Он не устал от неё. Но и жить ему оставалось недолго. Двенадцатого сентября, два года спустя, Хелен проснулась и обнаружила, что Брэдли мёртв, а его холодная рука покоится на её первой вагине.
Его похоронили на территории их поместья, над Чарльз-ривер, согласно странным суевериям, что мёртвые все ещё могут видеть, или им не безразлично, где лежать.
Доктор Арколио пришёл к ним, пил шампанское, ел рыбу, артишоки и маленькие рёбрышки на мангале. Все говорили приглушёнными голосами. Все похороны Хелен
Эллис не снимала с себя чёрной вуали. Сейчас она удалилась в свои апартаменты и оставила семью и партнёров Брэдли наслаждаться его поминками без своего участия.
Вскоре, однако, доктор Арколио поднялся по гулкой мраморной лестнице и на цыпочках прошагал к её комнате. Он трижды постучал в дверь, пока не раздался её голос:
— Кто там? Уходите.
— Это Юджин Арколио. Могу я с вами поговорить?
Ответа не было, но после долгой паузы двери распахнулись и остались открытыми. Доктор счёл это за приглашение.
Настороженный, он вошёл. Хелен сидела в кресле у окна. Вуаль по-прежнему оставалась на ней.
— А вы что хотите? — спросила она. Голос был глухой, искажённый.
Он пожал плечами.
— Просто поздравить.
— Поздравить?
— Конечно… вы ведь этого хотели, не так ли? Дом, деньги. Всё.
Хелен повернулась к нему и подняла вуаль. Он не был шокирован. Он знал, чего ожидать. В конце концов, это он сам провёл все операции.
В каждой щеке зияло по вагине. Обе были надутые и влажные, словно сюрреалистическая пародия на постер из журнала «Растлер». Маловразумительный коллаж из плоти, фальшивой красоты и абсолютного кошмара.
Это был последний шаг Хелен в её подчинении — принести в жертву собственную красоту, чтобы Брэдли и его друзья могли вставить ей не только в тело, но и в лицо.
Доктор Арколио умолял её не делать этого, но она угрожала наложить на себя руки, потом — убить его, потом — обещала рассказать, что он с ней уже сделал.
— Это обратимо, — убеждал он себя, скрупулёзно пришивая вагинальные мышцы к её щекам. — Это вполне обратимо.
Хелен подняла взгляд.
— Думаете, я получила, что хотела?
С каждым словом половые губы на щёках слегка шевелились.
Доктору пришлось отвернуться. Смотреть на дело своих рук было превыше его сил.
— Я не получила, что хотела, — сказала она, и слезы заскользили по её щекам, и закапали с розовых… — Я хотела вагины везде, по всему телу, на лице, на
бёдрах, на животе, под руками. Он хотел сексуальный объект, Юджин, и я была бы счастлива быть его сексуальным объектом.
Доктор Арколио сказал:
— Простите. Думаю, это моя ошибка, в той же мере, что и ваша. Хотя, пожалуй, это полностьюмоя ошибка.
В тот день он заехал в свой кабинет над Бруклин-сквер, куда Хелен Эллис пришла на свою первую консультацию. Он долго стоял у окна.
Правильно ли давать людям то, чего они хотят, если их желания извращённые и требуют принесения в жертву самих себя и если это противоречит Божьему замыслу?
Было ли правильно уродовать прекрасную женщину, даже если она жаждала этих уродств?
Как далеко простирается его ответственность? Мясник он или святой? Он приближен к раю или танцует над пропастью, ведущей в ад? Или же он был всего лишь хирургической пародией на Энн Лэндерс [Псевдоним журналистки Рут Кроули, на протяжении нескольких десятилетий ведшей в «Чикаго Сан-таймс» колонку, посвящённую советам по налаживанию семейной жизни — прим. пер.], решая семейные проблемы скальпелем вместо добрых советов?
Он закурил первую сигарету за месяц и уселся за стол в сгущающейся темноте. Потом, когда почти стемнело, его секретарша, Эстер, постучалась и вошла.
— Доктор?
— В чем дело, Эстер? Я занят.
— Мистер Пирс и мистер де Сенца. У них приём на шесть часов.
Доктор Арколио раздавил сигарету и разогнал рукой дым.
— Ох, мать твою. Ну хорошо. Пусть заходят.
Джон Пирс и Филип де Сенца прошли в кабинет и встали перед столом, как два школьника, которых привели в кабинет директора. Джон Пирс, молодой блондин, был одет в бесформенный итальянский костюм с закатанными рукавами. Филип де Сенца — старше, крупнее и темнее — в сливовый свитер ручной вязки и мешковатые коричневые слаксы.
— Как вы? Простите… я был немного занят сегодня.
— О, мы понимаем, — сказал Филип де Сенца. — Мы и сами были заняты.
— Ну и как идут дела? — спросил доктор. — Проблем нет? Не болит?
Джон Пирс смущённо покачал головой. Филип де Сенца нарисовал пальцем круг в воздухе и сказал:
— Превосходно, доктор. На две тысячи процентов превосходно. Охренительно, если позволите так выразиться.
Доктор Арколио встал и прокашлялся.
— Тогда позвольте мне взглянуть. Поставить ширму?
— Ширму? — хихикнул Пирс.
Филип де Сенца отмахнулся.
— Нам не нужна ширма.
Джон Пирс расстегнул ремень, дёрнул ширинку и стянул трусы с пятнами от зубной пасты.
— Не могли бы вы наклониться? — спросил доктор Арколио. Пирс легонько кашлянул и сделал, что просили.
Доктор Арколио разделил его мускулистые ягодицы, и его глазам предстали два багровых ануса, оба крепко сжатые, один над другим. Вокруг верхнего было наложено более девяноста швов, но все они отлично зажили — остались только лёгкие диагональные шрамы.
— Хорошо, — сказал доктор Арколио. — Всё в порядке. Можете одеваться.
Он повернулся к Филипу де Сенце и только приподнял бровь. Де Сенца задрал свитер, сбросил брюки и теперь гордо тряс своим обновлённым агрегатом — тёмным пенисом, рядом с другим пенисом и четырьмя волосатыми яичками по бокам.
— Ничего не беспокоит? — спросил доктор, приподняв оба пениса с профессиональным безразличием и внимательно их оглядывая. Оба начали твердеть.
— Только синхронность. — Филип де Сенца пожал плечами, улыбнувшись своему другу. — Никак не могу научиться кончать одновременно. Пока я кончу, у бедняги Джона уже все болит.
— В общем, удобно?
— О да, хорошо… если я не ношу чересчур приталенные брюки.
— Хорошо, — сказал доктор Арколио. — Застёгивайтесь.
— Так быстро? — кокетливо произнёс де Сенца. — Недёшево получается. Сто долларов за две секунды ласк. Стыдно должно быть.
Тем вечером Джон Пирс и Филип де Сенца пошли ужинать в Le Bellecour на Мюррей-стрит. Весь ужин они держались за руки.
Доктор Арколио зашёл в бакалею, а потом поехал на своём металлически-голубом «Роллс-Ройсе» домой, слушая «Богему» Пуччини. Время от времени он поглядывал в зеркало заднего вида, думая, что выглядит уставшим. Дороги были загружены, ехал он медленно, и, почувствовав жажду, он достал яблоко из сумки на заднем сиденье.
Он думал о Хелен, думал о Джоне Пирсе и Филипе де Сенце, думал обо всех тех женщинах и мужчинах, чьи тела так искусно превратил в живые воплощения их сексуальных фантазий.
Фраза, брошенная де Сенцой, не выходила у него из головы. Стыдно должно быть. И хотя Филип де Сенца пошутил, доктор Арколио внезапно осознал, что да, он должен стыдиться того, что натворил. В самом деле, он и так стыдился. Стыдился, что использовал свой хирургический гений для создания эротических уродов.
Стыдился, что изувечил множество прекрасных тел.
Но накатившая волна стыда принесла не только боль, но и утешение. Потому что человек — нечто большее, чем божья тварь. Человек способен перевоплотиться и найти странное удовольствие в боли, унижении и саморазрушении. И кто может сказать, что правильно, а что — нет? Кто может дать определение совершённого человеческого существа? Если дать женщине вторую вагину — это плохо, то, возможно, исправить заячью губу у ребёнка — это тоже плохо?
Он чувствовал себя подавленным, но в то же время и воодушевлённым. Он доел яблоко и швырнул огрызок на дорогу. Позади не было ничего, только факельное шествие красных тормозных огней.
А у себя дома, одна, Хелен плакала солёными слезами скорби и сладкими слезами секса, и они смешивались и падали на её руки, сверкая, словно бриллиантовые обручальные кольца.
Перевод: Амет Кемалидинов
Воссозданная мать
Graham Masterton, «Mother of Invention», 1994
Он оставил её сидеть на веранде. Сквозь крону вишнёвого дерева пробивались солнечные лучи. Цветущие ветви склонились над ней, и белые лепестки нежно касались её, словно конфетти в день свадьбы много лет назад. Сейчас ей было уже семьдесят пять: волосы отливали серебром, шею покрыли морщины, глаза стали цвета омытых дождём ирисов. Но она все равно одевалась так же элегантно, как и всегда. Именно такой и помнил её Дэвид. Жемчужные ожерелья, шёлковые платья. Даже сейчас, в преклонном возрасте, его мать все ещё оставалась очень красивой.
Дэвид помнил, как они с отцом танцевали в столовой и отец называл её Королевой Варшавы, самой ошеломительной женщиной, когда-либо рождённой в Польше, в народе, который славился своими красавицами.
«В мире нет женщины, равной твоей матери, и никогда не будет», — промолвил отец в свой восемьдесят первый день рождения, когда они медленно шли по берегу Темзы, у подножия крутого холма, ведшего в Кливден. Над сияющей водой метались стрекозы; прокричали гребцы, и весело засмеялась девушка. Через три дня отец мирно скончался во сне.
Замшевые туфли Дэвида с хрустом давили гравий. Бонни уже ждала его в старом голубом «MG» с открытым верхом, глядя в зеркало заднего вида, подкрашивая губы ярко-розовой помадой. Вторая жена Дэвида была моложе его на одиннадцать лет: блондинка с детским лицом, весёлая, забавная и совсем непохожая на Анну, его первую жену, которая была очень серьёзной брюнеткой и странно безжизненным человеком. Его мать до сих пор не одобряла брак с Бонни. Едва ли она что-то говорила, но Дэвид был уверен, что причина антипатии заключалась в том, что мать считала крайне дурным поступком уводить любящего мужа из семьи. Она была убеждена, что браки заключаются на небесах, пусть даже иногда они ниспровергают в саму преисподнюю.