Персы вступили в пустые Афины. Только на акрополе засело несколько десятков стариков и бедняков. Они верили в оракула по-своему: они загородили все входы досками и бревнами и ждали врага, полагаясь на деревянный оплот. На подступающих персов они сбрасывали каменные глыбы. Персы расположились поодаль и стали пускать в акрополь стрелы с пучками горящей пакли. В деревянной ограде начался пожар. Тогда персы пошли на приступ, по неприметной тропе взобрались на скалу, перебили защитников, выжгли и разграбили храм. Это тоже была месть за Сарды.
Когда-то за покровительство над афинской землей спорили два божества: Посейдон и Афина. Страна должна была достаться тому, кто даст ей более полезный подарок. Посейдон ударил оземь трезубцем — и из земли забил соленый источник, Афина ударила оземь копьем — и из земли выросло оливковое дерево. С тех пор владычицей Аттики и стала Афина.
На акрополе стоял храм, в этом храме на дне каменной расселины в полу виднелся соленый источник Посейдона, а рядом росла сотворенная Афиной олива. Она сгорела, когда сгорел акрополь. Но когда на следующее утро Ксеркс приказал совершить на выжженном акрополе все положенные жертвоприношения, — а совершить это должны были сыновья Гиппия, внуки Писистрата, наследники афинской власти, сопровождавшие Ксеркса в его походе, — тогда взошедшие на акрополь увидели: среди дымящихся развалин храма на черном обугленном стволе священной оливы зеленел бледной зеленью свежий побег, вытянувшийся за ночь почти в локоть длиной. Для всех, кто верил, это был знак, что Афины скоро встанут из пепла, расцветут и наполнятся новой силой.
Где был Саламин и о чем спорили греческие флотоводцы
Мы видели остров Саламин, когда смотрели с афинского акрополя на юг, на зеленую равнину и синий залив под голубым небом. Саламин лежал у аттического берега, изогнувшись подковой, взгорбившись двумя холмами и вытянув по направлению к Афинам длинный язык песчаной отмели. Он разгораживал собою большой залив, по одну строну которого лежали земли Афин, а по другую сторону — земли города Мегары.
Когда-то Саламин был спорной землей между Афинами и Мегарой. Два города вели из-за него долгую и жестокую войну. Однажды афиняне потерпели в этой войне такое поражение, что в отчаянии собрались и постановили: от Саламина отказаться навсегда, а если кто вновь заговорит о войне за Саламин, того казнить смертью. Мрачные, в трауре по погибшим, ходили афиняне по своему городу, думая об одном и том же, но вслух не говоря ни слова. В те дни еще молод был мудрец Солон. Он придумал, как заговорить о запретном. Он притворился сумасшедшим, который не может отвечать за свои слова. Со всклокоченными волосами, в разорванном плаще, он выбежал из дома, бросился на рыночную площадь, вскочил на камень, с которого выступали глашатаи, и заговорил с народом стихами. В стихах говорилось:
…Лучше бы мне не в Афинах родиться, а в месте безвестном.
Чтобы не слышать укор: «Сдал он врагам Саламин»!
Если ж афиняне мы, то вперед, и на остров желанный!
Смело на бой, чтобы снять с родины черный позор!
Услышав эти слова, народ словно сам обезумел: люди бросались в дома, хватали мечи и копья и бежали строиться в полки. Был поход, была победа, а потом, чтобы не затягивать войны, спор о Саламине решили отдать на третейский суд Спарте. Каждая сторона представила доводы, что Саламин принадлежит ей. Доводы были странные. Например, мегаряне говорили: «В Афинах жрица Афины-градодержицы не имеет права есть афинский сыр, а саламинский сыр ест; стало быть, Саламин — земля не афинская». Афиняне возражали: «В Мегаре покойников хоронят головой на восток, в Афинах — на запад, на Саламине — как в Афинах; стало быть, Саламин — земля афинская». Этот довод подсказал афинянам Солон, и спартанцам он показался более веским: остров Саламин остался за Афинами.
Сейчас у северного берега Саламина встал на стоянку греческий флот. Сюда отступили корабли от Артемисия; сюда подошли корабли, которые не успели попасть к Артемисию. Всего было триста семьдесят восемь боевых судов от двадцати городов. Половину их выставили Афины.
Двадцать флотоводцев собрались в палатке главноначальствующего — спартанца Эврибиада. Нужно было решить: где принимать бой? Один за другим вожди вставали и говорили: надо плыть к Коринфскому перешейку и сражаться там. Там впереди — открытое море, а не узкий неудобный пролив; там позади — своя земля и свои войска, а не захваченная врагами Аттика.
Против был один Фемистокл. Он говорил: надо принимать бой здесь, в Саламинском проливе. Здесь впереди — узкий пролив, но он опасней для врагов, чем для греков; здесь позади — Саламин, Эгина и Мегара, греческие земли, которые нельзя без боя отдавать врагам.
Фемистокла не слушали. «Ты — человек без родины, поэтому молчи!» — сказал ему коринфский вождь Адимант и показал через пролив — туда, где из-за холмов медленными клубами всплывал серый дым над горящими Афинами. «У меня есть родина, и она — вот! — отвечал Фемистокл и показал на пролив — туда, где у берега борт к борту стояли, покачиваясь на волнах, двести афинских триер, — Если же вы покинете Саламин — мы покинем вас и всем народом отплывем в заморские земли. Вы вспомните мои слова, когда лишитесь таких союзников!»
Эта угроза решила дело. Мнение одного перевесило мнение многих. Нехотя разошлись флотоводцы, чтобы готовиться к битве в проливе.
Греки не знали, что в это же время в стане царя Ксеркса происходит такой же военный совет и советники царя спорят, давать или не давать бой.
Мардоний говорил: «Царь, лучше дать бой, чем его откладывать. Ты разом уничтожишь все греческие корабли, и тогда все берега всей Греции будут в твоей власти. Греческие войска, собравшиеся на перешейке, разбегутся, чтобы защищать каждому свой город, и ты войдешь в Пелопоннес. Не бойся, что флот твой не выдержит боя: ты сядешь сам на троне на берегу, и под взглядами своего царя твои моряки будут биться еще лучше, чем бились они до сих пор».
Артемисия, правительница Галикарнаса, вождь пяти кораблей, сказала: «Царь, лучше не давать боя. Исход боя всегда неверен, а греческие моряки настолько сильнее твоих, насколько мужчины сильнее женщин. Если же ты помедлишь, победа будет твоей без боя. Двинь войско к перешейку, и у Саламина не останется ни одного греческого корабля: все они разбегутся от чужой земли к своим городам, и ты легко разобьешь их врозь. А на доблесть твоих моряков не особенно надейся: обычно у дурных господ хорошие рабы, у хороших господ дурные рабы; так и у тебя, лучшего из господ, немало дурных рабов».
Царь выслушал оба мнения, похвалил Артемисию, но предпочел согласиться с Мардонием.
Персидский флот снялся со стоянки и стал в боевом порядке у входа в пролив — между Саламином и афинским берегом.
Какую хитрость придумал Фемистокл и что сказал о ней Аристид
Когда в греческом стане узнали, что персидский флот стоит в часе пути, все благие решения были разом забыты. Начальники шумели в палатке Эврибиада. Фемистоклу не дали сказать ни слова. Общее отступление к перешейку было назначено на следующий день. Фемистокл понял, что уговорами уже ничего не решишь. Он вышел из палатки и сделал знак своему рабу. Раб подошел. «Делай, что сказано», — тихо сказал ему Фемистокл. Раб кивнул и исчез. Фемистокл вернулся в палатку.
Раба звали Сикинн. Это был единственный человек, которому Фемистокл доверял. Он знал, что даже под пытками Сикинн не выдаст его тайну.
Сикинн сел в маленький челнок. Незаметно, держась под самым берегом, он обогнул Саламин. Он плыл в стан персов.
Персидские часовые привели его в царский совет. Сикинн сказал: «Царь, меня прислал к тебе афинянин Фемистокл, желающий тебе победы. Греки хотят бежать: отрежь им выход, окружи их и разбей. Они враждуют друг с другом и не устоят против вас».
Царь выслушал и поверил Сикинну.
От греческой стоянки в открытое море вели два узких пролива: один между Саламином и афинским берегом, другой между Саламином и мегарским берегом. Первый уже был занят персами; царь приказал занять второй. Темной ночью отряд персидских кораблей, не плеснув и не скрипнув, обогнул Саламин с юга и занял второй пролив. Теперь греки были окружены и должны были принять бой — не охотой, так неволей.
Весть об окружении принес в греческий стан на рассвете афинянин Аристид.
Аристид был врагом Фемистокла, и Фемистокл был врагом Аристида. Каждый из них хотел блага Афинам, но Фемистокл видел это благо в сильном флоте, а Аристид в сильном пешем войске. Фемистокл был хитер и пылок, Аристид — спокоен и справедлив. «Справедливый» — было его прозвище; справедливостью он славился на всю Грецию.
Вражда между двумя вождями была такая, что Фемистокл выступал против любых предложений Аристида, не разбираясь, разумные они или неразумные. Аристиду приходилось подавать советы народному собранию через подставных лиц. Временами он говаривал: «Самое лучшее для афинян: связать нас обоих, Фемистокла и меня, да и сбросить в пропасть».
До пропасти дело не дошло, но до изгнания дошло. В Афинах был особый суд, чтобы изгонять тех, кто ни в чем не виновен, но слишком могуществен. Раз в год архонты-правители спрашивали народное собрание: не стал ли в Афинах какой-нибудь гражданин чересчур уж силен и влиятелен? не грозит ли городу новая тирания? Если народ отвечал: «Да!» — устраивалось голосование: каждый писал на глиняном черепке имя того, кто казался ему опасен, архонты подсчитывали черепки, и тот, чье имя повторялось чаще всего, отправлялся на десять лет в почетное изгнание. «Черепок» по-гречески — «остракон», «суд черепков» — «остракизм». Таким «судом черепков» должны были решить афиняне, кому из двоих остаться у власти, кому уйти в изгнание: Аристиду или Фемистоклу. У Аристида врагов оказалось больше: в изгнание отправился он.
Говорили, что во время голосования к Аристиду подошел незнакомый крестьянин: «Я неграмотен: напиши за меня имя на черепке». Аристид взял черепок. «Чье имя?» — «Пиши: Аристид». Аристид удивился. «А что этот Аристид тебе сделал?» — «Ничего он мне не сделал, а просто надоело слышать, как все про него твердят: Справедливый да Справедливый». Аристид улыбнулся и твердым почерком написал свое имя на черепке. Уходя в изгнание, он воскликнул: «Пусть не придет такой тяжелый час, чтобы афиняне вспомнили обо мне!»