Юлиус кивнул головой, следя глазами за движениями рук и губ хозяина. Иоганес подумал немного, поскабливая ногтями щетину на своем двойном подбородке.
— Я тебе кое-что должен, — продолжал он далее, глядя мимо лица Юлиуса, — но ты видел, что со мной сделали эти паразиты? Они отобрали у меня то, что я хотел отдать тебе. Это они тебя обокрали, а не меня. Понял? Они обокрали тебя. А ведь ты как раз такой бедный, как у них полагается. Выходит, что ты на них работал столько лет. Ты работал на них как бык, для того чтобы они тебя потом обокрали. Понял? — Иоганес очень старательно объяснил это Юлиусу, потрясая перед ним руками, хватая себя за толстое горло, выворачивая карманы, стуча пальцами по груди Юлиуса и пожимая с обиженным видом своими толстыми, покатыми плечами.
Юлиус перестал улыбаться и помахал в воздухе сжатым кулаком.
— Ну вот, — продолжал Иоганес, — а я все-таки не могу это так оставить и заплачу тебе сколько могу, чтобы на меня ты не обижался.
И он дал ему несколько рублей и новую рубашку.
Новая рубашка была очень кстати, потому что старая совсем истлела на широких плечах Юлиуса.
Хозяйка не хотела чинить и стирать его вшивую, вонючую рубашку, а сам он очень редко находил время для стирки, поэтому рубашка на нем износилась до того, что в ее прорехи выглядывали его худые мускулистые лопатки.
Кроме рубахи, Иоганес дал ему два кусочка кожи, чтобы он сделал себе новую обувь. Такую обувь можно было носить лишь привязывая ее веревками к подошвам ног, обернутых в портянки. И Юлиус носил ее зимой и летом, в дожди и морозы, до тех пор, пока она не превращалась в клочья.
И сверх всего Иоганес подарил ему свои старые брюки, которые хотя и сидели на Юлиусе мешком, но были еще крепкие и годились в дело. Юлиус так обрадовался, что отдал хозяину обратно его рубли, чтобы тот положил их к себе в комод.
И в конце каждого месяца он теперь просил прибавить к ним то, что он заработал. Хозяин прибавлял к ним то, что он заработал, давал ему пересчитать пачку денег и потом прятал ее обратно в свой комод.
С тех пор прошло много лет, которые не принесли больше никакой беды на мирный двор Иоганеса Карьямаа, уставленный прочными кирпичными постройками и обнесенный каменной оградой, похожей на стену крепости.
Иоганес Карьямаа никогда не жалел о том, что оставил у себя Юлиуса. Пусть его лишили избирательных прав, увеличили налог — работа Юлиуса покрывала все. Жить можно было при новых законах.
Чего там горевать! Нужно только уметь ладить с работником — и все будет в порядке. Иоганес часто задумывался об этом и усмехался про себя. Вот он живет при новых законах как прежде. У него есть человек, который предан ему и мигом выполняет все, что он приказывает, каким бы трудным ни оказалось дело. Этот человек только поднимет успокоительно ладонь в знак того, что он дело сделает, и можно быть спокойным: дело будет сделано, хотя бы для этого ему пришлось провозиться всю ночь. Все, что он обещает, он непременно сделает. Вот какой это человек! Это не человек, а клад! Он успевает работать в поле и во дворе. Старуха опять стала толстая и красная, как спелая брусника, оттого что ей прямо-таки делать нечего при таком помощнике. Он работает за трех человек сразу. Другой на его месте давно бы свалился от усталости, а он только улыбается, как дурак... С ним теперь вполне можно обходиться без поденщиков. Он один успевает в зимние ночи натрепать и начесать столько льна для продажи, что лавку теперь каждую весну можно наполнять новыми товарами и ни в чем не отказывать покупателю.
Ну что ж! Пускай старается. Иоганес Карьямаа умеет благодарить за старания. Можно будет подарить ему что-нибудь, сшить хотя бы полушубок из того старого тулупа, который попортился от дождей и лежит на чердаке несколько лет. Из него вполне выйдет полушубок, для Юлиуса, а то не поймешь даже, в чем он ходит зимой. Все полопалось и разлезлось на его широкой спине.
С одной стороны, это, конечно, хорошо, что все разлезлось, потому что человек не будет стоять без дела на морозе, если в прорехи дует. Но, с другой — может придраться какой-нибудь бездельник из рабочего комитета. Хотя придраться-то, по правде говоря, и не к чему. Он исправно получает свои деньги каждый месяц. У него теперь целая гора денег. Даже обидно, что придется сразу отдать ему всю эту кучу денег... Но с этим можно как-нибудь уладить... Все же Иоганес был очень доволен Юлиусом.
Юлиус тоже был доволен. Деньги, заработанные им, выросли в комоде в две огромные пачки, и больше его ничто не интересовало. Он пересчитывал каждый месяц свои пачки денег и улыбался, а потом очень оживленно ходил по двору, бил себя с гордым видом кулаком по гудящей груди, приставлял к своей беловолосой голове пальцы наподобие рогов и мычал, давая этим понять, что на корову он уже заработал.
Хозяин кивал ему головой, щурил глаза и хлопал по плечу своей тяжелой рукой. Они жили дружно между собой, хозяин и работник. Кто это сказал, что никогда не может быть дружбы между хозяином и работником? Он ошибся — тот, кто сказал это. Если бы он встретил в своей жизни Иоганеса Карьямаа и Юлиуса Пимме, он бы никогда не сказал такой глупости, ибо Юлиус Пимме и Иоганес Карьямаа были настоящими друзьями. Это было ясно видно. Только один из них был старший друг, а другой младший. Старший друг был очень добр к младшему, а младший не жалел своих сил для старшего, готовый работать даже по ночам.
Юлиус Пимме не общался с другими людьми. Они тогда ограбили его, отобрав хлеб у хозяина, и он был сердит на них за это. Он даже не отвечал им, если они обращались к нему.
Когда ему случалось косить на дальнем участке у перелеска, откуда была видна русская кузница, черневшая за оврагом, то люди, работавшие у этой кузницы, часто оборачивались в его сторону. А один из них, очень высокий, завидя Юлиуса, всегда взмахивал приветливо рукой или шапкой. Но Юлиус никогда не отвечал на его приветствия и смотрел в ту сторону очень холодно. Все же высокий парень не смущался этим и, уходя вечером домой, снова взмахивал на прощанье рукой или шапкой.
Но вот однажды в середине зимы старший друг разбудил Юлиуса в два часа ночи и велел итти в лавку. Он выглядел очень озабоченным. Глаза его, обычно сощуренные и подозрительно поглядывавшие на окружающий мир, сощурились еще больше и ушли в глубокую тень густых, угрюмо сдвинутых бровей. Он велел Юлиусу заколотить досками окна лавки, спрятать все товары под половицами и разломать загородку, защищавшую покупателей от дворового пса. После этого он дал Юлиусу выпить водки и объяснил, что об этом никто не должен знать. Юлиус закивал головой, хотя и не совсем понял, зачем понадобилось прятать товары. Ведь голодное время давно прошло.
После этого старший друг пригласил к себе скупщиков и продал сразу несколько лошадей и коров, оставив себе только две лошади и три коровы. А к весне он зарезал с Юлиусом трех свиней и быка и повез в город мясо. Потом он повез в город хлеб, но вернулся с хлебом назад, не доехав до города.
Он был так озабочен всем этим, что забывал доставать из комода деньги Юлиуса и добавлять к ним то, что Юлиус заработал. Юлиус пытался было напомнить ему об этом, но он даже не понимал, чего хочет Юлиус, — настолько он был озабочен. Вместо комода, он открывал шкаф и доставал оттуда водку.
Юлиус выпивал рюмки две водки и больше не спрашивал о деньгах. Но все-таки ему было невесело каждый раз после этого.
А в начале весны, когда оттаяла земля, старший друг велел рыть яму за амбаром, в сыром, грязном месте, и когда яма была готова, он велел бросать в нее мешки с зерном.
На дне ямы кое-где тускло блестела вода, и Юлиус начал было выкладывать ее досками, но старший друг торопил его и даже сам взялся помогать, швыряя мешки как попало на сырое дно ямы. Вид у него был страшный в это время, и Юлиус не задавал ему вопросов. Вид у него был такой, как будто он делал зло не себе, а кому-то другому, как будто он швырял в яму своих злейших врагов.
Некоторые мешки лопались от падения, и в прореху струей выползало зерно. У Юлиуса что-то защемило в груди при виде этого. Как-никак, этот хлеб появился на свет благодаря ему. Он пахал и боронил землю, он жал, молотил, и веял, и таскал в амбар мешки. А старший друг только бросал в землю семена...
Правда, старший друг дал ему после этого выпить водки, но это не развеселило Юлиуса. И всю весну потом ему было почему-то очень тоскливо.
Весна была дождлива. Юлиус вырубил большой перелесок на самом дальнем участке земли своего старшего друга, но сжечь валежник мешали дожди. Карьямаа велел сжечь валежник и выкорчевать пни, потому что нужно было пахать это место под пшеницу.
И вот Юлиус ушел туда рано утром с топором и лопатой, съев на дорогу чашку кислого молока с хлебом. В это утро ему сильно нездоровилось. Должно быть, он простудился накануне, работая весь день под холодным дождем. Кости и мускулы ныли, а временами становилось то холодно, то жарко и кружилась голова. Двигаться было трудно от странной слабости в ногах, и кожа была слишком чувствительна к малейшему прикосновению, даже к одежде, облегавшей ее.
Но он скоро разогнал эту боль и слабость усиленной работой. Свежие пни очень крепко сидели в земле, глубоко уходя в нее толстыми корнями. Он раскапывал эти корни, обрубал их топором и пускал в дело кол. Но все же некоторые пни отнимали у него много времени. Он давно снял тужурку, чтобы было легче работать, и все-таки весь покрылся потом от усилий. А дело подвигалось медленно.
Тогда он решил поджечь валежник с разных концов, пока этому не мешал дождь, а потом продолжал свое дело. Но в это время хлынул дождь, крупный и частый, и сразу промочил его насквозь.
И вот он ходил весь мокрый среди сучьев и пней, с отсыревшими спичками, собирал где мог посуше хвою, закрывался от дождя своей затасканной тужуркой и раздувал огонь.
Когда огонь разгорался, он бросал в него еловые сучья и затем повторял то же самое в другом месте. Но дождь снова усиливался, хвоя сгорала, и огонь гас.