Жолобков торопливо протиснулся в свой уютный кабинетик и перевел дух. Все его важные хлопоты и вечное радение о деньгах на мгновение показались ему мелкими и суетными по сравнению со страхом, затопившим его внезапно перед встречей с людьми, к которым он еще недавно относился нет, не с брезгливостью, но с каким–то муторным чувством сопереживания, сочувствия, всегда используя для себя этот лживо–спасительный слог «со», ведь невероятно трудно бывает на секунду оторваться от своей насыщенной, полноценной жизни и, увидев убогого, самому вдруг остро почувствовать, как отчаянно тяжело бывает прикурить сигарету, когда нечем ее достать из кармана, а курить отчаянно хочется, но просить кого–либо стыдно…
— Видал, сколько гандикапов скопилось? Прямо бестиарий какой–то, — Татьяна пришла ему помочь, и Жолобков благодарно и затравленно улыбнулся ей.
— Давай начинать, раньше сядем — раньше выйдем, — глупая шутка подходила практически к любой русской ситуации.
За несколько часов, которые они провели в обществе инвалидов, Жолобков наслушался такого, что будь он писателем, материала хватило бы на несколько романов. Казалось, что чужие больные истории при некотором усилии можно легко смыть с себя, но на самом деле он подозревал, что они откладываются нерастворимым осадком где–то внутри, и ему придется прилагать в дальнейшем немало усилий, чтобы, как он говорил, «не загаситься» ими и по–прежнему оставаться молодым, красивым и рационально–сдержанным.
В итоге всех собеседований они отобрали десять человек. Остальным пришлось отказать, что обычно делала юрист, сам Жолобков почему–то не мог.
На следующий день он собрал новых работников. Гена, молодой парень без обеих рук, с корявыми протезами советского производства, стал заместителем директора по связям с разнокалиберными чинушами, два юных дебила в одинаковых синих свитерах с вытянутыми локтями, которых сразу прозвали Шустриком и Мямликом по степени их заторможенности, — грузчиками, две характерные энцефалопатичные женщины — уборщицами, и еще пять старушек в качестве группы поддержки в острых ситуациях. Общаясь с ними, Жолобков заметил, как постепенно пропадает куда–то заостренное внимание к их внешности и медленно, подобно изображению на фотопленке, проявляются обычные люди, со странностями, но хорошие, без особых претензий и заморочек, присущих большинству «нормальных».
— Нужно написать заявления, — он раздал им бумагу и ручки.
За Геннадия написал сам, остальным продиктовал текст, затем собрал листки и стал внимательно читать.
— Мямлик, ты что тут написал — «прошу принять на работу в качестве грустчика», это как? — Жолобков невольно улыбнулся.
— Г–г–грузить, — ответил тот, заикаясь.
— Ошибку сделал. А грустчиком я бы и сам с удовольствием поработал, сидишь себе, грустишь целый день, — все остальные засмеялись.
— Ладно, завтра выходите на работу, зарплата у нас десятого числа, без задержек. Но и работать прошу старательно, — Жолобков нахмурился, вспомнив, сколько раз он уже выгонял «нормальных» работников за воровство, запои и лень.
— Да об чем речь, — ответил за всех Гена, — мы ведь по несколько лет уже безработные, не нужны никому.
В течение месяца Жолобков внимательно, даже с опаской, наблюдал за инвалидами. Но все было на удивление хорошо и спокойно, в отличие от гармоничной жизни прочих деятелей розничной торговли, которые продолжали биться в амбициях, плести интриги, воровать и писать друг на друга содержательные, в чем — то даже талантливые объяснительные:
Объяснительная
Коньяк «Белый аист» выносится в зал с наклееными акцизными марками, но при подаче товара марки и этикетки отклеиваются. 25.10.91 г. продавец Кикинова была на отпуске товара. Ею был подан коньяк «Белый аист» без акцизной марки, так как эти марки отклеились и валялись рядом. Был утерян товарный вид бутылки, на что продавец не обратила внимания. По поводу товарного вида бутылок не раз проводилась беседа с продавцами. Со стороны продавца Кикиновой всегда звучало и звучит неудовольствие на замечания. И в этот раз замечание послужило конфликту со сменой Семченко — Демьянова. Семченко была обласкана нецензурной бранью при покупателях. Продавец Кикинова грубила нагло всем клиентам, предлагая как сопутствующий товар нас продавцов. Этим самым она оскорбила Семченко и Демьянову. Просим руководство магазина провести воспитательную беседу с Кикиновой, а так же определить конкретные обязанности ее как продавца.
Ст. продавец Семченко. Кассир Демьянова
Грузчики же, хоть и путали иногда коробки вина с ящиками водки и наоборот, зато не пили. Уборщицы мыли пол медленно, но тщательно. Гена с удовольствием бегал по поручениям, а затем рассказывал, как странно, а иногда и просто безумно реагируют на него различные вершители судеб.
— Ходил сегодня в мэрию, так обрадовались мне там, руки жали, — он усмехался, раскачивая своими рычагами, лишь отдаленно напоминающими руки — правда, потом расписаться нужно было. Мое факсимилие их не устроило, страшно — вдруг что не так, вставили мне ручку в протез, я плечом подвигал, и все остались довольны.
— Неужели в протез. Вот уродцы, — удивлялся Жолобков, хотя задорная находчивость властных структур была для него не внове.
— Это что, я недавно в налоговой был, пришел без протезов, так они меня ртом заставили расписаться, иначе, говорят, документы не примем, — Геннадий говорил об этом с каким–то даже удовольствием, похоже, что ему было самому интересно наблюдать за сначала растерянными, а затем просветленными от удачного решения проблемы лицами лучших из народа.
Скоро Жолобков привык к новому статусу своего магазина. Его уже не шокировало то, что грузчики в свободное время, как коршуны сидят у кассы и подбирают упавшую мелочь, а то и вообще стоят рядом с покупателями и тихонько канючат: «Пыжалыста-а, пыжалыста–а–а», благо деньги они тратили на любовные романы в мягких обложках, которые потом, спрятавшись где–нибудь в кладовке, с упоением читали. Иногда Шустрик с Мямликом подрабатывали, разгружая машины на соседних складах, и, вернувшись, делились впечатлениями:
— Сегодня большую разгрузили, двадцать–тридцать тонник, двадцать тонн в ней было.
— Заплатили–то хорошо? — иногда интересовался Жолобков.
— Хорошо заплатили, очень хорошо — дали на роликах покататься. Завтра опять пойдем…
Даже зашедшая как–то на огонек после своих юридических дел Татьяна удивлялась: «Думали, что будем всех обманывать, а получилось, как положено — инвалидный магазин «.
Вплотную приблизился Новый Год. Как обычно, в один из предпраздничных дней работу закончили пораньше, расставили столы и принялись праздновать. Обилие закуски и выпивки быстро развязало всем языки, посыпались шутки, в разных концах стола раздавался смех. Но настоящий фурор произвел опоздавший Шустрик. Волнуемый воспоминаниями о прошлогоднем, позапрошлогоднем и прочих, включая детские утренники, праздниках, он вошел в зал с гордой улыбкой. На голове у него были вырезанные из серого картона уши, прикрепленные к такому же картонному обручу, на котором большими корявыми буквами было написано спереди «Заяц», а сзади — «Монтана». Все замерли, Шустрик же неспешно подошел к приглашенному постороннему музыканту, который любовно раскладывал на столе свои губные гармошки, с достоинством пожал ему руку и сказал:
— Ты знаешь, я ведь тоже музыкант.
— Да, а на чем ты играешь? — радостно спросил тот коллегу.
— Я‑то не на чем, — Шустрик усмехнулся непонятливому, — вот брат у меня на гитаре играет…
Один Геннадий сидел мрачный. Поел он, как всегда, дома, где его с ложечки кормила жена. От выпивки отказался, и его бокал стоял нетронутый.
— Слушай, будет тебе стесняться, давай выпьем, — подсел к нему разомлевший Жолобков, — я тебе подам.
Гена посмотрел ему в глаза:
— И ты туда же. Не нужно мне подавать, я сам, — он нагнулся, ухватил край бокала зубами и, запрокинув голову, выпил до дна. Потом аккуратно поставил бокал на место и заговорил зло:
— Что, полегчало тебе. Спасибо, барин, уговорил. Устроил цирк. Вы ведь на нас все равно, как на мутантов, смотрите. Смешно вам. А глаза–то прячете. Нечего сказать потому что. Ты думаешь, ты лучше меня, проворнее? Ты думаешь, я хуже тебя? Да я комьютер достал, буду учиться, и клавиши нажимать смогу, сам смогу…
— Э–э–э, э–э–э, — замычал обескураженный Жолобков.
Геннадий посидел немного, успокаиваясь, потом повторил свой номер с бокалом и сказал каким–то другим, отстраненным голосом:
— Ладно, чего уж теперь. Но ты запомни: у Бога за вас мы будем просить, убогие. Я, и Шустрик вон, и Мямлик:
А потом начались танцы. Все–таки алкоголь крайне необходим русскому человеку. То он сидит, напряженный, переживая внутренне мелкие и крупные проблемы, которыми наполнена его жизнь, весь этот постоянный прессинг, который испытывает со стороны необустроенной жизни и таких же безумных, задерганных соплеменников, а то вдруг загасит все печали с помощью легкодоступного средства, взмахнет платочком и пойдет плясать вприсядку. Так и здесь, сначала сидели все скованные и смурные, а чуть заиграла музыка, неважно какая — бросились танцевать. И уже кто–то изгибался в невероятных коленцах, а кто–то похотливо тискал в углу продавщиц, и те радостно и целомудренно визжали. И вдруг на середину зала вышли Шустрик с Мямликом. Наевшиеся салатов, довольные и отяжелевшие, они сначала медленно топтались друг напротив друга. Но потом стали выделывать такое, что все остальные остановились и лишь смотрели, пораженные. О, эти инвалидные танцы, когда внезапно ушло, пропало стеснение и боязнь всех окружающих, когда тепло и сыто, когда с детства наполовину отключена кора, и движения не сдерживаются ее тормозящей заботой, когда конечности двигаются вопреки всякому ритму, логике и самому рассудку, когда тебе всего восемнадцать и ты годен к нестроевой службе в военное время, а в мирное негоден вообще — тогда и происходит танец. Они кружились, запрокинув голову и раскинув руки, затем садились на корточки и, обхватив голени руками, высоко подпрыгивали вверх, а после бросались на пол и катались в приступе нежданного счастья, движимые лишь импульсами, которые бегут напрямую к раскрепощенным мышцам из подкорки, минуя кору. Это было неожиданное, величественное и даже страшное зрелище. Чем–то оно напоминало ритуальные индейские пляски, ту их стадию, когда, напившись пейотля, люди общаются с богами, чем–то — игры диких животных, волнующие и беспощадные, когда игра в любой момент может перейти в кровавую схватку. Вокруг танцующих все замерли. Какой–то холод и одновременно сладость давно забытых, утраченных чувств охватили людей, как будто из давних времен к ним донеслись вопли древних, темных богов: «Мы никуда не исчезли. Мы здесь. Мы помним о вас…», и лишь музыка продолжала жить и нагнетать весь этот ужас и восторг: «Я — Kороль ящериц. I am the Lizard King…