— Мам? — тихо, как смог, позвал Дэвид.
Никакого ответа. Мальчик ждал в дверях, и обмоченные штаны начали холодить.
— Мам? — Теперь немного погромче.
Опять молчание.
Мальчик пробрался в спальню родителей, нашарил спинку кровати со стороны матери. Он потянулся и нащупал на стёганом одеяле её руку. Дэвид взялся за руку, встряхнул и охрипшим голосом проговорил:
— Мам, вставай! У меня катастрофа!
Но она так и не ответила. Дэвид нащупал болтающийся шнурок от прикроватной лампы для чтения и дёрнул за него.
— Мам! Пап!
Они оба лежали на спинах, уставившись в потолок глазами, настолько налитыми кровью, будто кто-то вырвал им глазные яблоки, а вместо них вставил малиновые виноградины. Словно этого было мало, на верхней губе у них обоих красовались чёрные усы из запёкшейся крови, а уголки ртов карикатурно опущены. Два мёртвых клоуна.
Дэвид отпрянул назад. Он слышал, как кто-то испустил визгливый пронзительный вопль, который ещё больше перепугал его. Мальчик не понимал, что крик этот его собственный.
Он перелез обратно через спинку кровати, при этом зацепился ногой за ногу и чуть не грохнулся на пол. Скомканный коричневый халат валялся на полу, а поверх него лежал свёрнутый пояс.
Дэвид больше не кричал, а через силу пошагал вниз, как заводной солдатик, от шока едва шевеля руками и ногами. Он поднял телефонную трубку и набрал 999.
— Служба спасения, какая помощь требуется?
— Скорая помощь, — ответил он и нижняя губа затряслась. — Нет, нет, мне не требуется скорая помощь. Я не знаю, что мне требуется. Они мертвы.
Рыжеволосая полицейская принесла то, что попросил Дэвид, — кружку чая с молоком и двумя кусочками сахара. Потом она села рядом с мальчиком и улыбнулась ему. Она была молодая и очень симпатичная, с рассыпанными по переносице веснушками.
— Так ты ничего не слышал, точно? — спросила она его.
— Нет, — прошептал Дэвид.
— Понимаешь, нам очень трудно разобраться в произошедшем, — продолжала она. — Никаких признаков, что кто-то вломился к вам в дом. Охранная сигнализация была включена. Но всё-таки кто-то напал на твоих папу и маму, и, кто бы это ни оказался, они были очень сильными.
— Это был не я, — сказал Дэвид. Он был одет в фиолетовую кофту с капюшоном, подаренную ему дядей и тётей на последний день рождения, и выглядел довольно бледным.
— Верно, нам точно известно, что это был не ты, — подтвердила полицейская. — Мы только хотим узнать, может, ты что-нибудь видел или слышал. Хоть что-то вообще.
Дэвид уставился в свой чай. Ему тянуло разрыдаться, но он сглатывал и сглатывал слёзы, изо всех сил пытаясь не поддаться им. Он был слишком юн, чтобы понять — в плаче нет ничего постыдного.
— Я ничего не слышал, — повторил он. — Я не знаю, кто это сделал. Я просто хочу, чтобы они опять стали живыми.
Полицейская перегнулась через стол и пожала мальчику руку. Она не находила слов для него, кроме:
— Я понимаю тебя, Дэвид. Понимаю.
— Они вообще выяснили, как умерли твои родители? — спросил Руфус.
Дэвид покачал головой.
— Коронер вынес вердикт об убийстве, совершенном неустановленным лицом или лицами. Это всё, что он мог сделать.
— Всё-таки, тебе стоило бы задуматься, чувак. Понимаешь — кто бы мог это сделать и зачем. И как, ради всего святого!
Дэвид глотнул из бутылки «Короны». В «Шерстяном мешке» было битком набито даже в пятничный вечер, и им ещё повезло подыскать местечко в углу. Ужасно толстый мужчина по соседству с ними хохотал так громко, что они едва слышали сами себя.
Дэвид дружил с Руфусом с тех пор, как начал работать в фирме «Amberlight», торгующей компьютерным оборудованием. Он проработал там уже семь месяцев, а в прошлом месяце его признали лучшим продажником в группе. Руфус, общительный и весёлый, брил голову, чтобы предотвратить появление залысин, имел резкие черты лица и носил серый костюм-тройку.
Дэвид расслышал свои слова:
— На самом деле… я знаю, кто это сделал.
— Правда? — переспросил Руфус. — Правда знаешь? То есть знал всё это время, как только это случилось? Или узнал потом? Стой, чувак, что ж ты не сообщил полиции? А сейчас почему им не сказал? Такое никогда не поздно!
«Чёрт, лучше бы мне сейчас этого не говорить. Зачем я вообще такое сказал? — подумал Дэвид. — Я семнадцать лет держал это в себе, с чего теперь взбрело в голову проговориться? Сейчас это прозвучит так же бредово, как и тогда».
— Я не сообщил полиции, потому что они не поверили бы мне. Да и ты мне не поверишь.
— Ну, со мной можешь попытаться. Я славлюсь своей наивностью. Будешь ещё пивка?
— Да, буду.
Руфус отправился к барной стойке и вернулся, прихватив ещё две бутылки.
— Ну, давай, — сказал он, хлопнув руками. — Кто виновен?
— Говорил же, ты мне не поверишь. Мой халат.
Руфус уже поднёс бутылку ко рту, сложив губы буквой О и приготовившись глотнуть, но теперь он медленно поставил пиво на стол.
— Я верно расслышал? Твой халат?
Пытаясь говорить как можно более бесстрастно, Дэвид подтвердил:
— Да, мой халат. У меня был коричневый халат, который висел на двери моей спальни и выглядел, как монах. Мне всегда казалось, что в темноте он оживает. Ну, одной ночью он так и сделал, проник в спальню моих родителей и удушил их. Как написано в полицейском отчёте, они были задушены удавкой. Он удушил их с такой силой, что едва не оторвал им головы.
— Твой халат, — повторил Руфус.
— Именно. Бредово звучит, правда? Но иного объяснения просто не имеется. Убийство кем-то неизвестным, нарядившимся, как для сна. И, к тому же, ещё кое-что. Была кукла, которую сделал мне дедушка, он вся состояла из серых палочек, а вместо головы — деревянная ложка. Палочный Человечек, как я её называл. Когда мой халат отправился убивать моих родителей, Палочный Человечек прыгнул на меня и, думаю, он пытался так предупредить о том, что произойдёт.
Руфус клонил голову вперёд, пока не прижался лбом к столу. В таком положении он оставался почти десять секунд. Затем снова выпрямился и произнёс:
— Твоя кукла предупреждала тебя, что твой халат убьёт твоих маму и папу.
— Ну, вот… говорил же я, ты мне не поверишь. Как бы там ни было, спасибо за пиво.
— Ты ведь понимаешь, с кем тебе следует поговорить, верно? — поинтересовался Руфус.
— Думаю, ты скажешь, с психотерапевтом.
— Угу. Тебе нужно поговорить с Элис-счетоводом.
— Элис? Та чудила с белыми волосами и вся в браслетах?
— Ну да, она. Вообще-то, она довольно занятная леди. Как-то я долго с ней болтал на одном из общефирменных уикэндов. Кажется, это было где-то у Хейлшема. Во всяком случае, Элис истово верит в «крабускулярную автоматизацию», вроде бы так она это называла
— Что? Крабускулярную? Это там всякие крабы, омары, точно?
— Ну, не знаю, но что-то типа того. Это значит, что, когда наступает темнота, вещи оживают. Она искренне в это верит. Полагаю, это вроде твоего халата. Одна из вещей, про которые она мне рассказывала, — кресло, оживающее, когда кто-нибудь в нём засыпал, и сжимающее его так сильно, что раздавливало грудную клетку. Прошла целая вечность, прежде чем кто-то разобрался, что же убило всех этих людей. Элис говорила, что это творится в темноте. Настоящей тьме. Она изменяет вещи.
Дэвид упёрся взглядом в Руфуса.
— Ты ведь не прикалываешься, а?
— Да зачем мне?
— Я ведь тебя знаю. Всегда всех разыгрываешь. Не хотелось бы подойти к этой Элис и рассказать ей о моём халате, чтобы она посчитала меня каким-то придурком.
— Нет, чувак, — отнекивался Руфус. — Вот те крест. Я тебе обещаю. Не буду говорить, что она не чокнутая, но, по-моему, ты свихнулся не больше неё, поэтому сомневаюсь, что Элис это заметит.
Они встретились на обеденном перерыве, в ближайшем «Пицца Хатте», который оказался почти пустым, не считая двух упитанных малолетних матерей и их вопящих отпрысков. Дэвид заказал пиццу пепперони и пиво, а Элис ограничилась салатом из зелени и чашкой чёрного чая.
Заведя с ней разговор, Дэвид понял, что Элис куда менее чудная, чем он представлял. У неё была короткая и строгая, серебристо-белая причёска, и Дэвид считал, что она средних лет, но теперь увидел, что волосы обесцвечены и мелированы, так что ей не больше тридцати одного — тридцати двух. У Элис было острое кошачье личико и сочетающиеся с ним зелёные глаза, она носила обтягивающую чёрную футболку и, как минимум, по полдюжины затейливых серебряных браслетов на каждом запястье.
— Ну, и что же сказал Руфус, услышав от тебя такое? — спросила она, держа обеими руками чашку с чаем и дуя на неё.
— На самом деле он держался довольно хорошо, хотя, вообще-то, мог бы и обхохотаться. Большинство остальных из группы так и поступили бы.
— У Руфуса тоже есть своя история, — сообщила Элис. Дэвид вздёрнул бровь, ожидая услышать рассказ об этом, но она явно не собиралась развивать эту тему.
— Ты слыхал слово «ветошь»? — спросила она.
— Конечно.
— Большинство людей считают, что это значит нечто дрянное. Ну, знаешь, что-то второсортное. Но это слово также означает шерстяную пряжу, изготовленную из ношеной одежды. Старые куртки и свитера режут в клочья, а затем прядут заново, добавив чуточку новой шерсти. Большую часть новой одежды изготавливают так.
— Нет, этого я не знал, — заметил Дэвид.
— В викторианские времена эти парни бродили по улицам, звонили в колокольчики и собирали старую одежду. Их звали «ветошниками». В наши дни этим занимаются в основном литовцы, которые утаскивают все мешки с одеждой, отданной на благотворительность. Они везут эти мешки обратно в Литву, перерабатывают в новую одежду, а затем опять продают нам.
— Что-то я не вполне понимаю, куда ты клонишь.
Элис отхлебнула чаю, а затем продолжила:
— Бывает, эта самая ношеная одежда принадлежала кому-то, весьма жестокому. Бывало, что и убийцам. А одежда перенимает характерные особенности своего владельца. Знаешь, как будто примерять чужой пиджак. Появляется чувство, будто ты — это