэри стояла на веранде; глаза у нее стали огромными, она почти не дышала — она созерцала коляску.
Джеймс снял сбрую, лошади встряхнулись и пошли к дамбе напиться.
— Загляните-ка лучше под сиденье, — проворчал Джеймс, бережно доставая свое ружье.
Мэри нырнула в коляску. Был там ящик с лимонадом и пивом — от братьев Гэллетли. Джеймс сказал, что они выпили целый галлон пива — так торжественно они его провожали (то есть провожали-то они коляску); был там «небольшой окорочек» от Пэта Мёрфи, лавочника из Хоум-Рула, который он «коптил самолично», — я такого окорочища сроду не видел; три каравая от булочника, сладкий пирог и несколько ярдов какой-то материи — «сшить что-нибудь ребятишкам» — от тетушки Гертруды из Гульгонга; была там рыба — ее верзила Дейв Риган поймал накануне вечером в реке Макуори, присолил и прислал нам в ящике; был там расшитый красным галуном парусиновый костюм для нашего мальчишки аборигена, банка засахаренных фруктов и леденцы («для мальчонки») и смешная китайская кукла и погремушка («для девчушки») от Сан Тонь Ли, нашего гульгонского лавочника и приятеля Джеймса — он снабжал Джеймса порохом и пистонами в кредит, когда тот сидел без денег. Они бы нагрузили коляску доверху всяким хламом, если б только он подождал, сказал Джеймс. Что ж, похоже, все были рады, что у Джо Уилсона «дела идут на лад», и от этого на душе у меня стало хорошо.
Мы внесли все подарки в дом, и следующие полчаса мы с Мэри только суетились и все что-то обсуждали. Затем Джеймс сунул голову в дверь и обиженным голосом сказал:
— А чаю-то мне дадут? Я, можно сказать, от самого Кэджгонга ничего в рот не брал. С голоду помираю.
Тут Мэри немножко опомнилась.
— Через пять минут будет тебе чай, — сказала она. — Возьми-ка пока что сбрую и повесь на крючки в пристройке; а ты, Джо, подкати коляску к навесу веранды, не то на нее сядет роса. Утром мы повесим перед ней мокрые мешки, закроем ее от солнца. И пусть Джеймс съездит в Кэджгонг за двуколкой, не будем же мы чуть что брать коляску.
— Ладно, — сказал Джеймс, — съезжу куда угодно. Только дай скорей что-нибудь пожевать.
Мэри пожарила рыбу, чтобы она не испортилась до утра, и погладила скатерть — благо утюги давно нагрелись (Джеймс ворчал, не умолкая), и достала хорошую посуду (материнское наследство) — обычно она ее держала под замком, — и так накрыла стол, что Джеймсу стало не по себе.
— Я есть хочу, а банкеты мне эти ни к чему, — сказал он.
И он совсем разворчался, потому что Мэри потребовала, чтобы он не резал рыбу ножом, и «развела все эти китайские церемонии». Наевшись, он взял двустволку и собак, прихватил Гарри и отправился пострелять опоссумов.
Мы остались одни, и Мэри забралась в коляску, чтобы попробовать сиденья, и заставила меня сесть рядом. На таких удобных сиденьях мы сроду не сидели, но мы все-таки вылезли из коляски — уж очень глупый был у нас вид, вдруг кто-нибудь поехал бы мимо.
А потом мы сидели рядышком на приступке веранды и не могли наговориться — мы давно уже так не говорили — и то и дело повторяли: «А помнишь…», «А помнишь…», и, по-моему, с того вечера мы лучше начали понимать друг друга.
А под конец Мэри сказала:
— Знаешь, Джо, почему-то сейчас я чувствую себя как в день нашей свадьбы.
Да, пожалуй, и меня тоже охватило странное такое и чудесное чувство.