Алекс перебрался по невидимым доскам на другую сторону, запачкав ноги до колен, и опять запрыгал по кочкам, цепляясь за чахлые кустики и деревца, которые гнулись под его руками.
И люди, кое-как добравшиеся через трясины до черной грязи, застыли на отдельных зыбких островках, с удивлением глядя, как шагает человек там, где невозможно шагать человеку, где человек вот-вот должен погрузиться в трясину по горло и взывать о помощи. Все под ним колышется, как студень, и кочки под его ногами уходят в глубину, но он спокойно шагает по ним, удаляясь от людей все дальше и дальше. И кочки и кусты с пожелтевшими листьями снова медленно всплывают за его спиной, заслоняя его от взгляда людей.
— Стой! — крикнул милиционер, поднимая револьвер. — Стой, или стреляю!
Но Алекс не остановился. Он только бросился ничком в мох так, что его совсем не стало видно. Милиционер выстрелил два раза, но понял, что это бесполезно. Пули вонзались в кочки.
В это время Алекс дополз до следующей полосы черной грязи и, не поднимая головы, принялся шарить в грязи под гнилыми корягами в поисках доски. Ему оставалось еще в трех местах перебраться по доскам через непроходимую грязь, и тогда он был бы в своем убежище. Он убрал бы за собой все доски, и никто не настиг бы его. А там он успел бы разыскать другую лазейку из болота раньше, чем они добрались бы до него.
Но пока он шарил рукой в жидкой грязи под корнями ивы, противоположный островок заколыхался, зачавкал, и из его густых зарослей вышли на край два человека.
Алекс испуганно сжался, но, узнав обоих, успокоился и даже почувствовал некоторую радость. Все-таки он был не один среди врагов. Он заметил также, что длинная доска, которую он искал, уже была перекинута между островками. Сын мельника осторожно на нее ступил и, слегка погрузившись вместе с ней в грязь, двинулся вперед боком, не спуская, с Алекса глаз. В правой руке у него был топор. За ним так же осторожно двинулся мельник, тоже держа в руках что-то тяжелое. Алекс радостно на них смотрел.
В это время сзади послышался треск. Наверно, люди принялись ломать кусты, чтобы соорудить мост через грязь.
Алекс вздрогнул и оглянулся. Руки его до локтей уходили в грязь и мох, и он хотел встать, но сын мельника сказал ему тихо:
— Ничего, ничего, лежи, — и качнул успокоительно левой ладонью, а правой перехватил топорище немного повыше, продолжая смотреть на Алекса.
Голос его был какой-то странный, и Алекс еще раз внимательно взглянул ему в глаза. И после того как он еще раз взглянул сыну мельника в глаза, он изо всей силы рванул увязшие во мху руки.
— Ничего, лежи, лежи, — опять успокоил его сын мельника глухим, странным голосом и, ступив на кочки, начал поднимать топор.
— Ай, ай! — закричал Алекс и забился и задергался на месте, освобождая увязшие руки и ноги.
Он едва успел увернуться от удара, откатившись в сторону. А сын мельника снова устремился к нему с поднятым топором, увязая по колено в мох и кочки и бормоча все те же успокоительные слова:
— Ничего, ничего. Куда ты? Погоди маленько...
Но Алекс уже бросился назад, ломая кусты.
Там, сзади, его ждали враги, которым он причинил много зла и которые хотели наказать его за это. Но они не были так страшны, как эти двое, которым он не причинил ни капли зла и которым не за что было его наказывать.
И опять люди с удивлением смотрели, как по колыхающему островку среди чахлых кустов бежал к ним длинный взлохмаченный человек с тощим лицом, увязая по колено в мох и жижу. А за ним по пятам с таким же трудом бежал низкорослый сын мельника.
Милиционер и Эльмар Уйт держали наготове револьверы, но не стреляли.
На краю островка нога Алекса застряла, провалившись в трясину, и сын мельника едва не настиг его.
— Ай, ай! — опять закричал Алекс отчаянным голосом. — Спасите! Спасите!
И, оставив сапог в трясине, он прыгнул плашмя в черную грязь, почти достав своими длинными руками до ног Эльмара, стоявшего на крайней кочке.
Тогда сын мельника широко размахнулся и, густо крякнув, послал ему вслед топор.
— Стой! Не смей! — крикнул милиционер, но опоздал. Топор, пролетев по воздуху, влепился обухом в затылок Алекса, и в наступившей тишине все услышали, как хрустнул его череп.
А сын мельника, не спуская с Алекса глаз, быстро перебрался по скрытым доскам через грязь и, подхватив застрявший в кочке топор, снова замахнулся над его головой.
— Ты куда? Назад! — крикнул Эльмар, отпихивая его.
Но сын мельника никого и ничего не видел, кроме головы Алекса, и опять лез к ней с топором в руках. И при этом он так нахмурился, что густые брови и волосы соединились вместе над его маленьким лбом. Он лез вперед, как бульдог, тяжело сопя и сжимая в руке топор. Он непременно хотел убить Алекса.
— Назад! — опять крикнул Эльмар и, вырвав у него топор, толкнул его так, что он сел в сырой мох.
— Что с тобой? — спросил Эльмар.
— А чего на него смотреть, — проворчал сын мельника, — тюкнуть и кончено. Столько пакостил, гад... и нас чуть не спалил... нечего ждать, когда очухается.
Эльмар посмотрел на него внимательно и ничего не ответил. Он выглядел очень усталым, огромный Эльмар Уйт. Его крупное лицо осунулось, и глаза были красны от бессонных ночей. Одна щека была расцарапана о сучья, и из нее сочилась кровь.
Он помог милиционеру повернуть лежащего и осторожно вытер платком запачканное лицо Алекса. Милиционер стал на колени и приложил ухо к груди Алекса. А люди смотрели на них с ближних и дальних кочек и островков, отрезанные друг от друга трясинами.
— Мы там гнездо его нашли, — степенно сказал старый мельник, обтирая голенища пучком сырого мха, — давно чуяли его тут, и вот поймали наконец...
И он мрачно переглянулся с сыном, и они застыли в ожидании около трясины, оба тяжелые и угрюмые, словно две темных болотных ели перед бурей, которая грозит вырвать из земли их цепкие корни.
СТАРЫЙ УЙТ
Старый Уйт яростно плюнул на раскисшую землю и воткнул в нее лопату с такой силой, что на поверхности осталась торчать одна рукоятка. Нет, чорт подери! Они думают, что если они урезали его со всех сторон и бросили на пустыре, то он пойдет им кланяться? Не пойдет он им кланяться. Они сами придут к нему кланяться. В прошлом году сын пришел просить два мешка ржи? Пришел. Ну и в будущем году придет. Ничего, что в этом году они напихали себе амбары. Хорошее лето было, вот и напихали. А в позапрошлом году чуть с голоду все не подохли. И подохнут еще не раз, черти!
Старый Уйт сел у камня, прислонившись к нему спиной, и свернул цыгарку.
Вот она, вся его земля, перед глазами: слева идет дорога, справа — ручей, и там, где они сходятся, — конец его владениям.
Да и какие это владения!
Слева пашня вся покрыта свежими пнями. Здесь в прошлом году шумели ели и осины и русские дети собирали чернику. Он вырубил этот лес прошлой зимой и неделю тому назад снял первую пшеницу.
Немного дальше, вдоль дороги, еще один холм покрыт лесом. Там он сделает пашню в будущем году. А еще дальше, внизу, там, где ручей пересекает дорогу, тянутся сплошные болотные заросли. Там нужно все вырубить, вырвать с корнем и прокопать канавы, чтобы получить сено. Там еще можно и запахать кое-что под лен.
А справа, вдоль ручья, где давно все расчищено, нужно сделать запруду, чтобы весной заливало, а то трава растет почти до пояса, но пустая — одна осока. Нужно сделать ее жирной и густой. А потом везде нужно убрать камни и снова удобрять, удобрять.
Да что там говорить! Много еще нужно пролить пота и испортить крови, чтобы сделать землю настоящей.
Черти проклятые! Они забрали у него всю самую хорошую, самую любимую, обработанную и удобренную землю там, за этой проклятой дорогой. У него такой земли больше не осталось, если не считать огорода и десятины полторы за старым садом. Много ли с них возьмешь? Он привык запахивать большие пространства. Один лен занимал у него десятин пять. А тут бросили его на этом клочке.
И ведь как просто его надули. К нему пришли и сказали:
— Вы не хотите итти в колхоз, а ваш сын идет; значит, вам нужно разделиться. Ну и посудите сами, что удобнее всего отдать сыну ту часть, которая за дорогой: и по количеству подходит и для колхоза удобнее, потому что вся земля будет вместе по ту сторону дороги.
Он тогда ничего не ответил. Что он мог ответить? Он сам видел, что так удобнее.
Еще бы не удобнее! Новый дом там был почти готов, осталось покрыть крышу и поставить печь.
Вместо того, чтобы переехать в тот дом всем семейством, как они раньше предполагали, и пересадить туда же старый сад, вместо этого дом займет сын со своей молодой женой и будет жить в центре самой хорошей земли, а отец, мать и сестра попрежнему будут коптеть в старой избе. Чего ж тут неудобного? Все удобно...
Ну хорошо. Пусть отец, мать будут коптеть, пусть сын займет новый дом. Он молодой, у него жизнь впереди, и ему больше нужно. Но земля! Самая хорошая земля, черная и рыхлая, как украинский чернозем; земля, которую он и весной и осенью с такой любовью удобрял навозом и торфом; земля, которую он насытил суперфосфатом и очистил от камней — та земля не достанется даже сыну. Вот чего не хотел допустить старый Уйт. Поэтому он промолчал тогда.
Но что он мог сделать? Через два месяца новый дом был готов, и сын ушел. И земля тоже ушла...
И вот он три года бьется без сына на этом пустыре.
Старый Уйт плюнул на цыгарку и встал.
Солнце уже опустилось низко и покраснело, и небо давно прояснилось. Только на западе теснились обрывки туч — остатки недавнего дождя. Их нижние края тоже начали краснеть. Зелень выглядела ярче, и справа, из-за ручья, двигался воздух, насыщенный свежими запахами леса.
Старый Уйт покосился налево, через дорогу, где трещал трактор, на котором работал его сын, выехавший в поле после дождя. Он точно дразнил отца, шутя переворачивая на его глазах за короткий промежуток времени огромные пласты земли.