У нее есть милая улыбка для иностранных солдат, бесцельно слоняющихся по улицам. И молодого араба, который рано утром появляется у хозяйкиного дома с овощами и фруктами, она встречает приветливо; он пялится на ее ножки и сует ей впридачу, бесплатно, два больших апельсина в карманы передника, один — в правый и один — в левый.
Иногда, по субботам, ноги сами несут ее в немецкий квартал, она медленно прохаживается там по узкой тропинке вдоль длинного забора и заглядывает во двор. Долго-долго смотрит на откормленных несушек, копошащихся в куче навоза, и жадно слушает протяжный крик большого рыжего петуха, здорового и крепкого, пока еврей-полицейский не станет пенять ей со своего поста, издали, чтоб не задерживалась тут и не подходила слишком близко к забору.
В последние дни она затосковала по отцу. Особенно тоскливо в убежище, между сиреной воздушной тревоги и сигналом отбоя, когда она видит, как жмутся к родителям ее сверстницы. И вот как-то раз в полночь, в лунную полночь, тревога оказалась не ложной: сквозь гул людских голосов ее ухо уловило далекое-далекое, едва слышное гудение. «Тише!» — «Это не наши — чужой звук!» Тот самый звук — как тогда, он самый, оттуда! Ясно: враг кружит у нас над самой головой. И вот… Близко-близко упала бомба, взрыв сотряс землю и здание. Женщины жалобно закричали, а девочки еще крепче прильнули к отцам. И тут среди всеобщего смятения раздался громкий крик Кити, призывный крик, в котором слились воедино страх смерти и боязнь свиданья:
— Vater!.. —
1942