Но маленький Юхан Ойнас все-таки не одобрял все это. Перед праздником он ходил расстроенный и злой и чуть не плакал с досады, глядя на обилие затрат. Если бы он имел право, он запретил бы такую расточительность. Но он не имел никакого права запрещать что-либо в одиночку без других членов праздничной комиссии, и поэтому он только ворчал и ругался, обходя те места, где шли приготовления к празднику.
Его маленькое, сухое лицо было совсем сморщено от старости, а когда он ворчал и ругался, то оно морщилось еще больше, так что вместо лица получалась какая-то куча сухих бритых складок, выражающих недовольство и гнев.
Его тоже ругали и гнали отовсюду, куда он совал нос, потому что он всем надоел своей воркотней. Каждый раз, когда он заглядывал в дома, где пахло вареными колбасами, ветчиной, палеными копытами, и сокрушенно качал головой при виде груд мяса, кишок, поросячьих голов, телячьих, бычьих и бараньих ножек, женщины сердито оборачивались к нему. Он пятился к двери, качал головой, изобразив скорбное выражение сухими морщинами лица, и осторожно говорил:
— Ну куда столько? Ведь это целое стадо загублено. Да. Целое стадо. Ай, ай, ай!
Лица женщин были красны от близости жарких печей и плит и блестели от пота. Они кричали:
— Уйди, дядя Юхан! Уйди, не мешай варить студень. Мы вперед знаем все, что ты скажешь. Уйди, а не то закидаем копытами.
И он уходил, ворча на человеческую глупость и жадность, не знающих меры.
Он заглядывал в кладовые, наполненные хлебами, булками, печеньем, пирогами, и качал головой. Он смотрел, как в старой бане коптили окорока. Он даже заглядывал внутрь бани, где, окутанные сизым дымом, висели ряды окороков. Когда он выходил оттуда, его морщины были полны слез от дыма.
— Плохо смотрите! — ворчал он. — В двух местах сало капает прямо на пол, а вам лень как следует подвинуть лохань.
Он заглядывал также на маслозавод и долго пытался убедить мастера в том, что не нужно выставлять гостям голландский и швейцарский сыры в таком большом количестве, что довольно будет и одного бакштейна — по маленькому ломтику каждому. А масло можно совсем не ставить на стол, а если уж ставить, то вовсе не обязательно лучшее масло. Как будто гости будут разбираться в масле.
Но мастер каждый раз поворачивал Ойнасу спину и не хотел даже разговаривать об этом. Он пять лет готовил сыр для праздника из специального фонда и не хотел, чтобы его мастерство прошло мимо гостей.
Тогда Ойнас шел на птичий двор старой Эндлы Пютсип, где несколько дней подряд жарили гусей и кур, и там он давал волю своему гневу-
— Это куда столько зарезали? — кричал он, кивая на груды жареной птицы, и голос его становился визгливым от нарастающего гнева. — Куда зарезали? На праздник? Ай, ай, ай! А почему бы вам не зарезать всех? Да. Почему бы не зарезать всех?
— Слушай, Юхан... — говорила тихо кроткая, старая Эндла Пютсип.
— Нет, почему бы не зарезать всех? — продолжал он громче, и голос его визжал, как у поросенка. — Почему бы не зарезать всех? Режьте всех. Да. Режьте весь птичий двор и празднуйте на здоровье. Да. И закрывайте лавочку.
— Слушай, Юхан...
— Ну, Юхан, Юхан. Я уже семьдесят лет Юхан. Ну?
— Не болтай глупостей и не мешай работать. Ты сам в комиссии, сам постановлял. А если тебе кажется, что много затратили, — иди и проверь все хозяйство. Ты увидишь, что ничего не убыло и что даже праздничный фонд не будет полностью растрачен.
— Черти! — ворчал тогда Юхан Ойнас, уходя прочь. — Даже старые сошли с ума — перестали заботиться о завтрашнем дне, будто они тоже родились в семнадцатом году и не знают, как тяжело хозяйству после праздника.
Юхан Ойнас вздохнул, пробираясь мимо танцующих гостей у народного дома. Он вспомнил свою свинью.
Вспомнил также, что два года после нее свинарник пустовал и он забыл вкус свинины.
Но он должен был помнить еще про плотников и кузнецов.
Он остановился и посмотрел вокруг, ища знакомые лица. Но знакомых лиц не было. К нему все время оборачивались чужие лица, потные от жары. Гости приехали с утренним заморозком, одетые по-зимнему, и теперь потели так, что у некоторых даже бороды и усы казались влажными, а у гладко выбритых щеки и подбородки были усеяны мелкими каплями, как бисером. Многие из них уже снимали пиджаки, пальто и тужурки, оставаясь в рубашках. Солнце грело так сильно, что люди забывали про обледеневший снег, посыпанный песком и хрустевший у них под ногами. Тут были русские, эстонцы, белорусы, евреи.
Один из них спросил у Ойнаса дорогу к выставке, и Ойнас подробно объяснил ему по-русски, с легким эстонским акцентом, как туда пройти. Выставка помещалась в старом доме Яна Уйта, в том самом доме, который он построил один, без чужой помощи, таская бревна на себе. Там был показан весь путь развития колхоза от первого топора Яна Уйта до комбайна...
Ойнас говорил громко, чтобы заглушить шум толпы и духового оркестра, так что его слышали многие. Он показал также дорогу к машинной станции, к маслозаводу, к центральному саду, к пчельнику, к птичнику, к детскому клубу и к школе-десятилетке. Но он умолчал про скотные дворы и конюшни.
— Только вы далеко по хуторам не расходитесь, граждане, — сказал он. — Скоро начнется торжественное собрание. Да. А потом кино. Два кино: одно снаружи, а другое внутри. И ракеты. А завтра будет спектакль на открытом воздухе и национальные танцы в костюмах. Старики и старухи тоже покажут свое. А потом прощальный вечер, выступят приехавшие артисты.
Люди поблагодарили и взглянули на него с уважением. Он заметил это, выпрямил немного сухую спину и спросил важным тоном:
— Вам дали место для ночлега?
— Дали.
— И лошадей поставили куда следует?
— Мы на машинах.
— Машины ваши поставили?
— Поставили.
— Хорошо. — Юхан сделал вид, что обдумывает что-то важное, потом спросил: — А вы кушали, товарищи? Пойдем к столу, закусите.
— Спасибо, — ответили они, — мы дома закусили.
Но ему было приятно сознавать себя в некотором роде хозяином такого обширного хозяйства и праздника, и он потянул их в большой зал нардома.
Он долго водил их между рядами столов, накрытых белыми скатертями, пытаясь найти свободное место. Но столы были заняты таким большим количеством людей, что воздух, пропитанный запахами кушаний, дрожал от гула их голосов, от звона тарелок, стаканов, ножей и вилок.
Свободных мест не нашлось. Тогда он повел своих гостей прямо в сад, где ряды столов извивались между липами, кленами и березами.
Правда, там суп и жаркое остывали быстрее, но зато весеннее солнце светило прямо в дно тарелок сквозь жирный слой супа, в графины с домашним пивом, в стаканы с чаем. А сверху нависали ветки деревьев с толстыми зелеными почками.
Под ногами гостей хрустел подтаявший лед, и скамейки вдавились в него от их тяжести.
Юхан Ойнас усадил гостей и придвинул к ним для начала студень и тарелки с колбасой, ветчиной и сыром. Потом он окликнул одну из девушек, обслуживающих столы, и поручил ей гостей.
Девушка в голубом платье и белом переднике принесла чистые тарелки и ложки. Другая девушка в таком же платье и переднике подошла с коромыслом на плече. Она принесла из кухонной базы в двух ведрах суп и компот. Третья девушка подкатила коляску с жарким, и еще две девушки в таких же платьях быстро наполнили все тарелки.
Их было всего тридцать девушек, эстонок и русских, одетых одинаково в этот день. Им предстояло немало работы, потому что столов нехватало, а гостей нужно было обслужить всех, кто бы ни явился: приглашенный или неприглашенный, родственник, знакомый, чужой или даже случайный прохожий и проезжий. Каждого нужно было как следует принять и угостить. О том, чтобы назначить какой-то общий обеденный час, нечего было и думать. Поэтому столы работали беспрерывно.
Поговорив с кузнецами и плотниками, Юхан Ойнас опять вышел через боковую улицу в поле и поднялся на отдаленный бугор, чтобы еще раз посмотреть издали на Эльмара и Федора, шагающих по воде.
Солнце обильно заливало землю теплом и светом, и от этого все ближние и дальние холмистые поля, покрытые льдом и водой, сверкали веселыми огнями, так что глазам становилось больно и они слезились. Эльмар Уйт и Федор Никитин уже шагали назад, оба хмурые и усталые.
Увидев их лица, Юхан Ойнас опять почувствовал злобу против Пиетри и сдвинул старые складки над седыми бровями.
Пусть Пиетри считается его приемным сыном, но он сволочь, если пошел на такое грязное дело, и он может убираться ко всем чертям из его дома. Юхан Ойнас давно говорил себе, что если человек много молчит, то от него добра не жди.
И нельзя думать, чтобы во всем была виновата Сальми Уйт — пухлощекая сестра Эльмара. Если она отказалась выйти за него замуж и уехала в город учиться, то это еще не значит, что он должен обозлиться на весь мир и начать пакостить где придется.
Никто не знает, о чем они говорили в последнюю встречу перед ее отъездом, но как раз после этого он и замкнул свой глупый рот и стал уединяться еще больше, чем прежде.
Только с Павлушкой можно было его иногда видеть вместе, и это было очень странно, потому что Павлушка ему совсем не пара. Павлушка хоть и пастух, но человек начитанный. Он постоянно таскается с книгами и тетрадями и сочиняет песни, которые печатаются даже в районной газете. Это была большая ошибка — доверить Пиетри скотные дворы. Но людям казалось, что он лучше всех знает и любит скотину. Он по одному виду коровы мог определить, какую порцию ей можно давать сена, клевера, турнепса и мягкой овсяной соломы.
Доярки рассказывали, что он даже разговаривает с коровами — прижмется щекой к морде коровы и шепчет ей что-то. И вся скотина как-то по-особенному тянет к нему морды.
Но все это могло быть лишь хитростью с его стороны. Правда, болезни среди скотины прекратились с тех пор, как его назначили к ним, но теперь для Ойнаса становилось ясно, что это только временно, потому что любая эпидемия выдала бы его с головой.