— Твой отец сказал бы тебе очень многое, Дэвид, — промолвила она обиженно, склонив голову набок и воззрившись на сына. Её пальцы играли с кольцом с бриллиантом, подаренным на помолвку, и обручальным кольцом. — Твой отец считал, что мужчина всегда должен быть верен одной, и только одной женщине.
— Отец любил тебя, мама. Ему легко было так говорить. Я совсем не любил Анну.
— Тогда зачем ты женился на ней, подарил ребёнка и сделал жизнь бедной девочки совершенно несчастной?
Честно признаться, Дэвид до сих пор не знал ответа на этот вопрос. Они с Анной встретились в колледже и каким-то образом поженились. То же самое случилось с дюжинами его друзей. Лет через двадцать они сидели в домах в пригороде, за которые выплачивали ипотеку, уставившись в окно и недоумевая, что случилось со всеми теми смеющимися златокудрыми девушками, на которых они вроде как женились.
Что он знал точно, так это то, что любил Бонни так, как никогда не любил Анну. С Бонни он впервые смог понять, что же видел отец в матери. В его глазах она была почти ангелом: невероятная женственность, удивительная мягкость кожи, сияние волос. Дэвид мог часами смотреть на Бонни, когда она сидела над своей чертёжной доской, создавая рисунки для обоев. Если бы за это платили, он ни на секунду не отрывал бы от неё глаз.
— Как она? — спросила Бонни, когда Дэвид сел в машину.
Он был высоким мужчиной и выглядел настоящим англичанином, в коричневом свитере и твидовых брюках цвета ржавчины. От матери он унаследовал глубоко посаженные польские глаза и прямые волосы, но английское происхождение безошибочно угадывалось в вытянутом красивом лице, таком же, как у отца. Передалась Дэвиду и страсть водить самые небольшие из спортивных машин, даже несмотря на свои шесть футов и два дюйма роста.
— Она в порядке, — ответил он, заводя двигатель. — Хотела знать, где ты.
— Полагаю, надеясь при этом, что я оставила тебя навсегда?
Он сделал полукруг и повёл машину по длинной аллее, вдоль которой стояли подстриженные липы. Именно из-за них дом престарелых был назван Липовым убежищем.
— Она уже не хочет развести нас, больше не хочет, — возразил Дэвид. — Она видит, как я счастлив.
— Быть может, в этом и заключается проблема. Возможно, она думает, что чем дольше мы с тобой будем вместе, тем меньше остаётся шансов на твоё возвращение к Анне.
— Я не вернусь к Анне даже за всю вегетарианскую еду Линды Маккартни в её морозилке. — Он проверил часы, «Jaeger-le-Coultre», принадлежавшие отцу. — Кстати, о еде. Нам лучше поторопиться. Помнишь, мы обещали на обратном пути заглянуть на чай к тёте Розмари?
— Разве я могла об этом забыть?
— Да ладно тебе, Бонни. Знаю, тётя странная, но она многие годы была членом семьи.
— Мне все равно, пока она не начнёт пускать слюни.
— Не будь такой злой.
Они доехали до ворот дома престарелых и повернули на восток, к шоссе на Лондон. Яркое солнце пронизывало лучами листву, так что казалось, будто они ехали через фильм Чарли Чаплина.
— А эта тётя Розмари когда-нибудь навещает твою мать? — спросила Бонни.
Дэвид покачал головой:
— Тётя Розмари мне на самом деле не тётя. Она, скорее, была личным ассистентом отца — доверенным помощником, секретарём, — хотя я никогда не видел, чтобы она выполняла какие-нибудь секретарские обязанности. Честно говоря, я даже точно не знаю, кто она такая. Она пришла к нам, когда мне было двенадцать или тринадцать лет, и больше уже не уходила, во всяком случае до смерти отца. После этого у них с матерью случилось что-то вроде размолвки.
— Твоя мать не очень-то любит прощать, не так ли?
Какое-то время они ехали молча, а затем Дэвид сказал:
— Знаешь, что она показала мне сегодня?
— Ты имеешь в виду — кроме её обычного неодобрения?
Пропустив замечание мимо ушей, Дэвид ответил:
— Она показала мне старую фотографию всей её семьи — прадеда, прабабушки, матери и отца. Троих братьев и её самой. Все они стоят около Вилянувского дворца в Варшаве. Очень красивые люди, насколько я увидел.
— Когда была сделана эта фотография?
— Думаю, около тысяча девятьсот двадцать четвёртого года… матери было лет пять или шесть. Но снимок натолкнул меня на мысль о подарке на день рождения. Я подумал, что можно проследить её жизнь с самого рождения… У отца были сотни фотографий, писем — всякого такого. Я мог бы сделать для матери подобие книги «Это твоя жизнь».
— А это разве не уйма работы? Тебе ведь ещё надо написать приветствие ко Дню основания.
Дэвид покачал головой:
— Весь чердак заставлен альбомами с фотографиями и дневниками. Отец держал их в безукоризненном порядке. Такой уж был человек. Очень чистоплотный, очень точный. Перфекционист. Ну… считался таким.
— А где он встретил твою мать?
— В Варшаве, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Я тебе не рассказывал? Он отправился в Польшу, чтобы сопровождать великого сэра Магнуса Стотхарда, когда того пригласили провести операцию графу Спондеру — удалить опухоль из позвоночника. Боюсь, все прошло неудачно. Моя мать пришла со своей семьёй на один из обедов, что семья Спондер устроила в честь сэра Магнуса… Осмелюсь добавить, что это было до операции. Моя мать не была аристократкой, но её отца очень уважали… Вроде бы он занимался судоходством. В те дни мать звали Катя Ардонна Галовска. Она часто рассказывала мне, что была в сером шёлковом платье с тесьмой на воротнике и пела песенку «Маленький дрозд». Судя по всему, отец не отрывал от неё глаз и стоял с открытым ртом. Он пригласил мать провести выходные в Челтенхеме, что она и сделала следующей весной. Конечно, в Польше обстановка к тому времени стала довольно устрашающей, и мать осталась в Англии. Потом они с отцом поженились. Вот так всё и было.
— Твоя мать больше не виделась с семьёй?
— Нет, — ответил Дэвид. — Её братья вступили в польское Сопротивление. Никто так и не узнал, что с ними случилось. На отца и мать один партнёр по бизнесу донёс как на евреев, и их отправили в Биркенау.
Они уже подъехали к М4, и Дэвиду пришлось поправить зеркало заднего вида, которое Бонни повернула, когда красилась. Громадный грузовик просигналил им, и они вынуждены были дожидаться, пока он не промчится.
— Ты сам управляешь своей жизнью, — сказала Бонни. Когда они выехали на шоссе и набрали скорость, она добавила: — Помнишь ту программу, «Ваша жизнь в ваших руках»? Медицинская передача, где показывали людей, перенёсших операции?
— Конечно, помню. Отец был на одной из них, когда делал пересадку печени.
— Правда? Я этого не знала.
Дэвид гордо кивнул:
— Они прозвали его Портным из Глостера, потому что его швы всегда были невероятно аккуратными. Он сказал, что проблема современной хирургии в том, что мамы никогда не учат детей шить. Он всегда сам пришивал пуговицы и подшивал брюки. Думаю, будь у него такая возможность, он украшал бы своих пациентов вышивкой.
Рука Дэвида покоилась на рычаге переключения передач, и Бонни накрыла её своей рукой.
— Так странно думать, что, если бы какой-то старый польский граф не обзавёлся опухолью в позвоночнике, а Гитлер не вторгся в Польшу, мы сейчас не были бы вместе.
Тётя Розмари жила в маленьком домике в Нью-Молдене, на скучной улочке, вдоль которой тянулись высоченные столбы линий электропередачи. Лужайка перед домом была забетонирована, причём каким-то безумным узором, а в самом центре возвышалась бетонная поилка для птиц с безголовой каменной малиновкой, прилепившейся с краю. Живую изгородь засыпало последними осенними листьями и пакетами из-под чипсов.
Дэвид позвонил, и тётя Розмари медленно направилась к двери. Когда она её открыла, гости почувствовали запах лавандового средства для полировки мебели, мази для растирания и горьковатый запах давно не сменяемой воды в вазе для цветов.
Тёте Розмари было за семьдесят. Она ещё сохраняла остатки былой миловидности, но передвигалась кошмарной крабьей походкой, и все её движения были судорожными и нескоординированными. Она сказала Дэвиду, что страдает хроническим артритом, ухудшимся из-за лечения, которое ей провели в Париже в 1920-х годах. В те дни самой новой методикой было введение золота в суставы больного. Техника оказалась разорительно дорогой и к тому же постепенно калечила несчастных.
— Дэвид, ты пришёл, — выдавила она, изогнув нижнюю губу в пародии на улыбку. — У тебя будет время на чашечку чая?
— Мы с удовольствием, — отозвался Дэвид. — Правда, Бонни?
— О да, — согласилась жена. — С радостью.
Они сидели в маленькой полутёмной гостиной, пили слабый чай «PG Tips» и ели каменные кексы с вишней. Тёте Розмари приходилось постоянно держать в руке платок на случай, если чай с крошками польётся из уголка рта.
Бонни старалась смотреть на что-нибудь другое: на часы на каминной полке, фарфоровые фигурки скаковых лошадей, золотую рыбку, плескавшуюся в мутном аквариуме.
Перед уходом Дэвид отправился в туалет. Бонни и тётя Розмари какое-то время сидели молча. Затем девушка спросила:
— Я уже спрашивала Дэвида, почему вы никогда не навещаете его мать.
— О, — промолвила тётя, прикладывая к губам платок. — Ну, одно время мы с ней были очень близки. Но она из породы людей, которые любят получать и никогда ничего не дают взамен. Очень эгоистичная женщина, ты даже не сможешь этого представить.
— Понятно, — произнесла Бонни, чувствуя себя крайне неуютно.
Тётя Розмари накрыла её руку своей скрюченной рукой:
— Нет, дорогая. Не думаю, что ты действительно это понимаешь.
Дэвид почти все выходные провёл на чердаке. К счастью, Бонни это не сильно заботило, потому что ей нужно было закончить рисунок для Сандерсонов: новое направление, основанное на тканевых узорах XIX века, созданных Артуром Макмурдо, все эти извивающиеся листья и переплетающиеся цветы в стиле прикладного искусства. На чердаке оказалось душно и слишком тепло, но света хватало. Мансардное окно выходило прямо на лужайку, рядом стоял мягкий диван, где Дэвид мог сидеть и просматривать некоторые из старых документов и фотоальбомов отц