В баре спустили железные шторы и готовились запирать дверь. Больше никого не впустят. Но сидеть можно еще полчаса до закрытия.
— Мне тут нравится, — сказал Эл. — А теперь и не так шумно. Помнишь, я тебя встретил в Новом Орлеане, я тогда служил на корабле, и мы пошли выпить в «Монте-Леоне», и там был парнишка, который смахивал на святого Себастьяна и нараспев выкликал фамилии посетителей, а я еще дал ему четвертак, чтобы он доложил о мистере Лей Сльюни.
— То-то ты пропел «Каса-дель-Кампо».
— Ну да, — сказал он. — Вспомнить не могу без смеха. — И сразу продолжал: — Понимаешь, теперь танков больше не боятся. Никто не боится. И мы не боимся. А они все-таки нужны. Страшно нужны. Но очень уж они, черт их возьми, стали теперь уязвимы. Может, и мне надо было служить где-нибудь еще. Нет, не хочу. Они ведь нужны. Но при том, как теперь обстоят дела, нужно иметь к ним призвание. Чтобы теперь быть хорошим танкистом, надо быть политически сознательным.
— Ты хороший танкист.
— Хотелось бы мне завтра быть кем-нибудь иным, — сказал он. — Это, конечно, нытье, но отчего и не поныть, если это никому не во вред. Я, понимаешь, люблю танки, но мы не умеем ими как следует пользоваться, потому что пехота этому не обучена. Им подавай впереди танк для прикрытия. А так не годится. Они прилепятся к танку и сами без него ни шагу. Иногда не хотят даже развернуться.
— Знаю.
— А вот если бы нам опытных танкистов, они бы вырвались вперед, ведя пулеметный огонь, а потом, пропустив пехоту, продолжали бы стрелять, поддерживая своим огнем атаку пехоты. А другие танки налетали бы на пулеметные точки, как кавалерия. И, оседлав траншею, прометали бы ее продольным огнем. И еще могли бы подвозить пехотные десанты, а потом прикрывать их.
— А вместо этого?
— Вместо этого будет как завтра. У нас до того ничтожно мало артиллерии, что нас используют как ползучие бронированные пушки. А едва только ты остановился и стал малокалиберной пушкой, ты теряешь всякое преимущество подвижности, в которой твое спасение, и за тобой начинают охотиться противотанковые. А не то делают из нас что-то вроде железных детских колясочек для пехоты. С той разницей, что не знаешь, сама ли колясочка покатится или младенцы ее покатят. А усевшись в нее, никогда не можешь быть уверен, что за тобой кто-нибудь идет.
— Сколько вас сейчас в бригаде?
— Шесть в батальоне. Тридцать в бригаде. Но это теоретически.
— Ты бы все-таки сходил выкупался, а потом пойдем обедать.
— Ладно. Только ты не вздумай за мной ухаживать и не воображай, что я всем этим очень встревожен. Нет. Просто я устал, и захотелось поговорить. И, пожалуйста, без подбадриваний, на это у нас есть комиссар, и сам я знаю, за что дерусь, и ничуть не встревожен. Но, конечно, мне бы хотелось, чтобы нас применяли с умом и пользой.
— С чего ты вздумал, что я стану тебя подбадривать?
— А у тебя такой вид был.
— Я просто спросил насчет девушек и не хотел слушать твое нытье про то, что тебя завтра убьют.
— Повторяю, девушек мне сегодня не надо, а ныть — это мое право, пока я этим никому не мешаю. Или тебе я мешаю?
— Пойдем, примешь ванну, — сказал я. — И ной, сколько тебе угодно.
— А как ты думаешь, кто был этот коротышка, который старался показать, что так много знает?
— Понятия не имею, — сказал я. — Но постараюсь узнать.
— Он на меня тоску навел, — сказал Эл. — Ну, черт с ним. Пойдем.
Лысый старик официант отпер нам дверь, и мы вышли на улицу.
— Ну, как наступление, товарищи? — спросил он, выпуская нас.
— Все хорошо, товарищ, — сказал Эл. — Все в порядке.
— Ну, слава богу, — сказал официант. — Мой сын в Сто сорок пятой бригаде. Вам она не попадалась?
— Нет, я танкист, — сказал Эл. — А вот товарищ из кино. Ты не встречал Сто сорок пятой?
— Нет, — сказал я.
— Они на Эстремадурской дороге, — сказал старик. — Мой сын комиссар пулеметной роты. Он у меня младший. Ему двадцать лет.
— А в какой вы партии, товарищ? — спросил его Эл.
— Я ни в какой партии, — сказал старик. — А сын коммунист.
— Я тоже коммунист, — сказал Эл. — Наступление, товарищ, еще не развернулось. Наступать сейчас нелегко. У фашистов очень крепкие позиции. Вы, в тылу, должны держаться так же стойко, как и мы на фронте. Может быть, мы сейчас и не возьмем этих позиций, но мы уже доказали, что у нас есть армия, способная наступать, и увидите, она себя еще покажет.
— А эта Эстремадурская дорога? — спросил старик, все еще придерживая дверь. — Там очень опасно?
— Нет, — сказал Эл. — Там теперь тихо. Вам за него нечего беспокоиться.
— Да благословит вас бог, — сказал официант, — и да сохранит и спасет вас.
Выйдя в темноту улицы, Эл сказал:
— Ну, политически он не того, слабоват.
— Он хороший старик, — сказал я. — Я его давно знаю.
— Хорош-то он хорош, — сказал Эл, — но политически ему бы надо подразвиться.
Мой номер во «Флориде» был битком набит. Кто-то завел патефон, в воздухе плавал дым, на полу играли в кости. Товарищи приходили ко мне мыться, и в комнате пахло табачным дымом, пропотевшей одеждой и паром из ванной.
Манолита, испанка с близко посаженными холодными глазами, очень стройная, одетая скромно, хоть и с претензией на французский шик, сидела на кровати, весело, но с достоинством разговаривая с английским журналистом. Если не считать патефона, было не очень шумно.
— Это, кажется, ваша комната? — спросил английский журналист.
— Она значится за мной, — сказал я. — Иногда я здесь ночую.
— А виски чье? — спросил он.
— Мое, — сказала Манолита. — Ту бутылку они выпили, а я достала еще.
— Вот и правильно, дочка, — сказал я. — За мной три бутылки.
— Две, — сказала она. — Та была подарок.
На столе, рядом с моей машинкой, в полуоткупоренной жестянке был большой кусок ветчины, розовый, с белой каемкой сала. Время от времени кто-нибудь из игроков вставал, отрезал себе ломоть перочинным ножом и возвращался к играющим. Я тоже отрезал себе ломоть.
— Ты следующий на очереди в ванну, — сказал я Элу. Он еще осматривался в комнате.
— А у тебя тут славно, — сказал он. — И откуда только ветчина?
— Мы купили ее у интенданта одной из бригад, — сказала Манолита. — Что, плоха?
— Кто это «мы»?
— Да вот мы с ним. — Она кивнула в сторону корреспондента-англичанина. — Правда, он милый?
— Манолита очень любезна, — сказал англичанин. — Надеюсь, мы не мешаем вам?
— Да нет, — сказал я. — Попозже мне, может быть, захочется прилечь, но это будет не скоро.
— Можно будет перейти в мою комнату, — сказала Манолита. — Вы ведь не сердитесь, Генри?
— Нисколько, — сказал я. — А кто это играет в кости?
— Не знаю, — сказала Манолита. — Они пришли вымыться в ванне, а потом остались играть. Они ведут себя очень прилично. А вы знаете, какая у меня беда?
— Нет.
— Большая беда. Вы знали моего жениха? Он служил в полиции, и его послали в Барселону.
— Ну и что же?
— Его убили в стычке, и у меня не осталось никого в полиции, а он не успел раздобыть мне документов, как обещал, и сегодня я узнала, что меня хотят арестовать.
— За что?
— Нет документов, и говорят, что я все время верчусь с вашей братией и с людьми из бригад и, значит, я, наверно, шпионка. Если бы жених мой не угодил под пулю, все было бы в порядке. Вы поможете мне?
— Конечно, — сказал я. — Если за вами ничего нет, можете не бояться.
— Все-таки для верности мне бы лучше остаться у вас.
— А если за вами что-то есть, тогда и я влипну в историю.
— Значит, нельзя остаться?
— Нет. А в случае чего вызывайте меня. Я никогда не слышал, чтобы вы заводили разговор на военные темы, и, по-моему, за вами ничего нет.
— Конечно, нет, — сказала она, отодвигаясь от англичанина и наклоняясь ко мне. — А как вы думаете, с ним остаться можно? За ним-то ничего нет?
— Не могу сказать, — ответил я. — В первый раз его вижу.
— Вы на меня сердитесь, — сказала она. — Не будем больше об этом думать. Лучше с легкой душой пойдем обедать.
Я подошел к игрокам.
— Хотите пообедать с нами?
— Нет, товарищ, — сказал, не поднимая головы, державший кости. — А вы не хотите попытать счастья?
— Я есть хочу.
— Ну, мы вас тут дождемся, — сказал второй игрок. — Кидай, что ли. Я держу…
— Раздобудете деньжат — волоките сюда, в наш банк.
Кроме Манолиты, в комнате нашелся еще один мой знакомый. Он был из Двенадцатой бригады, и это он заводил патефон. Родом он венгр, но грустный, не из веселых венгров.
— Salud, camarada, — сказал он. — Спасибо вам за гостеприимство.
— А что же вы в кости? — спросил я его.
— Денег таких нет, — сказал он. — Эти ребята — летчики по контракту. Наемники… Получают по тысяче долларов в месяц. Они были на Теруэльском фронте, а теперь вот пожаловали сюда.
— А как они очутились в моем номере?
— Один из них знает вас. Его сейчас вызвали на аэродром. За ним пришла машина, когда игра уже началась.
— Очень рад, что вы заглянули, — сказал я. — Приходите в любое время и располагайтесь, как дома.
— Я пришел послушать новые пластинки, — сказал он. — Если я вам не мешаю.
— Да нет. Очень хорошо. Хотите выпить?
— Нет, только немножко ветчины.
Один из игроков встал и отрезал еще ветчины.
— Вы не видели тут этого Генри, хозяина комнаты? — спросил он.
— Это я.
— А, — сказал он. — Извиняюсь. Сыграем?
— Попозже, — сказал я.
— Ну что ж, — сказал он. Потом, с полным ртом ветчины, рявкнул: — Ну, ты, Каролинский недоносок, кидай кости об стенку как следует.
— А это тебе не поможет, товарищ, — буркнул тот, что бросал кости.
Эл вышел из ванной. Он был чистенький, только под глазами осталось несколько пятен.
— Вытри полотенцем, — сказал я.
— Что?
— Посмотрись еще раз в зеркало.
— Оно запотело, — сказал он. — Да черт с ним. Хорошо и так.