е количество шкафиков и полочек. Открыв первый шкафик, еды он, разумеется, не находит: на полках, вплотную друг к другу, стоят фужеры и рюмки — коньячные, коктейльные, винные, пивные — для семьи человек в пятнадцать или двадцать. Второй шкафик заставлен тарелками — Джон мимоходом прикидывает, что их здесь штук двести. Побледнев от волнения, он открывает третий шкафик — чтобы увидеть огромные, наглые, совершенно, на его взгляд, бесполезные блюда и салатницы из фарфора, стекла, дерева и глины. Джон решает, что съестные припасы хранятся в нижних ящиках, и, выдвинув один из них, с тоской смотрит на стальные, медные, алюминиевые, мельхиоровые и серебряные предметы неизвестного назначения, под которыми он замечает в темной глубине что-то как будто знакомое... да-да, это потерянная женой вафельница.
Тут Джона осеняет, что ему надо бы отыскать холодильник. В конце концов он его находит, открывает дверцу, опасливо заглядывает внутрь и, несколько раз вляпавшись во что-то трупно-холодное, липкое, мерзкое и, очевидно, несъедобное, обнаруживает два яйца. Джон кладет их на кухонный стол, но они, как живые, упрямо катятся к краю, и он засовывает их в карман.
Теперь он вспоминает про кофе, но железных коробок на полках удручающе много, и ему под руку попадают крупы, толченые сухари, изюм, вермишель, мука, перец, ваниль, соль — но только не кофе. Минут через пятнадцать он находит кофе в коробке с надписью КОФЕ, ставит коробку на стол, открывает крышку и, удивляясь собственной гениальности, кладет в нее яйца, потому что оттуда они наверняка не выкатятся. Потом, смутно ощутив, что это не самое конструктивное решение, Джон вспоминает про колумбово яйцо. Он с размаху ставит одно из яиц на стол и гадливо рассматривает образовавшуюся желто-белую тягучую лужицу. Яйцо не стоит, как ему следует. Оно лежит, а белок течет. Джон решает не трогать пока второе яйцо и принимается искать кофейник. Поиски опять приводят его в кладовую, и, найдя сложный электровакуумный прибор, он с грустью припоминает, что это и есть их нынешний кофейник.
Не будучи специалистом по электровакуумным приборам, Джон отказывается от кофе — тем более что персиковый сок гораздо полезней. Выставив на пол семнадцать жестяных банок, он находит персиковый сок. Дело за консервным ножом. Но его нигде нет, и Джон вспоминает, что жена приобрела электровскрыватель. Джона, впрочем, уже и не томит жажда.
А жарить омлет ему просто некогда: нужно осушить яичное болото на столе, чтобы жена, вырвавшись из западни, не догадалась о его безумных начинаниях. Он пытается собрать разбитое яйцо руками — тщетно; и, решив разыскать тряпку, вскоре находит ее на кухонной табуреточке. Первым делом он вытирает руки, а потом обнаруживает, что тряпка колдовским образом превратилась в недавно купленный женой фартук. Джон впадает в панику и трет кухонный стол фартуком. Яичное болото гнусно размазывается, и Джон, полив стол водой, снова вытирает его — на этот раз досуха.
Теперь ему надо подумать о фартуке. Многие сельские мужья, оказавшись на его месте, взяли бы лопату и предали бы фартук земле, но Джон по натуре горожанин. Он размышляет, не выбросить ли его в мусорный ящик, но врожденная бережливость останавливает Джона. Он спешит в гостиную и прячет фартук в корзину для ненужных бумаг. А спустя секунду решает смыть с фартука свою вину — если уж не собственной кровью, то водопроводной водой. Он вынимает фартук из корзины, подымается в ванную комнату и пускает горячую воду.
Через несколько минут он вынимает из ванны сморщенную мокрую тряпицу. Высушить ее до прихода жены ему явно не удастся. Тут каждый муж выходит из положения по-своему. Наиболее робкие суют фартук в рукав пальто или прячут под стопку чистого белья. Те, что понаходчивей — вроде меня, — кладут его на радиатор отопления или пришпиливают к занавеске душа.
Правда, я-то давно усвоил, что женщина моментально обнаруживает любую спрятанную вещь — кроме той, которую она положила в укромное место, чтобы не потерять. Поэтому, возможно, ваша жена, обрадовавшись найденной вафельнице, простит вам испорченный фартук — особенно если вы до ее прихода поставите 17 консервных банок на полку и, вынув яйцо из коробки с кофе, положите его обратно в холодильник.
Единорог в саду
В одно прекрасное солнечное утро мужчина поднял глаза от омлета, который он всегда ел за завтраком, и увидел белого единорога с золотым рогом во лбу. Единорог мирно объедал розовые кусты. Мужчина пошел в спальню и разбудил жену.
— В нашем саду пасется единорог, — сказал он. — Среди роз.
Жена приоткрыла один неприветливый глаз.
— Единорог — сказочный зверь, — буркнула она и повернулась к мужу спиной.
Мужчина медленно спустился в сад. Единорог изящно ощипывал тюльпаны. Мужчина сорвал белую лилию.
— На, единорог, — проговорил он. Единорог вежливо съел белую лилию.
Со счастливой душой — потому что в его саду гулял единорог — мужчина снова поднялся в спальню и опять разбудил жену.
— Единорог, — сказал он, — съел белую лилию.
Жена смерила мужа ледяным взглядом.
— Ты совсем обезумел, — холодно выговорила она, — и самое разумное будет запереть тебя в сумасшедший дом.
Мужчина, который всегда считал такие разговоры бестактными, а в это солнечное утро, когда по саду гулял единорог, счел их и вовсе непристойными, благоразумно промолчал.
— Ладно, там видно будет, — после паузы сказал он и шагнул к двери. — А у единорога во лбу золотой рог, — добавил он на прощание и спустился в сад. Но единорога там уже не было. Мужчина сел под розовый куст и уснул.
Как только муж ушел, жена встала и быстро оделась. Она была очень возбуждена, и в глазах у нее светилось злорадство. Она позвонила в полицию и психиатру; она умоляла их поспешить, а смирительную рубаху они захватили сами. Когда психиатр и полицейские прибыли, они сели в кресла и внимательно, очень внимательно, на нее посмотрели.
— Мой муж, — заявила она, — видел сегодня утром единорога в нашем саду. — Полицейские глянули на психиатра, а психиатр глянул на полицейских. — Он сказал мне, что единорог съел белую лилию, — добавила она. Психиатр глянул на полицейских, а полицейские глянули на психиатра. — И он сказал, — закончила она, — что у единорога во лбу золотой рог.
По сигналу психиатра полицейские вскочили и схватили ее за руки. Они долго не могли с ней справиться, потому что она отбивалась отчаянно, но в конце концов они с ней справились. Они надели на нее смирительную рубаху, и в это время порог гостиной переступил ее муж.
-— Вы говорили вашей жене, что у вас в саду гуляет единорог? — спросил его психиатр.
— Это сказочный-то зверь? — с усмешкой переспросил мужчина.
— Больше у меня сейчас вопросов нет, — сказал психиатр. — Уведите ее. Я очень сожалею, сэр, — снова обратился он к мужчине, — но вашу жену поразило безумие.
Злобно визжащую женщину увезли в лечебницу, а мужчина жил потом долго и счастливо.
Мораль: умный безумного не разумеет.
Исход Эммы Метр
Эмма Метр ничем не отличалась от тех незаметных пожилых женщин, которых вы постоянно видите в вагонах подземки или за прилавками провинциальных магазинов, чтобы мгновенно о них забыть. Жидковатые, пыльно-песочного цвета волосы, невыразительное лицо, голос... да, просто голос как голос, я решительно его не помню. Ей дали рекомендательное письмо какие-то наши знакомые, прослышавшие, что нам нужна кухарка, — мы собирались провести лето на острове Мартас-Винъярд, милях в ста к юго-востоку от нью-йоркского побережья. Внешность, повторяю, была у нее самая заурядная, никакой другой кухарки нам найти не удалось, и мы решили ее взять. Она пришла поздно вечером накануне нашего отъезда, и мы сняли ей номер, потому что она жила довольно далеко от гостиницы на Пятьдесят пятой стрит, где мы остановились. Правда, она непременно хотела вернуться домой, чтобы поговорить со своей квартирной хозяйкой, но я пообещал позвонить ее хозяйке сам.
В одной руке Эмма Метр держала потертый рыжий саквояж, а в другой — древнего облезлого бульдога. Его звали Бедди. Бульдог — ему шел восемнадцатый год — ворчливо пыхтел и бранчливо кряхтел, но нам позарез нужна была кухарка, и мы согласились взять его с собой, если он не будет соваться нам под ноги, а Эмме под руки — когда она готовит еду. Оказалось, впрочем, что соваться-то он никуда и не может: он лежал — шумно, но совершенно недвижимо — там, куда Эмма его клала, пока она не перекладывала его в другое место. Я ни разу не видел, чтобы он двигался сам. Эмма сказала, что взяла его крохотным щенком. Она объявила нам со слезами на глазах, что разлуки с ним вынести не может. Это поразило меня, но ничуть не растрогало. На мой-то взгляд, он был совершенно невыносим.
Я лег спать и, сейчас же забыв про Эмму, превосходно выспался, а вот моя жена очень долго не могла из-за нее уснуть. Она сказала мне утром, что чувствовала себя как-то странно, думая о нашей новой кухарке и ее Бедди. Она не объяснила мне толком, в чем было дело. Просто ей казалось, что они какие-то странные. Когда мы упаковали чемоданы — часам к трем дня, потому что мы очень не любим упаковываться, — я позвонил по телефону в номер Эммы Метр, но она не ответила. Мы забеспокоились: наш пароход уходил через два часа. Куда могли исчезнуть Эмма и Бедди? Это выяснилось только в четыре часа. Раздался еле слышный стук в дверь, я открыл — на пороге стояла Эмма Метр, и в руках она держала своего Бедди, а он сопел и пыхтел, словно утомленный пловец.
Жена сказала Эмме, чтобы она поскорее упаковывала свой саквояж: нам пора было выходить. Но Эмма ответила, что она уже собралась и только вот электрический вентилятор ей положить некуда.
— Вам не понадобится электрический вентилятор на Винъярде, — сказала жена. — Там и днем-то не слишком жарко, а ночи просто довольно холодные. Да и в коттедже, который мы сняли, нет электричества.