Проснулся засветло. Открыл глаза, увидел голубое небо и обрадовался. А потом засмеялся над собой — отвык за зиму от возможности белых ночей. В голове на удивление было тихо, в груди чуть побаливало, желудок же тревожился и требовал еды. Чуть только я зашевелился, над мешком моим склонился незнакомый человек бандитского вида. Я сразу заметил лиловый шрам на лбу, пальцы в синих наколках, аккуратную, ловко пригнанную и удобную одежду не из дешевых. А главное — взгляд, холодная внимательность всегда выдает бывалого. Даже похмельный, я насторожился. А он вдруг протянул мне глубокую миску:
— Что, плохо тебе? На вот семужьей печенки жареной поешь, полегчает.
И, не дожидаясь благодарности, повернулся и неспешно отошел к своей палатке, что стояла под этим же навесом.
Было видно, что парни, а их было трое, разместились по–взрослому. Торец навеса и обе стены возле него были затянуты толстой пленкой из полиэтилена, защитой от ветра и косого дождя. В этом, сразу ставшем уютным аппендиксе стояла большая ладная палатка с предбанником. Рядом с ней — раздвижной стол со стульями. Баллон с газом. Плита не большая, но и не маленькая. Снасти не дешевые, но и без лишнего пафоса.
— Серьезные парни, — а самого уже неумолимо влек запах из миски. Большие, розовато–коричневые куски, нежащиеся в жидком прозрачном жире, покрытые толстыми кольцами желтого, чуть схваченного жаром лука. Миска была велика и от души полна. В ней же лежала белесая алюминиевая ложка и большой ломоть черного хлеба. Запах сводил с ума. Рот вместо благодарных слов наполнился слюной, я жадно схватил ложку и зачерпнул ею сполна. Потом еще раз. Потом еще. Во рту образовался рай. Желудок удовлетворенно забурчал, потом стих. В тело пришла истома. В голову — спокойствие и радость. Все это мгновенно, я не успел опомниться, как из несчастного червяка, свернувшегося в мокром спальнике, на свет появился обновленный я, полный сил и живой радости:
— Спасибо, брат! Как зовут тебя?
— Василий я. Откуда прибыли?
— Из Карелии мы.
— А мы из Апатит.
— Выпьешь? — снедаемый благодарностью, я потянулся к канистре.
— Да нет, в завязке давно, — Василий наперед знал весь ход беседы и усмехался. А я был снова рад. Печенка в миске стала остывать и запахла тоньше и сильней. На запах этот из криво поставленной палатки стал выпрастываться Конев.
— Вот не хочу есть, а этого отведаю, — он недоверчивее прислушивался к себе и доверчиво — к окружающему миру.
— Ешь, ребята угостили, — я протянул ему миску. — За геройство твое, одиночное установление жилища.
— Какой ты пафосный со сна, — пробурчал Конев и жадно вонзился ложкой в рыбное, сочащееся жизнью жарево.
Начали подтягиваться другие рыбаки. Кто возвращался с поздней ловли, тут же потрошил рыбу и закапывал в лежащие еще повсюду снежники. Кто, разбуженный голосами, легко просыпался после здорового на свежем воздухе сна. Кто с трудом очухивался от тяжелого хмеля и тоже жаждал общения. Почему–то тянулись к нам. Не мудрено, мы были новенькими, а посему проставлялись. Канистра спирта стояла посреди стола и маяком мигала мужикам. Вокруг громоздилась мужская снедь — банки с тушенкой и фасолью, сало, хлеб, куски соленой рыбы. Кто–то притащил котелок свежей ухи из голов и хвостов семги, и запах закружился у навеса. Была благодать. Светлая тихая ночь. Комаров еще не было — снег сошел не везде. Холода зимнего не было уже — за день проглянувшая земля успевала нагреваться и парила. Небо сегодня стало ясным и прозрачным. Детскими сонными глазами глядело оно на собравшихся внизу. А были они разные, из разных мест. Мурманск и Псков, Воронеж, Липецк, даже Ростов залетел сюда. Присутствовала Москва, как–то без особой гордыни ведшая себя здесь. Были близкие Апатиты, Кандалакша, Никель — весь цветмет Кольского полуострова. Всех манила семга с Варзуги. Хоть и некрупная она здесь — шесть килограммов максимум, зато без улова никто не уезжал. За исключением тех, кто за зелеными змеями и человечками забывал махать спиннингом.
Питер в этот раз был неприятным. Двое молодых парней, палатка их стояла рядом с нашей. Один — никакой, незаметный, как змея в жухлой листве. Второй — большой, яркий, чем–то даже красивый. Черные волнистые волосы, большие, на выкате, глаза. Толстые вывороченные губы. Высокий рост. Тяжелые высокие ботинки на длинных ногах. Одеты были парни хорошо. Пятнистые комбезы из нового какого–то материала, того, что, сам не промокая, дышит. Разгрузки с множеством карманов и карманчиков, в каждом из которых, аккуратно пригнанная, лежала какая–нибудь полезная вещь: нож, фонарь, еще что–то — всего невероятно много, все было недешевым, часто — бесполезным здесь, но красивым. Было видно, что парни гордятся собой. Вели они себя вызывающе. Борзо раздвинули уже сидящих, сели к столу. Сами себе налили из нашей канистры. По–хозяйски закусили каким–то куском.
— Ну чего, отцы, откуда прибыли?
— Я из Питера, — с готовностью отозвался Конев. К сему моменту он слегка ожил, вкусив свежей семги. Правда, внешне это было мало видно — напялив на себя мой лыжный комбинезон, который я на всякий случай захватил с собой, не найдя, чем подпоясаться, он ходил в нем словно отощавший Карлсон в одежде прежнего размера. И хоть глаза живее смотрели сквозь очки на окружающий его мир, видна была вся чуждость Конева ему.
— Ты зачем ботаника сюда взял? — как–то быстро яркий сокол задал мне непозволительный вопрос.
— А ты кто сам, не ботаник? — так не люблю, когда посреди мира и веселья кто–то начинает морщить лоб.
— Ты быстро здесь освоился, — бывалый вид порой сбивает с панталыку. Но мне казалось — я таких видал.
— Смотрящий, что ли, за порядком?
— Нет, не смотрящий. Но борзых не люблю.
— Сынок, ты сам здесь самый борзый.
Яркому того и надо было. Я‑то уже опять захмелился.
— Пошли в кусты, поговорим.
— Пошли, — говорю, не парюсь даже. Чего–то злость такая взяла, что вот, и здесь найдутся люди, менеджеры среднего звена, которые умеют все поганить. Да люди ли?
— Давай–ка ножи здесь оставим, — хорошо, когда пьяный задор не теряет трезвых мыслей.
— Давай, — легко согласился мой противник, и мы положили на стол хорошие рыбацкие ножи. — Теперь пошли.
Мужики все замолчали. Неприятно как–то стало вокруг. Конев мой сидел, не поднимая глаз.
— Пошли, — я сделал шаг к кустам, попутно разминая руки да головой туда–сюда качнув, чтобы шея напряглась и крепко держала ее, — это важно бывает, когда получишь в лицо и боль застит глаза.
— Ты чего, боксер? — насторожился мой противник, замечательный такой — все сразу замечает.
— Боксер, — ответил я, хотя когда я был боксер — лет пятнадцать тому назад. Да и то низшего ранга и разряда.
— Ну ладно, — ответил яркий, и бой начался.
Ах, что это был за бой! Кусты трещали и ломались под нашей тяжестью, вес обоих был не мал. Яркий, как услышал, что я боксер, сразу стал за деревья прятаться и пинаться оттуда большими ботинками, хоть и был на полголовы выше меня. А мне так обидно это показалось, так хотелось этого бесенка наказать сразу и одним ударом, что я промахивался постоянно. Хмель, помноженный на ярость, — плохой помощник. А ярость была отменная — всегда в нашей жизни найдется тот, кто начнет диктовать, как нам нужно жить. И напористо так, словно один знает истину. А поддашься чуть — уже и на шею вспрыгнул, и понукает оттуда. И с уверенностью дьявольской, непонятно, откуда берется, ни тени сомнения посреди наглости. Очень не люблю я так. А потому и говорю:
— Подь сюды, чего ты прячешься?
А тот опять ногой из–за дерева — хабах, я еле блокировать сумел тяжелый ботинок, а то бы пах не собрать. Тут я совсем рассвирепел — чуть он только голову из–за дерева высунул, я ему левой в нее — буцк. Успел зацепить, чиркнул по скуле. Несильно получилось, но хоть раз попал. Заторопился, правда, и правой вслед — ащ наискось. Как перекрестил, получилось. Только так сильно, что самого на месте развернуло, и свалился я на колени. Яркий же, не будь медленным, выскочил из–за дерева и ко мне. И гляжу — ствол выхватил и ко лбу мне приставил. Ну, думаю, приехали, и холодный кружок так неприятно свербит кожу металлом. Но уж ярость никуда не делась. Поднимаюсь я с колен и говорю уродцу медленно и внятно:
— Если, — говорю, — пистолет свой смешной сейчас сам не выкинешь в кусты, я у тебя его отберу и по голове тебя забью нахрен его же рукояткой.
Смотрю, поразился он моей отваге и пистолет подальше кинул. Тут мы опять сцепились, но уже вяло, задышали тяжело, устали оба. На том и разошлись.
Я в палатку забрался, а там уже Конев лежит. Не спит, тревожится.
— Ты, — говорю, — про бесов все говорил, про кабиасов. Так вот встретились нам. Эти двое — точно нелюди. Только мелкие бесенята, немощные. Завтра увидишь.
А наутро проснулись от криков.
— Украли! — кричат. — Украли!
Я вылез на свет. Милиция уже тут, автоматчики с пистолетчиками. И наш знакомец как близким им докладывает:
— Был пистолет вчера, а сегодня нету. Вот право на ношение. Вот все прочие радости.
— Слышь, ты, — говорю ему. — Ты вчера пистолет свой сам в кусты закинул спьяну. Не помнишь?
Бросились они искать — лежит, родимый. Обложили они яркого матами, сели в моторку свою и умчались восвояси.
В этот день яркий как с ума сошел. Корежило его всего. Два раза еще кричал — то деньги у него украли на обратную дорогу. То рыбу пойманную. Ко мне же народ потянулся, с кем вчера выпивали, и другие прочие:
— Видели, как ты его учил вчера. И правильно. Он за три дня достал тут всех наглостью своей, хамло питерское. Правильно все.
— Да я не учил вроде, — а самому стыдно наутро.
— Да не, нормально все, — мужики говорят.
С ярким же точно что–то случилось. Точно бесы из него повылезали. Стал в истерике биться. Потом к людям пошел, к одному, другому, кем командовать до того пытался.
А все, не боясь уже, увидев, кто он есть, по–простому посылают его к матушке да батюшке. Первый, второй. Он к Васе, соседу нашему, а тот: