— лейтенанта-губернатора Маллоя, но мама объясняла им, что виноваты были не Маг, а сами покусанные. "Когда Маг к ним приближается, — объясняла мама, — они начинают кричать, и это выводит собаку из себя". Полицейские предположили, что не плохо бы пса привязать, но мама сказала, что для него — смертная мука сидеть на привязи, и когда его привязывают, он отказывается есть.
На Мага за едой стоило посмотреть! Поскольку пытавшиеся протянуть к нему руку, когда он лежал на полу, сильно рисковали, миску с едой ставили на старый кухонный столик, рядом с которым была скамейка. Я помню, что Горацио, дядюшка моей мамы, считавший себя третьим человеком среди ветеранов "Мишинери Ридж", прямо плевался от возмущения, что мы подаем собаке еду на столе, потому что боимся поставить миску на пол. Он заявил, что не боится никаких псов на свете и, если мы дадим ему миску, поставит ее прямо на пол перед ним. Рой сказал, что если бы дядя покормил этого пса на земле перед битвой за Мишинери Ридж, то считался бы уже не третьим, а первым человеком в своем городе. Дядя Горацио пришел в ярость.
— Приведите его! Приведите его ко мне сейчас же! — орал он, — и я покормлю его прямо на полу!
Рой был целиком за то, чтобы дать дяде такую возможность, но мама и слышать об этом не хотела. Она сказала, что Мага уже покормили.
— Я снова покормлю его! — кричал дядя, и мы очень долго его успокаивали.
В последний год Маг почти всё время проводил на дворе. Ему почему-то не хотелось сидеть дома: наверно из-за множества связанных с домом неприятных воспоминаний. Во всяком случае, загнать его туда было не просто. В результате мусорщик, разносчик льда и посыльный из прачечной и близко к нашему дому не подходили. Нам приходилось таскать мусор на угол, самим носить белье в прачечную и встречать разносчика льда в квартале от дома. Через какое-то время мы придумали оригинальный способ загонять пса в дом, чтобы запереть его там, пока снимают показания газового счетчика и производят тому подобные нужные операции. Маг боялся только грозы. Гром и молния пугали его так, что он просто лишался чувств (думаю, что когда рухнул камин, ему показалось, что это была гроза). При звуках грома он мчался прямо в дом и прятался под кроватью или в одежном шкафу.
Поэтому мы смастерили громовержную машину из узкого куска жести с деревянной ручкой на конце, и когда мама хотела загнать пса в дом, она яростно трясла этой штукой. Гром получался отличный, но думаю, что это было самое странное из изобретенных когда-либо бытовых устройств! Маме такие упражнения немалого стоили.
За несколько месяцев до смерти Магу стали являться видения. Он вдруг медленно поднимался с пола, глухо рычал и с угрозой выступал негнущимися лапами навстречу неизвестно чему. Иногда Это появлялось чуть правее или левее от посетителя. С продавцом щеток однажды случилась истерика, потому что Маг вдруг забрел в комнату, подобно Гамлету, идущему за призраком отца. Взгляд его сосредоточился на чем-то чуть левее несчастного, который стоял как вкопанный, пока Маг не оказался в трех медленных, но неотвратимых шагах от него. Тогда он завопил. Маг, рыча непонятно на что, проследовал мимо него в прихожую, но продавец продолжал стоять и вопить. Мама, кажется, окатила его холодной водой из кастрюли, чтобы он замолк: так она усмиряла нас, когда мы затевали драку.
Скончался пес внезапно однажды ночью. Мама хотела похоронить его на семейном участке под мраморной плитой с надписью вроде: "Пенье ангелов усладит твой покой", но нам удалось убедить ее, что это будет против закона. В конце концов мы просто закопали его у глухой дороги и прикрыли гладкой доской. На доске я написал на латыни несмываемым карандашом: "Cave Canem" — "Осторожно, злая собака".
Мама была очень довольна классической простотой и достоинством этой эпитафии.
Призыв
Я покинул университет в июне 1918 года, но не мог попасть в армию из-за зрения так же, как мой дедушка не мог попасть из-за возраста. Он появлялся на призывном пункте несколько раз, снимал пальто и грозил спустить шкуру со всякого, кто осмелится сказать, что он слишком стар. От разочарования, что его не направляли в Германию (слать всех подряд во Францию, считал он, смысла нет), и от поисков по всему городу влиятельных заступников он слег. Ему хотелось командовать дивизией, и что его не брали даже рядовым, совсем его доконало. Когда он слег, его брат Джейк, лет на пятнадцать младше, просиживал с ним ночи, опасаясь что дедушка может уйти из дому, даже не одевшись. Дедушка считал этот присмотр дуростью, но Джейк не мог спать по ночам уже двадцать восемь лет и поэтому был самым подходящим человеком для такого бдения.
Так он просидел две ночи. В третью дедушка постоянно просыпался, открывал глаза, смотрел на Джейка, снова закрывал их и хмурился. В четыре утра он увидел брата глубоко спящим в кожаном кресле у кровати. Если Джейку удавалось заснуть, сон его был непробуден, и поэтому дедушка смог встать, одеться и уложить Джейка в свою постель, так и не разбудив. Когда тетя Флоренс зашла в комнату в семь, она застала дедушку в кресле с мемуарами У.С. Гранта, а Джейка — спящим в его постели.
— Он присматривал за мной, пока я спал, — сказал дедушка, — а теперь я присматриваю за ним, пока он спит.
Это, наверно, было вполне справедливо.
Нам не хотелось, чтобы дедушка блуждал по ночам, между прочим, и потому, что он пару раз проговорился, будто собирается в свой родной Ланкастер пожаловаться там старому товарищу, то есть самому генералу Уильяму Текумсеху Шерману. Мы понимали, что разыскать Шермана дедушка не в силах, а, кроме того, боялись, что он отправится туда на электрической коляске, которую мы купили моей бабушке. Она, ко всеобщему изумлению, научилась здорово с ней управляться и разъезжала по всему городу. Дедушка тоже был весьма удивлен и слегка возмущен, видя как она залезает в свою каталку и мчится с места в карьер. Это была ее первая триумфальная транспортная победа над дедушкой за пятьдесят лет супружеской жизни, и он твердо решил сам научиться водить эту штуковину. В молодости он был знаменитым наездником и приближался к машине, как к дикой кобылице. Лик его бледнел, а рот изрыгал проклятия. Он лихо вскакивал в коляску, будто она могла выпрыгнуть из-под него, если сразу надежно не усесться. Сперва он сделал несколько небольших кругов, заехал на бордюр тротуара и на газон. Мы все убеждали его бросить это занятие, но дух дедушки был неукротим.
— А ну, двиньте ее под зад, чтоб она на дорогу выскочила! — грозно командовал он.
Мы выталкивали коляску обратно на улицу, и дед делал новую попытку. Руль он сжимал с яростной силой — чтобы проучить электрическую мерзавку — и она начинала возить его кругами. Невозможно было его уговорить не выходить из себя и держать руль легко. Ему представлялось, что если не применять силу, зловредная машина выбросит его из сидения. А человек, который в пять лет (так он нам, во всяком случае, рассказывал) управлял четырехконной жнейкой мистера Мак-Кормика, не мог позволить, чтобы его выбросила на дорогу какая-то электробегалка.
Отговорить деда было невозможно, и мы брали его в малолюдный парк Франклина с широкими аллеями и часами пытались втолковать разницу между управлением лошадью, телегой и электрической коляской. Он всё время ворчал и не мог избавиться от мысли, что стоит ему сесть за руль, как машина, так сказать, прядает на него ушами. Через несколько недель он всё же научился проезжать пару сот ярдов по прямой, но если надо было сделать поворот, он крутил руль слишком быстро или слишком сильно и наезжал на дерево или на клумбу. Мы его не оставляли одного и не позволяли выезжать на коляске из парка.
Как-то утром, когда бабушка уже совсем собралась на базар и позвонила в гараж, чтобы ей подали коляску, оттуда ответили, что дедушка ее уже забрал. Вот появилось дел для всех! Позвонили другому дедушке Уиллу, он выкатил свой "Лозье", и мы стали охотиться за нашим дедом по всему городу. К счастью, еще не было семи, и машин было мало. Поехали мы сперва в парк Франклина, полагая, что он мог укатить туда, чтобы окончательно сломить непокорный дух коляски. Пара ранних прохожих видела длинного старика с белой бородой, сыпавшего проклятиями из крошечной электрокаляски. Мы пошли по извилистому следу и, наконец, обнаружили его в четырех милях на Нельсон Роад. Дедушка стоял посреди дороги и что-то кричал, задние колеса его транспортного средства намертво засели в колючей проволоке какого-то забора, а два рабочих и фермер пытались его вызволить. Дедушка извергал тирады возвышенного гнева на электричество. О, чего только он ему не желал и где только его не видал!
Ладно, вернемся к войне. Призывная комиссия Колумбуса, к счастью для себя, никогда не вызывала дедушку, иначе ей пришлось бы записать его в армию. Рассказывают случаи, когда восьмидесятилетним, а то и девяностолетним старикам присылали по ошибке повестку, но с нашим дедушкой как-то обошлось. Каждый день он ждал призыва, но так и не дождался. Увы, мой собственный опыт оказался совсем иным. Повестки приходили мне чуть не каждую неделю, хотя от службы меня освободили в первый же раз, когда я предстал перед врачами. Может быть, они так и не убедились, что я — это я, или писарь что-то напутал и никто распутывать не стал. Как бы то ни было, чуть не каждый понедельник мне приходила повестка с приказом явиться для освидетельствования в среду в 9.00 в Мемориальный зал. Придя во второй раз, я попытался объяснить докторам, что они уже освободили меня от службы.
— Вы в моих глазах — одно сплошное пятно, — объяснил я, снимая очки.
— А ты для меня — вообще ничто! — отрезал доктор.
Каждый раз надо было раздеваться и бродить по залу в обществе рассыльных, а также сыновей президентов банков, клерков и поэтов. Освидетельствованию подлежали наши сердца и легкие, затем ноги и, наконец, глаза. Глаза всегда шли в последнюю очередь. Едва глянув на меня, глазник говорил:
— Да куда тебе в армию с таким зрением!