Джон закрыл книгу и вернул хозяину. Тот смотрел на мальчика тусклыми бесстрастными глазами со зрачками цвета холодного чая.
— Ну как? — спросил хозяин. — Wass glaubst du?[47]
— Вообще-то меня не интересуют оборотни, — ответил Джон.
В его жизни было кое-что пострашнее оборотней, например, когда он обмочил постель на глазах у миссис Смит-Барнетт.
— Но ты так смотрел на эту картину, — улыбнулся хозяин.
— Я просто поинтересовался.
— Да-да, конечно. Но не забывай, что зверь не внутри нас. Это важно помнить, когда имеешь дело с людьми-волками. Зверь не внутри нас. Мы внутри зверя, versteh?[48]
Джон пристально посмотрел на хозяина. Он не знал, что ответить. Ему казалось, что этот человек мог понять все, о чем он, Джон, думает, прочесть с лёгкостью, как раскрытую книгу, лежащую на речной отмели. Чтобы перевернуть страницу, требовалось лишь замочить пальцы.
Джон сел в автобус и поехал обратно в Хеепен. Было почти половина шестого, небо стало сине-фиолетовым. Над Тевтобургским лесом взошла луна, подобная ясному лику Создателя. Когда Джон вошёл в дом Смит-Барнеттов, тот был уже весь освещён, в кухне хихикали Пенни с Вероникой, в гостиной полковник Смит-Барнетт развлекал компанию из шестерых или семерых приятелей-офицеров (взрывы хохота, облака сигаретного дыма).
В кухню вошла миссис Смит-Барнетт, и Джон впервые обрадовался, увидев её. На ней было блестящее вечернее платье, но лицо её побагровело от ярости.
— Где ты был? — закричала она.
Она была так разгневана, что прошло несколько секунд, прежде чем до Джона дошло, что она кричит на него.
— Я ездил в Билефельд, — растерянно ответил он.
— Ты ездил в Билефельд без нашего разрешения! Мы с ума сходили! Джеральд вынужден был позвонить в местную полицию. Ты не можешь себе представить, до чего он терпеть не может обращаться за помощью к местным.
— Простите меня, — сказал Джон. — Я думал, что ничего такого в этом нет. Мы ведь ездили во вторник. Я думал, что и сегодня можно.
— Ради бога, неужели недостаточно того, что мы с тобой нянчимся? Ты провёл здесь всего четыре дня, а мы не видели от тебя ничего, кроме беспокойства. Неудивительно, что твои родители разошлись!
Джон сидел с опущенной головой и ничего не отвечал. Он не понимал пьянства взрослых. Он не понимал, что когда люди чем-то раздражены, они способны сделать из мухи слона, что на следующее утро можно извиниться и всё забыть. Ему было одиннадцать лет.
Вероника поставила перед ним ужин. Это был холодный куриный окорочок с корнишонами. Джон попросил, чтобы ему не давали тёплого молока, объяснив это тем, что он его не любит. Вместо молока Вероника налила ему стакан выдохшейся кока-колы.
В тот вечер, лёжа в постели, он мучился угрызениями совести и плакал так горько, словно сердце его разрывалось на части.
Но в два часа ночи он раскрыл глаза и почувствовал, что совершенно спокоен. Луна так ярко светила сквозь шторы спальни, что свет вполне мог сойти за дневной. Мертвящий, но все равно дневной свет.
Джон поднялся с кровати и взглянул на себя в маленькое зеркало. На него смотрел мальчик с серебрящимся лицом. Он произнёс: «Лотта Бремке». Этого было достаточно. Он знал, что она жила здесь, когда дом был только построен. Он знал, что с ней произошло. Некоторые вещи для детей настолько очевидны, что они лишь растерянно моргают, когда взрослые не могут их понять. Отец Лотты Бремке сделал то, что на его месте сделал бы любой отец. Он выследил человека-волка и убил его, а потом прибил его сердце (удар! дрожь! удар! дрожь!) к стволу ближайшего платана.
Джон скользнул к двери и открыл её. Крадучись прошёл по коридору. Поднялся по лестнице, так же крадучись прошёл по коридору второго этажа. Раскрыл выкрашенную кремовой краской дверь, ведущую на чердак. Взобрался вверх по лестнице.
Он не сомневался, что волк-ковёр со своими сверкающими жёлтыми глазами и жёсткой шерстью ждёт его. Джон прополз на четвереньках по грубому гессенскому ковру, погладил шкуру и прошептал:
— Человек-волк — вот кто ты был. Не отрицай. Ты был снаружи, верно? Ты был шкурой. Вот в чем разница; вот то, чего никто не понимал. Оборотни — это волки, превратившиеся в людей, а не люди, которые превратились в волков! И ты бегал вокруг их домов, так ведь? Бегал по лесу и ловил их, и кусал их, и разрывал им горло, и убивал их! Но они поймали тебя, да, волк? Они вытащили человека, который был у тебя внутри. Они вытащили все твои внутренности, и у тебя не осталось ничего, кроме твоей кожи. Но ты не беспокойся. Теперь я буду твоим человеком. Я надену тебя на себя. Вот сейчас ты ковёр, а через минуту будешь настоящим волком.
Он встал и поднял с пола ковёр. В тот день, когда Джон с ним боролся, он казался ему тяжёлым, теперь же он стал ещё тяжелее, почти таким же тяжёлым, как живой волк. Джону понадобились все силы, чтобы взгромоздить шкуру на плечи и расправить на себе её пустые ноги. Затем он надел себе на макушку волчью голову.
Волоча на себе шкуру, он ещё долго топтался по чердаку.
— Я — это волк, волк — это я, — шептал он. — Я — это волк, волк — это я.
Он закрыл глаза и принялся раздувать ноздри. «Теперь я волк, — внушал он себе. — Свирепый, быстрый, опасный». Он представил, как мчится по лесу, между деревьев, лапы его бесшумно и неумолимо передвигаются по толстому ковру из сосновых иголок.
Он открыл глаза. Пришло время реванша. Волчьего реванша! Он спускался по лестнице, а хвост тяжело и глухо ударял по ступеням. Он толкнул дверь и вприпрыжку поскакал по коридору к слегка приоткрытой двери смит-барнеттовской спальни.
Из глубины его горла вырвалось рычание, изо рта закапала слюна. Но приблизившись к двери спальни, он затаил дыхание.
Я — это волк, волк — это я.
Он был в трёх-четырёх шагах от двери, когда она бесшумно открылась, и коридор залил лунный свет.
Джон мгновение поколебался, потом снова зарычал.
И тут из спальни Смит-Барнеттов что-то вышло — что-то такое, от чего волосы на затылке у Джона встали дыбом, а душа ушла в пятки.
Это была миссис Смит-Барнетт… и все же это была не она. Она была голая, высокая и голая, однако не просто голая — у неё не было кожи. Её тело светилось белыми костями и туго натянутыми перепонками. Джону видны были даже её пульсирующие артерии и ажурный узор из вен.
Внутри узкой, длинной грудной клетки в частом тяжёлом дыхании вздымались и опадали лёгкие.
Лицо её было ужасающим. Казалось, оно вытянулось в длинную костистую морду, губы запали внутрь, вплотную к зубам. Глаза горели жёлтым светом. Жёлтым, как у волка.
— Где моя кожа? — спросила она не то шипящим, не то рычащим голосом. — Что ты делаешь с моей кожей?
Джон не заметил, как волк-ковёр сполз с его плеч и соскользнул на пол. Мальчик не мог говорить. Он даже дышать не мог. Не в состоянии пошевелиться, он с ужасом смотрел, как миссис Смит-Барнетт упала на четвереньки и, казалось, скользнула внутрь волка-ковра, как проскальзывает голая рука в меховую перчатку.
— Я не хотел, — успел выдохнуть он, но тут когти впились ему в горло, и зверь прижал его спиной к стене. Мальчик сделал вдох, чтобы закричать, но вместо воздуха в горло ему хлынуло полпинты тёплой крови. Волк-ковёр пришёл за ним, и Джон не в силах был его остановить.
Отец Джона приехал на следующее утро, как всегда около половины десятого, чтобы перед работой минут пять-десять пообщаться с сыном. Его водитель-немец не заглушил мотор «фольксвагена» цвета хаки, поскольку утро было довольно холодное — температура опустилась ниже пяти градусов. Офицерская тросточка прогибалась под его рукой, когда он поднимался на крыльцо. Мужчина удивился, что входная дверь была раскрыта настежь. Он нажал на звонок и вошёл в дом.
— Дэвид? Элен? Есть кто-нибудь в доме?
Из кухни послышалось странное мяуканье.
— Элен? Что-то не так?
Он прошёл в дальний конец дома. В кухне он увидел прислугу-немку, которая сидела за столом, всё ещё в пальто и шляпе; напротив неё лежала сумочка. Женщину трясло, она судорожно всхлипывала.
— В чем дело? — спросил отец Джона. — Где все?
— Etwas schrecklich,[49] — дрожащим голосом ответила прислуга. — Вся семья мертва.
— Что? Что значит «вся семья мертва»?
— Вверху, — сказала женщина. — Вся семья мертва.
— Позовите моего водителя. Скажите ему — пусть идёт сюда. Потом позвоните в полицию. Polizei, понятно?
Вне себя от ужасных предчувствий, отец Джона взбежал по лестнице. На первом этаже он увидел приоткрытую дверь спальни, всю в пятнах крови. На ковре валялись измятые фотографии улыбающихся Пенни и Вероники, красные наградные розетки с конноспортивных состязаний были разорваны и растоптаны.
Он приблизился к спальне девочек и заглянул туда. Пенни в неестественной позе лежала на спине, шея её была так изуверски вспорота, что голова почти отделилась от тела. Вероника лежала вниз лицом, её белая ночная рубашка была в тёмных пятнах крови.
На отца Джона страшно было смотреть, когда он направился в спальню сына. Он открыл дверь — кровать была пуста, в комнате не было никаких признаков присутствия мальчика. Отец с пересохшим горлом через силу пробормотал молитву. Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он был жив.
Он поднялся выше. Коридор второго этажа был забрызган пятнами крови в виде загогулин и вопросительных знаков. Полковник Смит-Барнетт лежал в своей спальне на спине с разорванным горлом и глядел раскрытыми глазами в потолок. Он выглядел так, словно на нем был кровавый нагрудник. Никаких признаков Элен Смит-Барнетт в доме не было. Дверь, ведущая к верхней лестнице, была вся в отпечатках окровавленных рук. Отец Джона открыл её, сделал глубокий вдох и медленно поднялся на чердак.
Комнату заливал солнечный свет. Войдя туда, мужчина оказался лицом к лицу с ковром из цельной волчьей шкуры. Челюсти волка были тёмными от запёкшейся крови, шерсть на морде слиплась. Ковёр приподнимался небольшим бугорком — что-то лежало под ним. Отец Джона долго не мог решиться, но в конце концов взял ковёр за край и поднял его. Под ним были наполовину переваренные останки мальчика.