— Извини! — откликнулся он. — Просто навожу в кабинете порядок!
Он засунул «Холодные пальцы» обратно в конверт. Ему было стыдно за то, что он не может сказать Серене, чем он тут занимается. В конце концов, он впервые встретил её, когда она была студентом на факультете когнитивной нейробиологии, и она вполне была в состоянии понять исследования Винсента Грейлинга в сфере синестезии. И всё же по некоторым причинам он хотел выяснить побольше о психологических эффектах этих записей, прежде чем поделится ими с кем-либо, особенно с Сереной. Это было захватывающе, но его тревожила та лёгкость, с которой записи манипулируют его чувствами, заставляя видеть тени, где нет теней, и молнии, где нет молний, и чувствовать, что его кто-то трогает, когда он один. Серена вот-вот должна была родить, и меньше всего он хотел забивать ей этим голову.
Мартин поставил «Лица». Звук на этой пластинке сильно отличался от других. Это была беспорядочная смесь из сотен человеческих голосов, говорящих так быстро и невнятно, что разобрать слова было невозможно. Он сидел, ссутулившись, за столом, напряжённо прислушиваясь, но уже больше двух минут он ничего не видел, не ощущал никаких запахов и не чувствовал в комнате чужого присутствия. Возможно, эта пластинка не стимулировала никакие из его чувств, и было бы интересно узнать, почему.
Он встал и прошёлся по комнате, всё ещё прислушиваясь. Голоса заставляли его ощущать, словно его окружила огромная толпа, которая болтала между собой, но совершенно игнорировала его. Возможно, в этом и была суть записи — заставить его чувствовать себя в одиночестве, словно никому до него нет дела.
Только повернувшись снова к столу, он понял, как ошибался. «Лица» означали именно это — лица. На дверце шкафа по левую руку, где он обнаружил пластинки, он увидел два лица — оба в барельефе, словно их вырезали прямо на дверце.
Мартин встал как вкопанный и уставился на них. Одно лицо оказалось на одном уровне с его собственным — мужское лицо. И хоть оно и было сделано из крупнозернистого дуба, он сразу же узнал в нём Винсента Грейлинга. Те же близко посаженные глаза, массивная челюсть и агрессивно искривлённые губы.
Ниже и слегка правее лица Винсента Грейлинга, словно бы она стояла рядом с ним, было лицо маленькой девочки. Она была достаточно невзрачной — с длинным носом и тонкими губами, и в то же время она выглядела так, словно была слишком юной, чтобы её черты окончательно сформировались.
Мартин подумал: Винсент Грейлинг и Вера. Вот чьи это лица. Я их вижу. Я их действительно вижу, такими, как когда они были живыми. Не призраки, не сверхъестественные явления, а образы, созданные через стимулирование моего слуха, а уже через слух — зрения.
Он поднял руку к лицу Винсента Грейлинга, задаваясь вопросом, стоит ли дотрагиваться до него, а если дотронется, то почувствует ли он хоть что-нибудь? Однако когда он это сделал, среди других голосов проступил один. Он был искажён, и некоторые слова были приглушёны и неразборчивы, но он смог разобрать бмомльшую часть.
— Вы меня слышите? Я спрашиваю, вы меня слышите? Я должен вернуть её назад. Это всё моя вина. Я…(неразборчиво)…и мне нужно было быть осмотрительнее. Я могу вернуть её назад. Могу. Это лишь вопрос…(неразборчиво)…если ничего не получится, что меня ждёт? Я потеряю всё. Джоан, Веру. Всё.
Мартин уставился на лицо Винсента Грейлинга на дверце шкафа. Он предположил, что в общем гомоне он слышал именно голос Грейлинга, но губы на деревянном лице оставались недвижимыми, как и глаза. Мартин снова потянулся, чтобы дотронуться до него, но в этот момент запись подошла к концу, и звукосниматель поднялся, а лицо тут же растаяло, не оставив ничего, кроме плоской дверцы. Лицо девочки тоже исчезло.
«Мне нужно было быть осмотрительнее».
Что имел в виду Винсент Грейлинг? Чтобы выяснить, что тот сказал, Мартину пришлось бы прослушать запись ещё раз более внимательно. Может, Грейлинг винил себя в смерти дочери. Может, он тогда ехал под влиянием алкоголя, или наркотиков, или даже под воздействием одного из своих же исследований.
Мартин решил, что Винсент пытался с помощью синестезии воскресить Веру. Не физически — это было невозможно, — но с помощью стимулирования собственных чувств — так, чтобы видеть её, чувствовать её, разговаривать с ней. Может, фотография «Вера, 16.01.55» показывала, что синестезия могла вызвать образ, который могли воспринимать не только нейронные проводящие пути человека, но и фотоплёнка. В конце концов, если невидимые голоса можно было записать, почему нельзя было записать невидимых людей?
Он спустился вниз. Серена сидела в гостиной и смотрела повтор «На связи с душевными парнями»[86]. Он сел рядом, обнял её и поцеловал.
— Думаешь открыть свой ресторан? — спросил он, кивая в сторону телевизора.
— Думаю, когда родится Сильвия, мне и без того проблем хватит. Просто ищу какие-нибудь идейки к приезду твоих родителей.
Они немного посидели в тишине, глядя, как Дэн и Стив делают спагетти с тремя сырами. Затем Серена произнесла:
— Я вижу, ты что-то задумал, Мартин.
— Ничего я не задумал. Точнее не совсем ничего, а ничего, о чём стоит беспокоиться. Я просто слушал записи Винсента Грейлинга, и в этом что-то есть. Это работает, милая. Синестезия действительно работает. До того, как я передам его для исследования в МТИ, я хочу выяснить, как далеко он продвинулся. А может, я смогу и продвинуть дальше, кто знает?
— Если это работало, то почему он не получил Нобелевскую премию по нейробиологии? Или Премию Хартманна, или что там у них сейчас выдают? Даже его собственная кафедра не воспринимала его всерьёз. Мартин, да он же был классическим сумасшедшим профессором, сам знаешь.
Мартин хотел отплатить ей той же монетой и рассказать ей о вкусе яблок, о вспышках молний и деревянных лицах на дверце шкафа. Если бы она не была на таком позднем сроке, он бы так и поступил, но он не хотел спорить и расстраивать её. Сейчас она нуждалась в обычном и надёжном Мартине. Самым важным для них была Сильвия Мартимна, которая молотила своими пятками под халатом Серены неутомимо, как лопасти древней стиральной машинки.
Мартин потянулся и дотронулся до волос Серены, сиявших в свете полуденного солнца. Жаль, что он не мог подобрать слов, которые бы означали: «Я люблю тебя, но в тысячу раз больше, чем кто-либо когда-либо вообще мог любить».
Сильвия Мартимна родилась на день позже назначенного срока в родильном доме Бэн больницы Маунт Оберн. Она весила семь фунтов две унции, была голубоглазой и светловолосой, а когда она родилась, ливень из красных и жёлтых листьев взметнулся вверх мимо окон родильного отделения на пятом этаже и зашумел по стеклу, словно приветствуя её.
На третий день они забрали её домой на Оливер Роуд и положили в колыбель в своей спальне. Вскоре у неё должна была появиться собственная комната, но сейчас та была обклеена коричневыми обоями и была совершенно пустой, и в первую очередь её нужно было украсить.
Сильвия, послушное и милое дитя, почти не плакала. Через неделю после её рождения Мартин тихо вошёл в спальню в семь часов вечера и увидел, что и Сильвия и Серена спят. Впервые в жизни он понял, что такое счастье.
Он прошёл и поцеловал Серену в щёку, затем выключил прикроватную лампу и вышел из спальни, но всё же оставил дверь приоткрытой на несколько дюймов, чтобы в спальне не было совсем темно.
Он прошёл в кабинет и налил себе стакан «Джек Дениелс». После рождения Сильвии он не слушал записи Винсента Грейлинга, кроме «Лаванды», которую он прослушал снова, пока Сильвия спала, а Серена принимала ванну, чтобы просто убедиться, что он не учует оттенок запаха крови. Слушая, он глубоко вдыхал и чувствовал только запах лаванды, lavandula angustifolia.
На этот раз он поставил «Дитя» и одновременно пролистал записные книжки Винсента Грейлинга, пока не обнаружил написанное от руки заглавными буквами заглавие «Дитя», после которого следовали несколько страниц еле разборчивого почерка Грейлинга. Почерк на этих страницах был ещё неряшливее, чем в предыдущих записях — с раздражёнными завитками и яростными штрихами, словно он был зол или расстроен, когда писал.
Мартин опустил звукосниматель на «Дитя» и сразу же услышал дыхание. Оно было быстрым и паническим, как хрип задыхающегося ребёнка. Это продолжалось больше трёх минут, пока наконец к нему не присоединился рокот — настолько низкий, что Мартин его еле слышал — скорее вибрация земли, чем звук. Его стакан с виски принялся стучать о бутылку «Джека Дениелса», а все карандаши и ручки, которые он держал в белой фарфоровой кружке на столе, стали подпрыгивать, словно пытались сбежать.
Рокот не прекращался, полностью заглушив собой дыхание, хоть Мартин и не был уверен, что дыхание остановилось. Затем вдруг раздался вопль, от которого волосы на голове встали дыбом. Это был мужчина, без сомнений, но в его крике было столько боли, что можно было легко спутать с собакой, которую сбил грузовик.
В противоположном углу кабинета, рядом с книжными шкафами, появилась тёмная фигура — фигура человека, одетого в серое. Черты были неразборчивыми, но Мартин видел, что его рот широко растянут в стороны, словно кричал именно он. Человек двинулся к двери, мерцая — картинка за картинкой, похожий на непрерывный ряд людей в сером, словно в раннем кинематографе.
Он дошёл до двери. Хоть она и была лишь приоткрыта, Мартину показалось, что с тем же успехом она могла быть и полностью заперта — человек всё равно прошёл бы сквозь неё. Он вышел на лестничную площадку и тут же вопль превратился в возглас: «Вера! Вера! Моя малышка!»
Мартин вскочил со стула и двинулся за ним. Он поспел как раз в тот момент, когда человек вошёл в главную спальню, ни на дюйм не сдвинув приоткрытую дверь.
— Вера! О Боже, Вера! Ты вернулась ко мне! Моя малышка!