Перевод: Нина Киктенко
Серая Мадонна
Graham Masterton, "The Grey Madonna", 1995
Он всегда знал, что ещё вернётся в Брюгге. На сей раз, однако, он выбрал зиму, когда воздух полон тумана, каналы окрасились в оловянный цвет, а на узких средневековых улочках толпится гораздо меньше шаркающих туристов.
Вот уже три года, как он гнал от себя даже мысли о Брюгге. Позабыть Брюгге — действительно позабыть — об этом не было и речи. Но он выдумал уйму способов отвлечься от этого, переключиться на другой объект — например, позвонить друзьям, сделать телевизор погромче или кататься на машине и слушать «Нирвану», врубив громкость на полную.
Всё, что угодно, только бы не возвращаться опять на тот деревянный причал напротив нависающих карнизов и лодочных навесов чумной лечебницы четырнадцатого века и ждать, пока ныряльщики бельгийской полиции отыщут тело Карен. Столько раз во снах он оказывался там — ошарашенный, окрашенный закатным солнцем в красный цвет американский турист с наплечной сумкой и видеокамерой, пока наверху, на крутых склонах волнистой черепицы, сидели скверно выглядящие скворцы, а под ногами хлюпал и журчал канал.
Всё, что угодно, только бы не наблюдать, как судмедэксперт в накрахмаленном белом мундире и с заплетёнными в косу светлыми волосами расстёгивает чёрный мешок для трупов и открывает лицо Карен, даже не белое, а почти что зелёное.
— Она не сильно мучилась, — о, этот гортанно-горловой фламандский акцент. — Её шея почти сразу сломалась.
— Но как?
— Тонкая удавка, приблизительно восьми миллиметров диаметром. У нас имеются взятые с её кожи криминалистические образцы. Это была либо пенька, либо сплетённые волосы.
Потом инспектор Бен де Бёй из Politie[50] коснулся своей испятнанной никотином ладонью его руки и добавил:
— Один из кучеров конных туристических экипажей рассказал, что заметил вашу жену беседующей с монахиней. Это произошло примерно минут за десять перед тем, как лодочник обнаружил в канале её плавающее тело.
— Где это было?
— Улица Хогстраат, у моста. Монахиня повернула за угол, на Миндербредерстраат, и это было последнее, что заметил кучер. Вашей жены он уже не видел.
— С чего он вообще заметил мою жену?
— Потому что она была привлекательной, мистер Уоллес. Все эти кучера любят глазеть на миловидных женщин.
— И это всё? Она беседовала с монахиней? Зачем ей беседовать с монахиней? Она же не католичка.
Дин замолчал, а потом поправил сам себя:
— Она не была католичкой.
Инспектор де Бёй закурил едкую сигарету «Эрнте 23» и выпустил дым из ноздрей, будто дракон.
— Возможно, она спрашивала дорогу. Пока что нам это неизвестно. Разыскать ту монахиню не составит труда. На ней было светло-серое одеяние, что весьма необычно.
Дин ещё неделю оставался в Бельгии. Полиция не нашла ни других криминалистических доказательств, ни других свидетелей. Фотографии Карен напечатали в газетах, полицейские связались с каждым религиозным орденом по всей Бельгии, южной Голландии и северной Франции. Но никто не откликнулся. Никто не видел, как погибла Карен. И не нашлось женских монастырей, где сёстры одевались в серое, особенно в светло-серое, как утверждал тот кучер.
— Почему бы вам не увезти вашу жену обратно в Америку, мистер Уоллес? Вам ведь больше нечего делать тут, в Брюгге. Если по этому делу что-то появится, я отправлю вам факс, хорошо? — предложил инспектор де Бёй.
Теперь Карен покоилась в Коннектикуте, на епископальном кладбище Нью-Милфорда, под одеялом из багряных кленовых листьев, а Дин вернулся сюда, в Брюгге, в зябкое фландрское утро, измотанный, запутавшийся в часовых поясах и одинокий настолько, как ещё никогда не бывал.
Он пересёк пустую просторную площадь, под названием Т-Занд, где играли струи фонтанов и сквозь туман виднелись группки статуй велосипедистов. Настоящие велосипедисты выглядели гораздо оживлённее, дребезжа звонками и яростно крутя педали по брусчатке. Дин шагал мимо кафе с верандами за запотевшими стёклами, где бельгийцы с одутловатыми лицами потягивали кофе, курили и поедали огромные ватрушки. Его провожала взглядом симпатичная девушка с длинными чёрными волосами, лицо её было белым, как у актрис европейского артхауса. Странным образом эта девушка напомнила ему Карен — как та выглядела в день, когда они впервые встретились.
От холода подняв воротник куртки и выдыхая пар, Дин проходил мимо лавочек, торгующих кружевами, шоколадом, открытками и парфюмерией. По старинной фламандской традиции, над входом в каждую лавку висел флаг с гербом тех, кто жил там в минувшие столетия. Три причудливые рыбы плыли по серебристому морю. Похожий на Адама мужчина срывал с дерева яблоко. Белолицая женщина странно и многозначительно улыбалась.
Дин добрался до обширной мощёной рыночной площади. На другой стороне двадцать или тридцать монахинь стаей чаек беззвучно семенили в тумане. Наверху из дымки проглядывал высокий шпиль Белфорта[51] — колокольни Брюгге, к вершине которой вело более трёх сотен узких ступенек по спиральной лестнице. Дин знал это, потому что они с Карен поднимались туда, всю дорогу пыхтя и посмеиваясь. У колокольни сгрудились конные туристические экипажи, а вместе с ними фургоны мороженщиков и палатки с хот-догами. Летом здесь тянулись длинные очереди гостей, ждущих экскурсий по городу, но сейчас их не было. Бок о бок стояли три экипажа, их кучера курили, а накрытые попонами лошади уткнулись в торбы с кормом.
Дин приблизился к кучерам и приветственно поднял руку.
— Тур, сэр? — поинтересовался темноглазый небритый парень в сдвинутой набок соломенной шляпе.
— Спасибо, не в этот раз. Я кое-кого ищу… одного из ваших товарищей-кучеров. — Он вытащил сложенную газетную вырезку. — Его зовут Ян де Кейзер.
— Да зачем он понадобился? Он ведь ни во что не влип, так?
— Нет-нет. Ничего такого. Не скажете мне, где он живёт?
Кучера переглянулись.
— Кто-нибудь знает, где живёт Ян де Кейзер?
Дин вытащил бумажник и вручил каждому по сто франков. Кучера снова переглянулись, и Дин добавил ещё по сотне.
— В Остмеерсе, где-то на середине улицы, с левой стороны, — сообщил небритый. — Номер не знаю, но там рядом маленький кулинарный магазинчик, с бурой дверью и бурыми стеклянными вазами в окне.
Он кашлянул, а потом уточнил: — Так не хотите тур?
Дин покачал головой. — Благодарю, не надо. Полагаю, я видел в Брюгге всё, что хотел, и даже больше.
Назад он шёл по площади Бург и под облетевшими липами площади Симона Стевина[52]. Изобретатель десятичных дробей угрюмо стоял на постаменте, уставив взор на лавку шоколада через дорогу. Утро было очень волглым, и Дин пожалел, что не захватил с собой перчатки. По дороге он несколько раз пересекал канал туда-сюда. Тот был мрачным, смердящим и напоминал Дину о смерти.
В первый раз они приехали в Брюгге по двум причинам. Первая — это оправиться от потери Чарли. Чарли ещё не говорил, не ходил и даже не появился на свет. Но акустическое сканирование показало, что если Чарли и родится, то навсегда останется инвалидом — всю жизнь непрерывно кивающим, слюнявым ребёнком в инвалидной коляске. Дин и Карен весь вечер просидели вместе, плакали, пили вино и наконец решили, что Чарли будет лучше, если он останется лишь в мечтах и воспоминаниях — быстрая искорка, что озарила темноту и погасла. Существование Чарли прервали, и теперь никто и ничто не напоминало Дину о Карен. Её коллекция фарфора? Её одежда? Как-то вечером Дин открыл ящик с её нижним бельём, вытащил трусики и отчаянно втянул сквозь них воздух, в надежде уловить запах Карен. Но трусики были чистыми, а Карен исчезла, словно её никогда и не существовало.
Они приехали в Брюгге ещё и из-за искусства: из-за музея Грунинге с религиозной живописью четырнадцатого века и современных бельгийских мастеров, из-за Рубенса, Ван Эйка и Магритта. Дин работал ветеринарным врачом, но всегда оставался завзятым художником-любителем; а Карен создавала эскизы обоев. Впервые они встретились около семи лет назад, когда Карен привела своего золотистого ретривера в клинику Дина осмотреть уши. Внешность Дина привлекла её с самого начала. Карен всегда нравились высокие, спокойные, темноволосые мужчины («Я вышла бы за Кларка Кента, если бы Лоис Лейн не успела первой»). Но что на самом деле перевесило — это терпение и симпатия, с какими Дин обращался с ретривером Баффи. После свадьбы Карен иногда пела ему «Love Me, Love My Dog»[53], подыгрывая на старом банджо.
Теперь Баффи тоже была мертва. Собака так ужасно тосковала по Карен, что Дин в конце концов усыпил её.
Остмеерс оказался узенькой улочкой с рядом маленьких опрятных домиков, каждый со сверкающим парадным окном, свежеокрашенной входной дверью и безукоризненными кружевными занавесками. Дин без труда нашёл кулинарный магазинчик — если не считать антикварной лавки, это был единственный магазин. Ближайший к нему дом выглядел куда беднее большинства соседских, а бурые стеклянные вазы на окне покрывала пыль. Дин позвонил в дверь и похлопал в ладоши, чтобы их отогреть.
После долгой тишины он услышал, что кто-то спускается вниз, потом откашливается, а затем входная дверь приоткрылась дюйма на два. На него обратилось худое, будто бы взмыленное, лицо.
— Я ищу Яна де Кейзера.
— Это я. Что вам нужно?
Дин вытащил газетную вырезку и показал её.
— Вы последний, кто видел мою жену живой.
Парень почти полминуты хмуро изучал вырезку, словно ему требовались очки. Затем он проговорил:
— Это было очень давно, мистер. После этого я приболел.
— И всё-таки можно с вами поговорить?
— Чего ради? Всё это есть в газете, каждое моё слово.