Вот совсем рядом попрежнему шумно и весело протекает жизнь, а он выброшен из этой жизни, и никто не чувствует этого. Он сдохнет здесь в болоте, и никто не пожалеет об этом, даже сын мельника. Даже он пнет ногой его остывшее тело и скажет: «Наконец-то сдох. Целое лето сидел на нашей шее, шкелет проклятый. Кашлял, кашлял на нашу голову... Одной водки сколько вытрескал за лето...»
Алекс знал, что сыну мельника нельзя было особенно доверять. Он мог выдать в конце концов. Недаром он поговаривал о том, чтобы пролезть с отцом в колхоз.
Одолеваемый тоской, Алекс начал перебирать в памяти всех знакомых, недовольных новой властью, и остановился на старом Яне Уйте, отце Эльмара.
Ян Уйт не захотел пойти в колхоз вслед за сыном и жил и работал один на хуторе, в старом доме, на скверной земле, которая досталась ему после раздела с сыном.
Может быть, Ян Уйт скажет ему что-нибудь бодрое и вдохнет в него новую силу и уверенность в свою правоту. Может быть, он даже поможет в чем-нибудь. Может быть, и он давно собирается что-нибудь сделать. И может быть, он знает еще кого-нибудь... о! Тогда бы они показали себя...
Алекс пошел к Яну Уйту в середине лета, выбрав для этого безлунную ночь.
Старый Ян Уйт вышел к воротам на лай собаки и встал перед Алексом, громадный и тяжелый, воняющий потом.
— Здравствуй, Ян Уйт, — сипло сказал Алекс.
Ян Уйт не ответил, тяжело сопя и разглядывая в темноте его лицо.
— Алекс? — спросил он наконец.
— Да...
Ян Уйт выпрямился и помолчал некоторое время, что-то соображая, потом спросил:
— Это ты жег?
— Я... — ответил Алекс.
Старый Уйт опять помолчал, тяжело сопя.
— Уйди, — вдруг сказал он, глядя в темноту мимо Алекса. — Уйди, ну! Или я выбью из тебя последний дух.
Алекс поспешно отступил в темноту.
Он долго бродил без цели в эту темную ночь среди эстонских колхозных хуторов, отягощенный злобой и тоской. И здесь ему не было сочувствия. Напрасно он щадил эти хутора. Их первыми надо было сжечь. И надо было завести хороший нож и резать подряд каждого встречного. Эх, все не так он делал, как нужно. Слишком вяло он действовал. Он мог бы насолить им гораздо больше, если бы знал вперед, что все они до одного окажутся его врагами.
Алекс незаметно для себя вошел в большой лес и побрел вдоль ручья все глубже и глубже.
Руки его вяло и неслышно отстраняли в темноте ветки кустов и деревьев, а ноги в порыжевших дырявых сапогах, выложенных внутри берестой вместо стельки, ступали мягко и бесшумно, привыкшие к этому за полгода волчьей жизни.
Слева у ног его тихо булькал ручей, а над головой в черной гуще ночи сонно шуршали вершины деревьев.
В такую ночь хорошо окунуться в теплоту человеческого жилья, вдохнуть в себя комнатные запахи кислого теста, молока, овчины... вымыться в бане, побриться и заснуть в чистой постели под мирную беседу женских голосов. Ведь спят же люди спокойно в такую ночь и не думают о том, каково ему, — сволочи!
Вот он уже полгода не был в бане и только три раза побрился за это время. Должен был притти какой-нибудь конец. Ведь не даром же он терпит все эти лишения. Или они надеются, что доконают его в конце концов? Пусть не надеются. Он еще не взялся за них как следует. Но возьмется. Дайте срок.
Алекс очень далеко забрел в эту ночь, погруженный в свои невеселые думы.
Тускло заблестела большая река, катившая свои воды в сторону лесных складов и заготовительных пунктов, а он все шел, не останавливаясь, охваченный странной тоской.
И, только заслышав мужские голоса, он вздрогнул и замер на месте, прижимаясь к стволу дерева. Впереди между деревьями мелькнули языки пламени и лица незнакомых людей.
Алекс постоял так у дерева, стараясь сообразить, откуда могли взяться здесь эти люди. Должно быть, дежурные лесорубы, караулившие свои склады древесины.
Он бесшумно приблизился к ним и долго вглядывался из темноты в их лица, как будто первый раз в жизни увидел чужих людей.
Их было трое, усталых лесных рабочих, сидевших у костра. У одного из них за плечами торчало ружье. Они мирно беседовали о чем-то и курили.
О чем они могли беседовать так спокойно и безмятежно? Алексу даже стало обидно. Здесь, рядом с ними, погибает человек, выброшенный из жизни, а они беседуют как ни в чем не бывало. Алекс напряг слух, но не мог разобрать слов. Один из них, самый старший, с широкой бородой, засмеялся вдруг веселым, добродушным смехом. Алекс тихо вздохнул, тоскливо оглянулся назад, в темноту. Пора было уходить, чтобы рассвет не застал его далеко от убежища. Но он не уходил. Он не мог уйти и оставить их в таком веселом настроении. Он всегда злился при виде смеющихся людей. Он хотел бы поубавить у них веселости, но не знал, как это сделать. Они должны почувствовать, что не всем людям так весело, как им. Есть люди, выброшенные из жизни. Вот рядом с ними стоит человек, тоже выброшенный из жизни. И хотя не им, дуракам, рассуждать о том, за что он выброшен из жизни и кто виноват в том, что он выброшен из жизни, но они должны почувствовать, что не всем так сладко живется, как им...
Алекс вытягивал шею, вглядываясь из темноты в их лица. Он силился понять, что это за люди. Может быть, им тоже не сладко живется, кто знает? У них усталый вид, и одеты они неважно. Разные ведь бывают люди. В душу не заглянешь издали. Вот узнать бы, о чем они там втихомолку разговаривают, почему смеются и что думают о своей жизни? Может быть, они друзья ему, а он боится высунуть к ним нос.
И он долго стоял так, не решаясь уходить, хотя пора было уходить.
А лесорубы сидели и подкидывали сучья в огонь и тоже, видимо, никуда не собирались уходить. Они уже совершили несколько; обходов по своим обширным владениям. Никто не посягнул на их огромные склады строевого леса, шпальника, спичечной осины, фанерных кряжей и дров.
И в тихой запани мирно дремали на воде не законченные увязкой плоты и отдельные бревна, прибывшие молем[1] с верховьев реки и образовавшие на воде целое древесное поле — от берега до берега.
Тихо было вокруг среди ночного мрака, но лесорубы не шли к своим баракам и не ложились спать. Мало ли что таится в темноте леса в ночную пору...
Вот пламя костра освещает небольшой круг земли с широкими пнями и кустарниками; оно бросает также слабые отблески на стволы ближайших молодых деревьев, а дальше за ними сплошная чернота, которой никак нельзя доверяться. Ночной мрак в большом лесу всегда может преподнести что-нибудь неожиданное.
Вот и в эту ночь дежурным лесорубам не удалось довести своей мирной беседы до конца.
Из густой темноты в свет костра шагнул внезапно огромный исхудалый человек, лохматый, грязный и страшный. Он молча приблизился к огню, жадно протянул к нему большие костлявые ладони и сел на свободный пень, не глядя на людей.
При его появлении лесорубы вздрогнули и хотели вскочить, но он так мирно сел у огня, что они остались на местах и только многозначительно переглянулись, узнав Алекса Карьямаа.
А он устало согнулся перед огнем, и морщины лба его и брови, сдвинутые над впалыми глазами, выражали страданье и тоску. Он больше не хотел жить по-волчьи и пришел отдать себя на суд людей.
Так прошло добрых десять минут. В костре потрескивали сосновые ветки, и беловатый дым поднимался в темноту прямым столбиком. Лесорубы молчали, косясь на Алекса. Они ждали, когда он раскроет рот. А он тоже молчал, глядя в огонь, и тоже ждал чего-то. Уж не ждал ли он от них ласковых речей?
Один из лесорубов сурово усмехнулся и начал осторожно снимать с плеч ружье. Тогда Алекс поднял голову и обвел взглядом их лица. Если он действительно ждал от них ласковых и сочувственных речей, то ошибся. Лица их были суровы и замкнуты, а глаза смотрели холодно. Нечего было ждать от них сочувствия. Он напрасно пришел к ним. Разнюнился, как баба, и вляпался в беду. Эх, дурак, дурак.
Потом взгляд его остановился на человеке, снимавшем с плеч ружье, и тогда острые челюсти сжались так, что по углам их вскочили бугры, и глаза мрачно блеснули.
Он встал и шагнул обратно в темноту так же спокойно, как пришел.
— Стой! — крикнул человек с ружьем, загораживая ему дорогу и щелкая затвором.
Но Алекс с неожиданной легкостью прыгнул вперед и ударил его ногой в живот, прежде чем он прицелился. Человек слабо охнул, согнулся пополам и выпустил из рук ружье.
Двое других бросились к Алексу сразу с двух сторон, но он уже мчался в темноту, шумно дыша и ломая кустарники, и им не удалось его схватить.
Они дали ему вслед наугад несколько выстрелов, но промахнулись.
Алекс провел рукой по своему костлявому лицу, покрытому, точно грязью, жесткими, давно не видавшими бритвы волосами.
Кости его тела выпирали наружу все больше и больше с каждым днем, но он был еще силен и бодр и кашлял гораздо реже, чем весной. Наверно, летний сухой воздух и безделье все-таки помогли его здоровью. Алекс запрокинул голову, сделал последний глоток из бутылки и швырнул ее в кусты. Тонкие губы его, поросшие грязной щетиной, раздвинулись в усмешке. Как он здорово удрал от них тогда ночью. Они два дня после этого искали его в лесу и в болоте. Ничего. Темные ели еще живут, чорт подери. Вы думаете, они сгнили и свалились? Нет, они стоят и смеются над вами. Их не вырвешь голыми руками и не перегрызешь зубами. Они еще покажут себя. Алекс посмотрел на свои большие ладони. Вот эти руки могут свернуть еще не одну глупую башку и могут пришибить кого угодно.
Целый месяц прошел с тех пор, как он бежал сломя голову по темному лесу от костра.
За этот месяц он почти не вылезал из своего убежища. Люди стали слишком старательно его разыскивать. Нельзя было высунуть нос из лесу, чтобы не наткнуться на какой-нибудь дозор.
Но пожары не прекратились оттого, что он сидел безвыходно в шалаше среди трясин. В одну из темных ночей далеко за эстонскими хуторами и русской деревней опять взвилось к небу огненное зарево. Там горели одновременно мельница и маслобойня, стоявшие на маленькой речушке, которая катила свои воды через лес в большую сплавную реку. Это была как раз та самая мельница и та маслобойня, которые мельник передал в пользу советской власти.