Он с большими усилиями поставил ее на ноги, прислонив к снопам льна, но едва отпустил, как колени ее подогнулись, и она сползла на землю. При этом платье ее задралось и обнажились ноги в длинных чулках, полные, красивые ноги, которые он так хорошо помнил.
Он снова кое-как поднял ее и приставил к снопам, придерживая за колени своей длинной рукой. Он не мог видеть ее лежащей. Она не должна была лежать! Зачем ей лежать на земле и не двигаться? Ведь это же была Нанни...
И вот она опять стояла перед ним как живая, только голова слегка свешивалась набок и покачивалась, словно кивала кому-то укоризненно.
— Что? — спросил Алекс. — Ты что-то сказала, Нанни? Нет?
Он сидел на корточках и придерживал ее рукой за колени, избегая смотреть ей в лицо. Она не отвечала, сотрясаемая его дрожащей рукой, и только укоризненно покачивала свесившейся набок головой.
Но он сделал вид, что внимательно выслушал ее, и несколько раз утвердительно кивнул головой.
— Да... — сказал он. — Правильно. Ты угадала, Нанни. Я хворал... Я сильно хворал, Нанни... да.
Она не отвечала.
— Я все время хворал, — повторил он. — Я совсем больной, Нанни.
И он опять сокрушенно качнул головой.
Но она не отвечала.
Тогда он боязливо поднял глаза и покосился на ее лицо.
Она склонила безжизненную голову с мокрыми черными волосами и слегка покачивала ею при каждом движении его руки.
Вдруг что-то теплое капнуло на его пальцы. Он отдернул руку и отскочил назад.
Нанни опять сразу же сползла на землю, и опять ноги ее обнажились выше колен.
Но он уже не думал об ее обнаженных ногах. Он стоял перед ней, растопырив пальцы рук, и смотрел по сторонам расширенными глазами.
— Ххы! Ххы! — выдавил он из себя глухим, хриплым голосом и побрел в темноту, пошатываясь на длинных ногах.
Он уже не видел, как Нанни слабо шевельнулась на земле, попыталась приподняться, но не смогла и приникла головой к снопам льна, застонав от боли.
Он шел в глубину ночи, не разбирая дороги.
В эту ночь он так и не дошел до своего болота. В эту ночь он колесил по чужим полям и по чужому лесу.
Это была холодная ночь.
В начале осени ночи всегда уже довольно длинны и холодны. Трудно человеку, плохо одетому, провести такую ночь в большом и глухом лесу, особенно, если на совести его черно от злых дел.
Он слепо тычется протянутыми вперед закоченевшими руками в стволы и ветки деревьев и зябко передергивает костлявыми плечами, вдыхая гнилыми легкими холодный туман и сладковатые запахи, выползающие из болота.
Невозможно человеку жить в болоте. Нет в болоте твердой почвы под ногами, не на чем стоять. Даже не всякое дерево вырастает в болоте. Растет иногда сосна. Но уже в раннем возрасте начинает вдруг она чахнуть и терять свою пышную хвою, и вот уже стоит она мертвым скелетом с подгнившими корнями. Растет и береза в болоте, но и она не всегда достигает зрелого возраста. Высосут ее корни все, что могут найти питательного в жидкой бесплодной почве, и вдруг в самом разгаре лета пожелтеют листья у березы, и начинает она отдавать их один за другим беззаботному ветру.
Темная ель тоже иногда растет в болоте. Она растет очень медленно, и от этого ствол ее крепок, как у дуба. Но и ей не стоять долго на зыбкой почве. Разыграется ветер и легко повалит ее, оторвав от мшистой земли широко распластанные рогатые корни.
Очень прохладно осенней ночью в большом лесу у болота. Воздух пропитан туманной сыростью, проникающей в тело человека до самых костей, если он плохо одет и мало движется.
Кроме того, человеку трудно провести долгую ночь без сна, будь она какая угодно холодная и сырая. И он заснет наконец, усталый, где-нибудь под защитой хвойных сучьев между корнями ели, предоставив коченеть своим членам.
А вокруг него плотно сомкнется величественная тишина леса, погруженного в мрак, в котором только изредка возникают чуть слышные таинственные шорохи.
И к этим шорохам и к тихим вздохам вершин присоединяется короткое отрывистое дыхание человека, скрежет его зубов, стоны и бормотанье.
Потом взойдет заря. Она обольет небосклон ослепительно ярким светом, похожим на расплавленное золото, и на этом золоте резко обозначатся, словно приклеенные, темнозеленые, мохнатые сучья сосны.
Потом золото исчезнет с небосклона, и солнце, поднимаясь все выше и выше, начнет изгонять туман из тенистых низин и обсушивать и согревать все остывшее и отсыревшее за ночь.
Тогда поднимется и человек на дрожащие слабые ноги и начнет бродить среди деревьев, задерживаясь на теплых, солнечных местах.
Но куда пойдет этот человек, если голова его готова лопнуть от напряженных тоскливых мыслей, если желудок его пуст, а на душе черно от злых дел, совершенных им против людей?
Куда пойдет? Известно, куда пойдет. К людям пойдет этот человек, если он действительно человек, — вот куда он пойдет; потому что не может человек навсегда оторваться от других людей, что бы он ни совершил, и как бы ни был он силен в одиночестве, и как бы ни злобился на весь мир.
Но Алекс не пошел к людям. У него был свой дом среди болота, зачем было ему итти к людям? Он только посмотрел на них издали с болотной опушки, прежде чем углубиться в свои родные трясины.
Он смотрел на них сквозь ветви кустарников и старался определить по их поведению, что они затевают против него после минувшей ночи.
Их было четверо там, на льняном поле, убиравших последние снопы. Тракторист медленно переводил трактор от одной бабки к другой. Тракторный прицеп с широкой платформой был почти полностью нагружен. На возу стоял парень и принимал снопы, которые ему кидали двое других. Один из кидавших снопы был Эльмар Уйт.
Алекс беспокойно оглянулся назад. Ему вдруг очень сильно захотелось очутиться в своем шалаше. Там было тихо и спокойно. Там был свежий запас водки и хорошей закуски. Там можно было напиться вдрызг, завернуться в теплый старый тулуп и забыть все на свете. А тут, совсем близко от него, был страшный, неумолимый Эльмар Уйт... Что он задумал теперь? Когда начнет свою облаву? И почему он здесь, а не около мертвой жены? Вот что странно. Жена лежит мертвая, а он работает как ни в чем не бывало и даже смеется как будто.
Алекс прислушался и опять осторожно просунул голову между ветвями. Да, они смеялись там все четверо. Парень на возу не успевал укладывать снопы. Эльмар Уйт с товарищем кидали ему снопы целыми охапками и в конце концов совсем закидали его снопами. Кончилось тем, что парень стал на колени посреди воза и поднял руки кверху, прося пощады, а тракторист в это время дал ход, и он ткнулся носом в снопы. И все четверо смеялись во все горло.
Алекс стиснул зубы. Он всегда злился, если видел смеющихся людей, а в эту минуту он совсем не ожидал услышать людской смех. Он ожидал от людей чего угодно в этот день, но никак не смеха. А они смеялись, и это злило его больше, чем всегда. И он понял, почему они могли смеяться. Нанни Уйт была жива, — вот в чем дело. Он, значит, не убил ее, а только оглушил. Вот почему Эльмар Уйт способен еще так весело смеяться. Ну и очень жалко, что он не убил ее! Очень жалко! Уже в следующий раз он не промахнется, будьте спокойны. В следующий раз не посмеетесь! И сам Эльмар Уйт никуда от него не уйдет. Теперь он знает, что ему нужно. Хороший револьвер нужен ему и сотни две патронов — и больше ничего. Пусть-ка мельник постарается раздобыть. И тогда он покажет себя. И Эльмара тоже возьмет пуля, не беспокойтесь. Эльмар тоже не святой.
Алекс не знал, что в это самое время мельник и его сын стояли у его шалаша, оба мокрые, грязные, растерянные, и о чем-то хмуро переговаривались между собой.
Алекс выпрямился за кустом, полный злобы и решимости, и погрозил кулаком в сторону льняного поля. Он теперь знал, что делать, и ничего не боялся. Его не поймали до сих пор и не поймают никогда. А пулю в глотку получит каждый, кто заслуживает.
Он видел, как перевязывали воз льняных снопов и как тронулся трактор, таща его за собой.
Потом он увидел также, что Эльмар Уйт остался на поле с двумя товарищами, хотя снопов на поле больше не было.
Это показалось Алексу странным. Он видел, что они посовещались о чем-то между собой, затем отошли друг от друга на некоторое расстояние и медленно двинулись в его сторону, внимательно вглядываясь в болото, словно ожидая чего-то.
Это пахло чем-то неприятным, и Алекс не стал больше ждать. Он повернулся и направился в глубину болота к своему убежищу, медленно и осторожно ступая среди кустарников.
Но как раз в этот момент слева от него кто-то коротко и негромко свистнул. И словно эхо, на этот свист сразу послышался ответный свист со всех сторон — и справа, и слева, и поближе, и подальше. Свист прокатился двумя кривыми рядами, оцепляющими болото с двух сторон, и сразу примолк. Сзади, со стороны поля, так же коротко и негромко свистнул Эльмар Уйт, и где-то совсем близко рядом залаяли собаки, но тоже замолкли, остановленные кем-то.
Это была облава.
Алекс помчался как заяц, пригибаясь между кустами ольхи и уже не соблюдая осторожности. Но ему следовало это сделать раньше. Он уже опоздал.
Когда он перебегал первую прогалину, покрытую мхом, люди заметили его и, уже не скрываясь, подняли крики, указывая на него друг другу.
Ему пришлось пробежать несколько таких прогалин по влажному скользкому мху, прежде чем он добрался до топких мест, и собаки почти настигли его. Все же, прыгая по кочкам через трясины, он добрался до черной грязи раньше, чем они схватили его за ноги. Не останавливаясь, он прыгнул в грязь и чуть не соскользнул с досок, закрепленных в ней на некоторой глубине.
Собаки не решились броситься вслед за ним и забегали взад и вперед перед грязью, выискивая себе лазейку посуше. Но лазейки не было. Вправо и влево широко разливалась грязная бездонная жижа, подернутая сверху, точно плесенью, тонким слоем пловучих зеленых лепестков. Она тускло поблескивала при свете прохладного осеннего солнца.