Они ожидали рождения малыша меньше чем через две недели, поэтому к ним приехала сестра Серены Эмма — помочь с переездом, несмотря на то, что Серена чувствовала себя отлично. Её волосы блестели, а кожа румянилась — Мартин никогда не видел её столь счастливой. У них должна была быть девочка, и они уже выбрали ей имя — Сильвия Мартимна.
— Не думай, Мартин, что раз мы называем её в честь тебя, то это значит, что я хочу, чтобы она стала нейробиологом, — говорила ему Серена. — Я хочу, чтобы она стала популярной певицей.
— То, что мы хотим, не имеет значения, — отвечал Мартин. — Моя мама хотела, чтобы я торговал бакалеей, как и отец. Можешь представить, как я в переднике режу колбасу?
— На самом деле, я просто хочу, чтобы Сильвия была здоровой, — говорила Серена, положив голову ему на плечо. — Мне без разницы, кем она будет, лишь бы ей никто не причинял боль.
На третий день небо затянуло тёмно-серым, и пошёл такой ливень, что деревья трещали. Серена и Эмма вдвоём чистили кухню, а Мартин ждал клиринговую компанию, чтобы та вывезла мебель, которая раньше стояла в гостиной, а теперь ютилась на передней веранде, старая, изношенная и жалкая.
Мартин стоял на веранде и смотрел на дождь. Грузчики задерживались уже больше, чем на час, и он гадал, приедут ли они вообще. Он вернулся внутрь. Серена и Эмма распевали на кухне одну из песен Рианны, не попадая в ноты и смеясь, и он решил не прерывать их. Он поднялся по лестнице в кабинет. Одиннадцать картонных коробок со всеми его книгами уже лежали там, и он мог начинать их распаковывать.
Его письменный стол тоже был тут, хотя со всем этим хромом и тонированным стеклом он был совершенно не к месту в колониальной комнате вроде этой. Ему бы стоило присмотреть какой-нибудь старый стол с медными ручками и обтянутой кожей столешницей.
Мартин подошёл к шкафам возле камина. Он спрашивал агентов по недвижимости, были ли у кого-нибудь из семьи Грейлингов ключи от них, но ответа так и не получил. Грейлинги никогда не интересовались домом, кроме как в качестве вложения, и, вероятно, они даже не знали о существовании этих шкафов, не говоря уж о том, где могут находиться ключи от них.
Он вытащил свой швейцарский армейский нож, раскрыл самое длинное лезвие и просунул его в щель с боку левой дверцы. Он почувствовал металлический язычок замка и покачал ножом из стороны в сторону, чтобы проверить, сможет ли он сдвинуть его из своего паза. Язычок стоял крепко, так что Мартин сдался. Он не хотел повредить колониальную отделку из дуба.
Напоследок он раскрыл штопор и просунул его в замочную скважину. Он качал и крутил его, но дверь так и не отпиралась. Он вытащил штопор и в расстройстве ударил кулаком по дверце. Он начал было отворачиваться, но вдруг замок мягко щёлкнул, и дверца, словно бы кто-то аккуратно подтолкнул её изнутри, открылась.
Мартин замер, уставившись на неё. Нет, сказал он себе, ты нейробиолог, ты доцент факультета когнитивной психологии в МТИ. Ты не веришь в призраков или в подобные паранормальные явления. Призраки — не сверхъестественные, они — синаптические. Как ты и говорил Серене — они в голове.
Он осторожно приоткрыл дверцу. Внутри оказалось три полки. На верхней лежало полдюжины чёрных записных книжек в твёрдом переплёте. На средней стоял портативный проигрыватель конца 1950-х — шоколадно-кремовый «РСА-Виктор» с высокой точностью воспроизведения и с автоматической сменой пластинок. На нижней полке лежала большая картонная коробка с пометкой «Пластинки №№ 5-31».
Мартин попробовал вынуть коробку из шкафа, но та оказалась настолько тяжёлой, что её пришлось тащить. Открыв крышку, он обнаружил, что там полно долгоиграющих виниловых пластинок в коричневых бумажных конвертах. Он взял конверт и вынул пластинку. Посередине белой бумажной этикетки стояла еле разборчивая витиеватая надпись от руки: «Лаванда, записано в Лаборатории Д, Массачусетс авеню, 77, 13.08.54».
Лаванда? подумал Мартин. Что это вообще значило — лаванда? Как можно было записать лаванду?
Он вытащил следующую пластинку. «Дым, записано в Лаборатории Д, Массачусетс авеню, 77, 21.08.54». Потом «Вспышка молнии, 0.03 сек., записано на Оливер роуд, 76, Белмонт, 23.08.54».
На всех последующих пластинках стояли похожие надписи. Там были «Двигающиеся тени», «Яблоки», «Лица», «Снег», «Холодные пальцы» и «Ребёнок».
Он встал и принялся за записные книжки. Спереди на каждой была белая этикетка с теми же самыми витиеватыми надписями. На первой было написано: «Синестетические эксперименты, 1954-55. Винсент Д. Грейлинг, доктор философии». Открыв её и прочитав написанное Винсентом Грейлингом предисловие, он начал понимать, что обнаружил.
«Я работаю над стимуляцией одного чувства через стимуляцию другого. Мои первые опыты касаются слуха. Я успешно использовал фонограммы, чтобы индуцировать запахи, видения и разнообразные физические ощущения, такие как поглаживание, касание, покалывание и даже обжигание. Я глубоко убеждён, что практически не существует предела тем ощущениям, в которых можно убедить человеческий разум через манипуляции с разными чувствами. Нам уже известно, что музыка может существенно влиять на наши эмоции. От грустных песен мы плачем. От военных маршей ощущаем агрессию. Но это всё мелочи. Я уверен, что мы в состоянии создать с помощью сенсорной стимуляции альтернативную «реальность» — настолько правдоподобную, что подопытный будет не в состоянии отличить «настоящее» от реальности. Так же, как и в случае с пилотом, который может получить на авиасимуляторе ощущение настоящего полёта, мы можем позволить людям ощутить такие действия, как прогулка по живописному саду и нюханье цветов, или плаванье в океане, или занятие любовью, или даже встреча с умершими родственниками или любимыми».
Дальше, страница за страницей, шло объяснение Винсента Грейлинга, каким образом он сумел вызвать «настоящие» ощущения с помощью фонограмм. Мартин, преисполненный восторга, сел за свой стол. Трудно было поверить, что никто в МТИ не удосужился выяснить, что произошло с записными книжками и пластинками Винсента Грейлинга после его смерти. Мартин читал, что тот был тяжёлым в общении человеком, и что его высокомерие и непомерная самоуверенность вызывали враждебность со стороны многих его доцентов. Хотя даже сейчас его работа по синестезии была передовой и имела безграничный потенциал для психотерапии и ещё неизвестно какие возможности. Возможно, можно было тренировать солдат, убеждая их, что они воюют в Афганистане, когда они на самом деле просто сидят в лаборатории с наушниками на головах. Возможно, хирурги могли бы отделять сиамских близнецов ещё до того, как на самом деле начали делать надрез. Может быть, вдовы могли бы снова видеться со своими мёртвыми мужьями и разговаривать с ними, как с живыми.
Он перелистнул страницу и обнаружил чёрно-белую фотографию с заправленными уголками. На ней был изображён коренастый мужчина в широкоплечем сером костюме, стоящий на заднем дворе с вишнёвыми деревьями за спиной, хотя, судя по голым ветвям, должна была быть зима или ранняя весна. У него были чёрные, зализанные назад волосы и большое бледное лицо с близко посаженными глазами и массивным подбородком. Мартин тут же признал в нём Винсента Грейлинга.
Приглядевшись к фотографии, он увидел между деревьев белую фигуру. Выглядело так, словно мимо пробегал ребёнок, когда затвор фотоаппарата уже был открыт. Нельзя было разобрать, мальчик это или девочка, но Винсент Грейлинг, судя по всему, и не знал об этом. Он смотрел прямо в фотокамеру, словно возмущался тем, что его вообще фотографируют.
Мартин перевернул фотографию. Сзади было написано: «Вера, 16.01.55». Не «Винсент» или «Я», как можно было ожидать, а «Вера». Может быть, смазанная фигура между деревьями и являлась Верой, кем бы та ни была.
Мартин вытащил проигрыватель из шкафа и поставил на стол. Воткнул в розетку, повернул ручку, и тот мгновенно ожил. Рычаг для автоматической смены пластинок уронил несуществующую пластинку на вертушку с замысловатым щелчком.
— Мартин! — позвала снизу Эмма. — Обед готов! Хот-доги!
— Спасибо, Эмма! — прокричал он в ответ. — Подойду через пару минут, хорошо?
— Не тяни! А то остынут!
Мартин вытащил первую пластинку «Лаванда» и положил её на вертушку. Он аккуратно опустил иглу, а затем прибавил звук. Сначала раздавалось шипение, а затем он услышал очень тихий, едва слышимый, шёпот. Шёпот не смолкал, словно кто-то пытался сказать ему на ухо что-то по секрету, но с чрезмерным придыханием и чересчур близко, чтобы разобрать, что именно он произносил.
Через двадцать секунд к шёпоту прибавился прерывистый гуд, который напомнил Мартину звук лампы дневного света до того, как она разгорится. Эти два звука не прекращались: шёпот время от времени становился то громче, то тише, а интервалы между гудением менялись, но не более того.
— Мартин, ты идёшь или нет? — позвала Эмма.
— Да, иду, — сообщил Мартин и потянулся через стол, чтобы выключить проигрыватель. Но внезапно он ощутил сильный запах лаванды, настолько ароматный, словно он стоял посреди целого поля этих цветов.
Он выдохнул, затем снова вдохнул — глубоко, — просто чтобы убедиться, что не ошибся, или что он сам себя не обманывает. Никаких сомнений — он чувствовал лаванду. Мало того, всё в кабинете, казалось, приобрело лавандовый оттенок, словно на нём были очки с фиолетовыми линзами.
— Винсент, — еле слышно пробормотал он. — Я не знаю, как ты до этого додумался, но ты был гением.
Он поднял пластинку «Лаванда» с вертушки и поставил следующую — «Двигающиеся тени».
— Мартин! — прокричала Серена. — Если ты сейчас же не спустишься, я отдам твои сосиски коту!
Он аккуратно пожил пластинку на стол и пошёл вниз, держась за балясины, чтобы обойти гнилые подступени.
— У нас нет кота, — сказал он, войдя на кухню.