Джон выдвинул убогое плетёное кресло с продавленным сиденьем.
— Чувствуй себя как дома, — сказал он мне, а сам уселся на край кровати и снова достал свои сигареты.
Я боязливо присел, чувствуя себя так, словно сижу на дне высохшего колодца. Я наблюдал, как он снова прикуривает и нервно затягивается. Он выглядел все более возбуждённым, и я не мог понять почему.
Но через некоторое время он заговорил низким, безжизненным голосом.
— Джими всегда вспоминал о том времени, когда он гастролировал с «Флеймс», — за много лет до того, как он прославился и все такое прочее, сразу после увольнения из десантных войск. Они выступали в каком-то Богом забытом городишке в Джорджии, и Джими связался с той птичкой. Никогда не забуду, что он про неё сказал: «Сексуальная до мозга костей». Короче говоря, он все ночи проводил с ней, даже если приходилось опаздывать на гастрольный автобус, даже несмотря на то что эта птичка была замужем и все время твердила ему, что муж её прибьёт, когда она придёт домой.
Он сказал ей, что хочет быть знаменитым, а она ему — конечно, ты можешь прославиться. Как-то часа в четыре утра она отвела его к одной старой колдунье, и та колдунья дала ему вуду. Она сказала ему, что пока он кормит того вуду, с ним все будет хорошо, он прославится на весь мир и все его желания будут исполняться. Но в тот день, когда он перестанет кормить этого вуду, вуду заберёт всё обратно, и он станет дерьмом и больше ничем, просто дерьмом.
Но славы Джими хотел больше всего на свете. Он хорошо играл на гитаре, но хотел играть на гитаре великолепно. Он хотел быть настолько великолепным, чтобы никто даже поверить не мог, что он земной человек.
— И что же случилось? — спросил я. Дождь забарабанил по стеклу, словно горсть смородины.
Джон выпустил дым через нос и пожал плечами.
— Она дала ему вуду, а остальное — уже история. Он играл с «Айли Бразерс», с Литтл Ричардом, с Кертисом Най- том. Потом он прославился; потом он умер. Почему, ты думаешь, он написал ту песню «Дитя вуду»? Он и был дитя вуду, вот и всё, и это правда.
— Джон, но он ещё жив, — возразил я. — Я его видел, я разговаривал с ним. Иначе бы меня тут не было.
Но Джон покачал головой.
— Он умер, Чарли. Двадцать лет, как умер. Когда он прославился, он стал морить голодом того вуду, а в отместку вуду сделал его слабым, свёл его с ума. Джими хотел играть для народа, но вуду заставил его играть музыку, которая была за пределами понимания обычных людей. Это было за пределами понимания даже великих гитаристов. Помнишь Робина Трауэра из «Прокол Харум»? Он поехал в Берлин посмотреть на Джими и сказал, что он был великолепен, но народ не врубался. Робин был одним из величайших гитаристов всех времён, но даже он не врубался. Джими играл на гитаре так, что этого никто не поймёт ещё сотню лет.
И тогда Джими попытался избавиться о вуду, но в конце концов вуду избавился от него. Вуду свёл с ним счёты, чувак: раз ты не живёшь со мной, значит, не живёшь вовсе. Но ты и не умираешь. Ты — ничто, ты — абсолютное ничто. Ты — раб, ты — слуга, и так будет вечно.
— Дальше, — прошептал я.
— Ему оставалось сделать одно, а именно — доставить вуду обратно в тот городок в Джорджии, где он его получил. Это означало, что ему придётся оставить свою могилу в Сиэтле, пробраться в Англию, забрать своего вуду, самому доставить его той колдунье и подарить его ей. Потому что если человек, которому ты его возвращаешь, не хочет брать его в подарок, он остаётся твоим, старик. Остаётся твоим навсегда.
Я сидел в этом нелепом кресле с продавленным сиденьем и не верил собственным ушам.
— Что ты такое говоришь? То есть Джими превратился в какого-то зомби? Вроде живого мертвеца?
Джон курил и смотрел в сторону, даже не пытаясь меня убеждать.
— Я видел его, — упорствовал я. — Я видел его, и он говорил со мной по телефону. Зомби не звонят тебе по телефону.
— Послушай, что я тебе скажу, чувак, — произнёс Джон. — Джими стал мертвецом с того момента, как принял этого вуду. Таким же, как и я.
— О чем это ты?
— Хочешь, чтобы я показал?
Я сглотнул.
— Не знаю. Пожалуй. Ладно, покажи.
Он неловко поднялся, снял неряшливую чёрную куртку и бросил её на кровать. Потом, скрестив руки, он задрал футболку.
У него была белая кожа и был он настолько тощим, что напоминал скелет, и я видел его рёбра, артерии и как под кожей бьётся сердце. Но больше всего меня потряс вид его живота, к которому тонкими бечёвками, сплетёнными из волоса, была привязана маленькая плоская чёрная фигурка, очень напоминающая африканскую статуэтку, похожая на обезьянку. Она была украшена перьями и кусочками дублёной шкуры.
Каким-то образом эта обезьянья фигурка стала частью Джона. Невозможно было определить, где заканчивается она и начинается тело Джона. Его кожа, казалось, обволокла чёрную головку и покрыла тонкой прозрачной плёнкой скрюченные чёрные лапки.
Некоторое время я разглядывал Джона, а потом он опустил футболку.
— Я нашёл это под половицами в коридоре у Моники. Оно было завёрнуто в старую рубашку Джими. Почти уверен, что Моника ничего про это не знала. Я понимал, что это опасно и нелепо, но я хотел славы, старик. Я хотел денег. Думал, управлюсь с этим, как и Джими думал, что управится.
Я носил его некоторое время, не туго привязал к поясу под рубашкой и кормил его всякими кусками, как кормят домашнюю живность. За это он как бы пел мне; это трудно объяснить, если ты этого сам не испытал. Он пел для меня, а мне оставалось лишь играть то, что он пел.
Но потом он захотел большего. Он прижимался все теснее и теснее, и я нуждался в нем все сильнее, потому что когда он прижимался теснее, он пел совершенно потрясающую музыку, а я играл все лучше и лучше. Однажды, проснувшись утром, я обнаружил, что он проделал дырку в моей коже и вроде как вдавил свой рот внутрь меня. Было больно, но музыка становилась все лучше. Мне даже не надо было к ней прислушиваться, она была во мне. Мне даже не надо было кормить его всякими объедками, потому что он всасывал то, что ел я.
И только когда он начал брать жратву прямо из моего живота, я понял, что происходит на самом деле. А к тому времени я играл музыку, в которую уже никто не врубался. К тому времени я зашёл уже так далеко, что возврата не было.
Джон замолчал, откашлялся.
— Джими снял его до того, как он проник в его потроха. Но без него он уже ни черта не мог играть. Это потребность, старик. Это хуже любого наркотика, какой ты только можешь себе представить. Он пробовал и травку, и ЛСД, и бухло, и все прочее, но пока тебе не потребуется вуду, ты вообще не знаешь значения слова «потребность».
— И что ты собираешься делать? — спросил я.
— Ничего. Продолжать жить.
— И ты не можешь отдать его Джими?
— И что, покончить с собой? Эта штуковина — часть меня, чувак. С таким же успехом ты можешь вырвать у меня сердце.
Мы сидели с Джоном и говорили о шестидесятых годах, пока не стало темнеть. Мы говорили про Бонди в брайтонском «Аквариуме», Джоне Мэйелле, Крисе Фарлоу и «Зут Мани» в «Олл-Найтере» на Уардур-стрит, где можно было получить по фейсу лишь за взгляд на чужую девчонку. Мы вспоминали о том, как холодными солнечными осенними вечерами сидели в «Тутинг Грейвни Коммон» и слушали «Тэртлс» по транзистору. Мы говорили про «Бострит Раннерс» и про «Крейзи Уорлд» Артура Брауна, про девушек в мини-юбках и белых сапожках. Все прошло, чувак. Все растаяло, словно пёстрые прозрачные призраки. Нам тогда и в голову не приходило, что все это может когда-нибудь закончиться.
Но однажды унылым вечером в 1970-м я брёл по Чансери-лейн и увидел заголовок в «Ивнинг стандард» — «Джими Хендрикс умер»: с таким же успехом они могли объявить, что твоя юность закончилась.
Я ушёл от Джона после восьми. У него в комнате было так темно, что я едва видел его лицо. Разговор закончился, и я ушёл, вот и всё. Он даже не попрощался.
Я вернулся в пансионат. Когда я вошёл в дом, полковник с щетинистыми усами поднял тяжёлую чёрную телефонную трубку и сурово объявил:
— Это вас.
Я поблагодарил его, а он громоподобно откашлялся.
— Чарли? Это Джими. Ты его нашёл?
Поколебавшись, я сказал:
— Да. Да, нашёл.
— Он ещё жив?
— В каком-то смысле, да.
— Где он, чувак? Мне нужно знать.
— Не уверен, что должен тебе говорить.
— Чарли… Разве мы не были друзьями?
— Были, пожалуй.
— Чарли, ты должен мне сказать, где он. Должен.
В голосе его звучала такой страх, что я понял: надо сказать. Я как бы со стороны, словно чревовещатель, слышал, как называю адрес. Я и думать не смел, что может случиться, когда Джими попытается вернуть своего вуду. Может, с самого начала мне не следовало совать нос в чужие дела. Говорят же, очень опасно связываться с покойниками. У покойников другие потребности, чем у живых, другие желания. Покойники куда более кровожадны, чем мы можем себе представить.
На следующее утро после завтрака я отправился к Джону. Я позвонил в дверь, и меня впустила суетливая старушка, у которой на плече сидел полосатый кот.
— От вас, ребята, одни неприятности, — пожаловалась она, шаркающей походкой удаляясь по коридору. — Один шум. Только громкая музыка. Вы просто хулиганы какие-то.
— Простите, — произнёс я, хотя и сомневался, что она меня слышит.
Я поднялся по лестнице к комнате Джона. Перед дверью я замешкался. Я слышал кассетник Джона и звук бегущей воды. Я постучался, но слишком тихо, чтобы Джон меня услышал. Постучал ещё, уже громче.
Ответа не было. Лишь струйка воды из крана и кассетник, крутивший «У тебя есть опыт?».
— Джон! — позвал я. — Джон, это Чарли!
Я открыл дверь. Я знал, что произошло, ещё до того, как полностью осознал открывшуюся моему взгляду картину. Джими побывал здесь до меня.
Туловище Джона лежало на пропитанном чем-то темным покрывале; его тело было вскрыто и разодрано так, что лёгкие, кишки и печень были обильно разбросаны вокруг, скреплённые обрывками жира и кожи. Голова плавала в наполненной по края раковине, покачиваясь вверх-вниз вместе с потоком воды. Время от времени правый глаз укоризненно поглядывал на меня из-за фаянсовой закраины. Оторванные ноги в луже крови были засунуты под кровать.