После всех долгих лет существования ему было по-прежнему трудно вот так грубо заигрывать.
— Ну, не знаю. Мне надо дома быть к двенадцати, а то мама с ума сойдёт.
— Может, выпьем по-быстрому?
— Не знаю. Не хочу автобус пропустить.
— У меня много денег. Можем повеселиться, — предложил он, внутренне передёрнувшись.
Она оглядела его сверху донизу, все ещё попыхивая сигаретой, все ещё гоняя во рту жвачку:
— На вид ты крутой. Можем прямо здесь. Если у тебя резинка есть.
Он осмотрелся. Улица была пуста, не считая автомобилей, которые изредка шелестели шинами по мокрому асфальту, проезжая мимо.
— Ну… — протянул он. — Прямо тут, в открытую?
— Смотри сам. Автобус через пять минут.
Он уже собирался отказаться и уйти, когда она вдруг откинула рукой волосы и открыла шею с левой стороны. Кожа её была такой лучезарно-белой, что просвечивали голубые вены. Он не мог оторвать глаз.
— Ну ладно, — проскрипел он. — Давай здесь.
— Двадцать фунтов. — Она протянула руку.
Он расстегнул тонкий чёрный бумажник, дал ей две купюры. Она ещё раз втянула в себя дым, щелчком отправила сигарету на обочину, подняла платье и сдёрнула обычные белые трусики. Где-то в памяти у него вспорхнули нижние юбки Люси — тончайший хлопок и ноттингемские кружева — и то, как она игриво раздвигала ноги.
Он поцеловал девушку в лоб, вдохнул запах табака и шампуня. Прикоснулся губами к её векам и щекам. Когда он потянулся к её губам, она хлопнула его по скуле:
— Жвачка понравилась? Мы трахаться будем или целоваться?
Он схватил её за плечи и посмотрел в глаза. Она нахмурилась. До неё начало доходить, что эта встреча будет не как все, двадцать фунтов по-быстрому.
— Чего? Чего тебе надо-то?
— Один поцелуй. Только один. Я обещаю.
— Я не целуюсь. От этого микробы.
— Этот поцелуй тебе понравится больше, чем все поцелуи на свете.
— Не, не хочу я.
Она поддёрнула трусики.
— Не хочешь денег?
— Я тебе сказала. Я не люблю целоваться. Не с мужиками вроде тебя. Только с теми, кого люблю.
— А сексом на улице заняться, совершенно меня не зная, нормально?
— Это не то же самое.
Он отпустил её, и руки его повисли.
Да, — сказал он не без горечи, — это не то же самое. Но когда-то это было величайшей наградой, которую мужчина мог заслужить от женщины.
Она глупо хихикнула, как Минни-Маус. И тогда он схвати её за волосы и изо всех сил приложил её затылком о будку. Стекло с расписанием разлетелось, цифры забрызгало кровью.
У неё подогнулись колени. Он успел её подхватить, ещё раз оглядел пустую улицу, перебросил тело через плечо и, обойдя остановку, направился в кусты. По склону, пёстрому от клочков газет, пивных банок и бутылок из-под молока, он не то спустился, не то съехал в тёмную мокрую канаву, где прела прошлогодняя листва. Голова девушки бодалась у него на спине, но он знал, что она пока жива.
Спустившись, он уложил её, трясущимися пальцами расстегнул и сдёрнул куртку, разорвал платье, обнажив левую грудь. Он опустился на колени, склонил голову и с чётко различимым хрустом впился в шею у сонной артерии.
Первый всплеск он упустил, кровь залила плащ. Второй угодил ему на щеку и воротник. Но он открыл рот пошире, поймал следующий прямо на язык, проглотил и глотал, глотал с сиплым хрипом, пока сердце девушки покорно качало кровь ему в горло.
То ли кража в особняке его так разъярила, то ли отвращение к миру, в котором он оказался, или он просто пожадничал, но в ту ночь он оставил за собой вереницу трупов. Он проскользнул в пригородный коттедж и осушил молодую женщину, муж которой спокойно спал рядом. Под виадуком он встретил беспризорного мальчишку и оставил его, побелевшего, глядеть из картонных коробок на рыхлое небо. Он ненавидел это небо, он тосковал по временам, когда ночи были чёрными, а не оранжевыми.
К концу ночи он убил девятерых. Он так раздулся от крови, что пришлось прислониться к двери аптекаря Бутса и срыгнуть излишек в лужу полупереваренного кетчупа, которую уже оставил на пороге чей-то желудок.
Потом он вернулся в пустой дом. Ему хотелось ещё побродить по комнатам, но солнце уже забиралось на ограду сада, и в ней сверкал, как глазурь. Он поднял крышку и исчез в люке.
Он спал и видел…
Он видел битвы, слышал крики казнимых. Вставали горы, леса, чёрные, как кошмары, Вроде бы он вернулся в замок, но замок рушился вокруг него. Куски камня сыпались с парапетов. Башни оседали. Сель уносил многие акры земли.
Земля и правда дрожала, но он до того пресытился кровью, что едва замечал. Он прошептал одно только слово: «Люси…»
На снос дома ушёл целый день. Шар-баба с размаху оставлял в стенах гигантские бреши и сбивал эдвардианские дымоходы. К четырём часам команда по сносу включила фонари. Бульдозер прошёлся по заброшенному саду, выравнивая местность, а затем каток окончательно отутюжил площадку.
Через несколько дней появились грузовики. Они вывалили тонны песка для основы несущей конструкции, а поверх добавили тонны и тонны цемента. Ещё выше шёл слой битума и, наконец, самый верхний — горячий жидкий асфальт.
А под землёй он все спал. Ему было невдомёк, что его замуровали. Но он переварил большую часть крови, и теперь его сон не был так глубок, и веки его начинали подрагивать.
Соединительная трасса между Лидсом и Раундхеем была сдана в середине января, на неделю раньше срока. В ту же неделю его собственность ушла с молотка в Дьюсбери за более чем семьсот восемьдесят тысяч фунтов. Викторианский портрет бледной женщины в белом платье вызвал особое восхищение публики и удостоился показа в «Антикварной лавке» на Би-би-си. Внимания заслужил также чиппен-дейловский секретер. Когда его новый владелец, торговец стариной по фамилии Абрахаме, взялся проверить ящики, он обнаружил десятки нераспечатанных писем — из Франции, очень много из Румынии, а некоторые из более близких мест. Самое раннее датировалось 1926 годом. В числе последних были семь извещений от районного комитета по благоустройству, сообщавших владельцу усадьбы о необходимости освободить территорию (с соответствующей компенсацией) под шоссе, которое разгрузит прежнюю трассу и сократит количество ДТП.
Он лежал в гробу, отчаянно бодрый и невероятно голодный, не в силах двинуться, подняться, умереть. Он пробовал кричать, но смысла в этом не было. В гнетущей темноте ему оставалось только ждать, пока бег колёс, морось дождей и вялый шаг столетий износят наконец асфальт.
Перевод: Т. Ткаченко
Пикник на Кровавом озере
Graham Masterton, «Picnic at Lac Du Sang», 1998
— Девушки у них совсем юные, — сказал Боубей, затянувшись в последний раз и выкинув сигарету в открытое окно своего «понтиака». — Но, поверь мне, они готовы на все.
Нахмурившись, Винсент смотрел в дальний конец улицы, где возвышалось здание в неоготическом стиле. Он никак не ожидал, что публичный дом может выглядеть так. Несмотря на густую тень от трёх огромных темно-зелёных вязов, Винсент мог разглядеть башни, шпили, украшения на фронтоне и балконы с тюлевыми занавесками, вызывающе покачивающимися от лёгкого ветерка. Оранжевая краска, которой были покрыты стены снаружи, выцвела; от этого места веяло чем-то странным и потусторонним, будто бы Винсент видел этот дом на картине или во сне.
— Что-то я не уверен, — сказал он Боубею. — Я никогда раньше не бывал в борделе.
— Бордель! — фыркнул Боубей. — Это всего-навсего уютное местечко, куда ребята вроде нас могут прийти и обсудить с молодыми приятными особами вопросы экономики, выпить бутылочку-другую шампанского, поиграть в слова — ну и уединиться при желании.
— Для меня всё одно что бордель, — Винсент попытался обернуть всё в шутку.
— Только не говори, что ты струсил, эй! Ты же не струсил? Ну же, Винсент, я проехал больше восьмидесяти миль и не собираюсь возвращаться в Монреаль, ни разу не сыграв в «спрячь сосиску».
— Просто у меня такое чувство… не знаю. Будто это измена.
— Чушь собачья! Как можно изменить женщине, которая тебя бросила? Как можно изменить женщине, зная, что она трахалась с типом вроде Майкла Сэйперстейна?
— Знаю, но мне все равно не по себе. Слушай, Боубей, я одиннадцать лет не смотрел в сторону других женщин. Нет, ну смотреть-то я, конечно, смотрел, но не более того.
— Тем более! После стольких лет благочестия ты заслуживаешь поощрения. Поверь, ты не пожалеешь. Ты ещё вернёшься и попросишь добавки. Прибежишь как миленький, высунув язык.
— Ну не знаю. Здесь есть какой-нибудь ресторан или что-нибудь в этом роде? Я бы подождал тебя там, заодно и перекусил бы.
Боубей отстегнул ремень безопасности и вытащил ключ из замка зажигания.
— Совершенно категорично заявляю тебе: нет. Как ты себе это представляешь? Я, значит, буду развлекаться с молодой горячей девочкой, пока ты сидишь в одиночестве в какой-нибудь мрачной забегаловке и поедаешь стейк Солсбери? Какой же из меня тогда друг? Нет, Винсент, обратного пути нет. Тебе придётся познакомиться с мадам Ледук, хочешь ты этого или нет.
— Ладно, ладно, я зайду к ней, — сдался Винсент. — Но о большем не проси…
Боубей взял его за локоть, и повёл, будто слепого, к противоположному тротуару. Утро было тёплым и ясным, машин на дороге практически не было. Нужное здание находилось в старой части Мон-Сен-Мишель, на улице всё ещё почтенной, но довольно запущенной. Соседний дом был явно заброшен: окна плотно закрыты, парадная дверь заколочена, а сад превратился в густые заросли сорняков и диких маков. За ним в голубоватой дымке виднелись вершины Монблан и Монт-Тремблант.
Они поднялись по каменным ступенькам к главному входу, и Боубей решительно постучал в дверь. Голубая краска на двери выцвела под солнцем, и вся её поверхность покрылась паутиной трещин, словно холст старого художника. На ней висело бронзовое дверное кольцо, отлитое в форме оскалившейся волчьей головы.