ицы — это пустая трата денег.
Поддержать Касю пришла мать: она оставалась рядом все два часа и держала её за руку. Они с матерью сидели в солнечной комнате с покатым потолком, когда медсестра принесла вымытую и завёрнутую в белое одеяло Агату.
— Три килограмма двадцать восемь граммов, — сказала медсестра и протянула Касе ребёнка. — Хороший вес. Думаю, она будет довольно высокой, когда вырастет. Может, даже станет моделью.
Кася была уставшей, но счастливой как никогда раньше. Она сама сотворила девочку, дала ей жизнь — вот она, озарённая солнцем, глаза закрыты, а сама розовая, милая, будто вылеплена из розового марципана.
— Ох, такая милая, — сказала мать. — Как думаешь, на кого она похожа?
Кася откинула одеяло с головы Агаты. Тонкие волосы были ещё мокрыми, но довольно густыми для новорождённой, темно-русыми.
— Не знаю. По крайней мере, она не такая рыжая, как Бартек.
Она ещё немного развернула одеяло, а потом увидела левое плечо Агаты. На нем было родимое пятно, похожее на крохотную птицу с расправленными крыльями и острым клювом.
Мать наклонилась, посмотрела на Агату сквозь очки без оправы.
— Что у неё за родинка? — спросила она. Обернулась к Касе. — В чем дело, дорогая? Господи, милая, почему ты плачешь?
Перевод: Елена Бондаренко
Иллюстрация: Ольга Мальчикова
Страдалица Кейт
Graham Masterton, «Suffer Kate», 1994
Есть парни, которым приходится жить на самом краю, на лезвии бритвы, несмотря ни на что. Я никогда не мог этого понять; я никогда не хотел испытывать страх. Я всегда думал, что в жизни достаточно потрясающего опыта, когда просто просыпаешься рядом с любимой женщиной, просто идешь, шаркая ногами, по какой-нибудь летней улице.
Кому нужно жить на самом краю пропасти? Кому нужно снова и снова проверять свою смертность, как будто они никак не могут до конца поверить в то, что им повезло остаться в живых?
Возможно, это как-то связано с менталитетом определенных сперматозоидов. Может быть, некоторые из них не слишком уверены в себе, и когда они проникают в яйцеклетку, они лежат там, дрожа, с опущенным хвостом, думая: Черт, я не могу в это поверить, я просто не могу в это поверить, чувак, из всех этих миллионов и миллионов других сперматозоидов… Я действительно сделал это. Я буду жить, чувак, в то время как все остальные парни просто исчезнут, просто растают, как массовка в немом кино 1912 года, как неизвестные солдаты на Западном фронте, исчезающие под действием горчичного газа.
Но моему другу Джейми Форду всегда приходилось жить на грани. Фактически, за гранью, так что его пальцы ног были над пропастью, если вы понимаете, что я имею в виду, и ничто не стояло между ним и падением, кроме чистой случайности. Мой друг Джейми Форд открыл для себя, что такое удушье.
Он называл это "задохлиться". Например: Я собираюсь задохлиться, чувак; Увидимся на физике. И я ничего не мог с этим поделать. Я имею в виду, что я мог сделать? Мы оба были детьми, и мы оба учились в старшей школе Шерман Оукс. Мы были друзьями, мы были кровными братьями, мы резали друг другу пальцы и делились друг с другом тем, что было в нашей жизни.
Я знал о нем все. Я знал о шраме на левой стороне его головы, где никогда не росли его светлые волосы. Я знал о серо-голубом цвете его глаз. Я знал все песни, которые он мог вспомнить, и все его воспоминания. Я знал его спальню так же хорошо, как и он сам. Я знал, где он хранит свои комиксы о Супербое и где он прячет копии "Пикси" и "Адама".
Я даже знал имя его воображаемой подруги, которая былa у него, чуть ли не с трех лет.
Его воображаемой подруги, чье второе имя было Кейт, а первое — Страдалица.
Страдалица Кейт.
Он часто говорил мне, что это как-то связано с его подушкой, с подушкой в его кроватке. Она пахла такой чистотой и была такой мягкой на ощупь, что все, чего он хотел, — это уткнуться в нее лицом и никогда больше не дышать. А его мать склонилась над его кроваткой, ее лицо было искажено паникой, и сказала:
— Нет! Нет, Джейми! Нет, дорогой! Я не хочу, чтобы ты был со Страдалицей Кейт!
Она забрала его чудесную подушку, но он все равно находил способы не дышать. Например, он с головой завернулся в одеяло, так, что оно плотно закрывало его нос и рот. A однажды, когда ему было одиннадцать, мать нашла его голым на полу посреди кухни, с пластиковым пакетом для покупок на голове, его черты лица были испещрены надписями карточек "Холлмарк".
Доктор Кеннеди сказал, что ему повезло, что он выжил. Еще тридцать секунд, и он был бы мертв.
Его мать помнила только, что он отбивался от нее. Отчаянно, как будто хотел умереть. Его мать помнила только, что его пенис был абсолютно твердым.
Его мать была хорошенькой. Я могу представить ее сейчас. Миниатюрная, с такими же серо-голубыми глазами, как у Джейми, может быть, немного печальными. Раньше она носила небесно-голубую клетчатую ковбойскую блузку, которая мне очень нравилась, потому что у нее была очень полная грудь, и когда она наклонялась, чтобы намазать маслом мои кукурузные початки, я мог видеть ее лифчик.
В шестом классе, один за другим, мы все стали физически достаточно зрелыми для эякуляции. По крайней мере, у большинства из нас это получилось, а те, у кого это еще не получилось, всегда делали вид, что получилось.
— О, конечно, вчера вечером я выстрелил около пинты[73]. Онa вылетелa прямо в окно и приземлилaсь на кота. Он был похож на кота, который получил сливки, хa-хa-хa!
Именно тогда Джейми начал душить себя. Господи, сейчас меня бросает в дрожь при одной мысли об этом. Если бы я был тогда взрослым, я бы остановил его, физически остановил и настоял, чтобы он прошел курс психотерапии. Но когда ты ребенок, ты так не думаешь; все вы неопытны, все вы немного сумасшедшие, верите в мифы и легенды, во всевозможные странные суеверия, живете на гормонах, страхе, ожиданиях, прыщах и смущении.
Что мне оставалось делать? Постучать в дверь директора, подойти к этому высохшему, покрытому глубокими морщинами лицу и сказать:
— Пожалуйста, мистер Маршалл, мой друг, Джейми, продолжает вешаться и дрочить…
Но, конечно, именно это и делал Джейми. Почти на каждой перемене он запирался в одном из кабинетов научного отдела, которым почти никто не пользовался во время перемен. Он снимал с себя всю одежду. Затем он завязывал влажное спортивное полотенце в петлю, накидывал ее на вешалку для одежды с обратной стороны двери и просовывал в нее голову. Все, что ему нужно было сделать, это повернуться на четверть оборота и оторвать ноги от пола. Он буквально вешался, в то время как его член становился твердым, как доска, а сперма выпрыгивала из него и забрызгивала стены.
Однажды он не пришел на урок вовремя, поэтому я побежал в туалет, перелез через перегородку и обнаружил его с посеревшим лицом, скулящим, его пальцы были зажаты между покрытой багровыми синяками шеей и туго скрученным полотенцем, и он не мог высвободиться. Он был холодным и бледным, а с его бедер стекала сперма. Я разрезал полотенце своим швейцарским армейским перочинным ножом и приподнял его. Он был похож на Христа, снятого с креста — худой и измученный, душа нуждалась в отдыхе и отпущении грехов. Я никогда не забуду, как он вздрогнул.
После этого всякий раз, когда он объявлял, что собирается задохлиться, я, стараясь не шуметь, следовал за ним и ждал снаружи кабинки, пока он вешался и мастурбировал. Я не мог этого вынести. Я не мог вынести этих сдавленных звуков, или сдавленных вздохов удовольствия, или звука его босых пяток, стучащих в дверь. Но я был достаточно взрослым, чтобы понимать, что если попытаюсь остановить его, он сделает это где-нибудь в другом месте, где меня не будет рядом, чтобы позаботиться о нем. Возможно, однажды он и собирался покончить с собой, но я не собирался позволять ему сделать это, пока я был рядом. Я поклялся в этом.
По-своему, не по-гомосексуалистски, я любил его. Он был таким красивым, таким энергичным, таким опасным — настоящий парень. Однажды он спросил меня, не хочу ли я, чтобы он отсосал мне, просто чтобы посмотреть, каково это, но я сказал "нет". У меня было ощущение, что все, чего он хотел, — это наполнить свой рот плотью от пениса, чтобы он едва мог дышать.
Он напугал меня. Я знал, что ему придется умереть. Может быть, именно поэтому я так сильно его любил.
В день выпуска, когда школьный оркестр играл "Полковника Боуги"[74], а солнце освещало лужайки, я вдруг понял, что не могу его найти. Первые ученики уже выстраивались в очередь у трибуны, чтобы получить свои дипломы, а голос директора, усиленный эхом, отражался от стены спортзала, и я начал паниковать. Если бы я не появился на сцене примерно через полторы минуты, мои мама и папа вывесили бы меня сушиться. Но Джейми мог задохнуться, и если бы я все-таки вышел к трибуне, a Джейми погиб, потому что меня не было рядом, чтобы спасти его, тогда мой выпускной день стал бы днем вины и мучений, не только сегодня, но и в каждую годовщину. Hавсегда.
Я побежал в туалет, моя мантия развевалась у меня за спиной. Я распахнул все двери, но его там не было. Я побежал в раздевалку и выкрикнул его имя, но и там его не было.
Он был мертв, я был уверен в этом. В самый последний день, в самую последнюю минуту, когда я был в ответе за него, а он был мертв.
Я ввалился в общую комнату для старшеклассников с голубыми стенами в пастельных тонах, ковровой плиткой и плакатами Jefferson Airplane и Grateful Dead. И там он лежал на полу, совершенно голый, с головой, завернутой, как у мумии из научно-фантастического фильма. Глаза были вытаращены. Он втягивал воздух. Втягивал, пытаясь отдышаться. Липкая пленка запотела от влаги в легких и пота.
А верхом на нем сидела Лорел Фэй, чирлидерша, с задранной юбкой и обнаженными грудями, выглядывающими из расстегнутой блузки, ее руки были подняты, пальцы теребили золотисто-рыжие волосы. Ее глаза были закрыты, и она была в экстазе, и я не удивился, что она была в экстазе, потому что я видел стояк Джейми, когда он задыхался — высокий, изогнутый и абсолютно твердый, как рог какого-то животного.