— Ну-с, хорошо… — рассказывал Алексей Петрович. — Читаю я это ее день, два, три — что-то не того, слышу, пахнет… Но держусь, думаю, с непривычки это, обтерплюсь… Читаю четвертый день, пятый. Нет, вижу, довольно… Пора… Еще денек-другой да и утекай моя лохматка, пока Шарик не догнал… Понимаете, индо оторопь берет… Читаешь и дрожишь… Ах, чтоб тебя!.. И вдруг… — тут Алексей Петрович многозначительно поднимал свои густые брови и тоном, каким няни рассказывают детям страшные сказки, продолжал: — И вдруг — бац!.. Издателя «Московских Ведомостей», генерала, на все корки разделывают… Да ведь, батюшка вы мой?!. И в хвост, и в гриву!.. Ге-не-ра-а-а-ла!.. Ну, думаю, провались ты совсем… Не только редактора, но кто и читает-то газету, свяжут… Ах ты, шут-те дери, — а? Каков нынче народ стал!.. А? Ни в Бога, ни в черта… Ну ты сам-то, что хочешь, с собой делай, а других-то зачем подводить?
И он успокоился на «Свете», да и то, впрочем, не совсем: слишком отважные нападки бравого полковника на немцев или на поляков очень тревожили Алексея Петровича… И среди поляков поди-ка есть какие, — живьем сожрут…
И он дрожал…
— Нет, кузнечик был куда любопытнее, — проговорил Владислав Иванович, оставляя, наконец, упрямого клопа.
— Да вы что-нибудь не так делаете, — заметил Алексей Петрович.
— Да уж на все манеры пробовали, не берет, — отвечал Иванов.
— А кузнечик ловко тогда разрабатывал… Как прыгал-то, а? Ошалел…
— И кошка тоже здорово…
Все рассмеялись, вспомнив, как бесновалась под электрическим током кошка. Эти опыты над кузнечиком, кошкой, станционным сторожем они производили еще летом.
Однако, надо же было делать что-нибудь с упрямым клопом.
— Стой!.. Выдумал!.. — воскликнул Владислав Иванович. — Дай-ка мне твоей бумаги… Ленточной… Вот так, довольно… Идем…
Все направились к кабинету. Аппарат застучал.
— Из «Долгой Балки» что-то спрашивают, — проговорил Иванов.
— Ну черт с ними, подождут, — отвечал Владислав Иванович.
— Чего подождут? — возразил Алексей Петрович. — Может, что срочное от начальства. Спроси, Иванов.
Иванов подошел к аппарату и, ответив на сигнал, стал читать ленту:
«У нас скука смертная. Вы что делаете? Кто сейчас на дежурстве: Иванов или Кондырев?..»
— Ну вот, так и знал! — воскликнул Владислав Иванович. — Пошли его к черту… Идем…
Иванов, ответив что-то скучающему на соседней станции товарищу, пошел за начальством.
Владислав Иванович густо намазал бумажную ленту гуммиарабиком и, положив ее на стол, с помощью Иванова, принялся за ловлю клопов, которых и сажал рядышком на клейкую полоску.
— Так-то вот, голубчики… — злорадно усмехался Владислав Иванович. — Хорошо ли?
И опять все трое наклонились над приклеенными клопами и с живым интересом смотрели, как отвратительные насекомые делали усилия, чтобы освободиться из пут гуммиарабика…
— Ага!.. Попались!..
Чрез несколько минут интерес, однако, начал притупляться. Надо было что-нибудь новое…
— Поджечь надо…
— Сыро еще…
— Можно подсушить у огня…
Владислав Иванович осторожно поднял своих пленников и начал просушивать бумажку над лампой…
В эту минуту дверь стукнула и Алексей Петрович вздрогнул. Пугливо оглянувшись, он сразу успокоился, узнав в вошедшем Генриха Генриховича, приказчика из большого имения, находившегося верстах в двадцати от «Землянок».
— Вот так погодка, шорт бы ее взял… — выругался Генрих Генрихович, отряхивая свою доху и высокие валенки от налипшего на них снега.
— Что это вы, к утреннему? — спросил Алексей Петрович, здороваясь с ним.
— Какой шорт, к утреннему!.. Ехал к вечернему, да с дороги сбились… Два часа плутали… Разве это страна? Это шорт знает што, а не страна… Тут только мужик ваш может жить… Ему все равно, дураку…
И, сняв доху, Генрих Генрихович подошел к печке и стал греть руки.
Среднего роста, красный и раздувшийся, как один из приклеенных Владиславом Ивановичем к бумажке клопов, Генрих Генрихович производил впечатление человека очень сытого, очень крепкого и бесконечно довольного самим собой… Он, действительно, считал себя выше всех в этой «шортовой стране» и презирал все и всех, до хозяина включительно, которого он сосал с жадностью голодного клопа. Но более всего Генрих Генрихович презирал мужика, ненавидел его и не только старался взять с него все, что можно и чего нельзя, но был рад, при всяком случае, причинить хоть какое-нибудь страданье «этой русской свинье». По своему животному, зверскому эгоизму, сухой жестокости, беспринципности, это был какой-то бессознательный Uebermensch, — бессознательный потому, что Генрих Генрихович о Ницше и его проповеди ничего никогда не слыхивал: он был сыном бедного сапожника из Ревеля сперва, вахмистром потом. Своего теперешнего сытого благополучия он достиг сравнительно недавно, присосавшись к одному из русских помещиков, которые все, по его глубокому убеждению, были дураки…
Согрев немного свои красные, волосатые руки, Генрих Генрихович выпил из дорожной фляжки большой стакан коньяку и закурил сигару. Сразу на его рассерженное лицо спустилось облако спокойствия и довольства.
— Что это вы делаете? — спросив он Владислава Ивановича.
— Клопов казнить хотим…
— Фот тураки… — подумал про себя Генрих Генрихович и промычал: — Ah, so…
Но когда бумажка подсохла и Владислав Иванович приступил к последним приготовлениям, заинтересовался и Генрих Генрихович и, дымя сигарой, следил масляными глазками за действиями Владислава Ивановича.
— Ну, поджигай… — сказал Владислав Иванович Иванову, держа в воздухе укрепленную на конце пера бумажку.
Чиркнула спичка и, свиваясь в черную спираль и дымя, бумажка загорелась. Клопы страшно вздувались и лопались. В кабинете завоняло какою-то гадостью…
Казнь кончилась…
В соседней комнате затрещал телеграф. Иванов скрылся. Товарищ из «Долгой Балки» опять спрашивал его, что он делает. Иванов телеграфировал о казни клопов. Товарищ сообщил ему, что в прошлом году они устраивали бега тараканов на призы. Иванов торопливо вернулся в кабинет и сообщил новую идею… Ее нашли хорошей, но приведение в исполнение отложили до другого раза.
Все вышли в «зал первого и второго класса», небольшую, грязноватую комнатку с необъятным кожаным диваном, овальным столом и несколькими стульями «под ясень». Над диваном висело запыленное зеркало, в одном углу которого кто-то выцарапал: «Надя 27 марта 1888 года». На противоположной стене висело объявление какого-то страхового общества; в полумраке виднелись только громадные красные цифры: «17,000,000 рублей». Рядом — другое объявление, на котором был изображен голый индеец, необыкновенно гордого вида, едущий по пустыне на велосипеде. Под индейцем, на стене, темное пятно: кто-то выцарапал неприличное слово; деликатный Владислав Иванович тщательно зачертил его карандашом, из боязни, как бы его не увидали дамы…
— А читали в «Тмутараканском Благовесте»? — спросил Владислав Иванович. — У нас опять скандал…
Он выписывал местный «Благовест» и был вполне доволен им, так как ему было «совершенно наплевать», как он выражался, на «разные там заграницы и всякие такие штуки». Ему были интересны лишь чисто-местные новости, да и то только в области архиерейских богослужений, убийств, пожаров, драк, назначений, сплетен и тому подобное.
— Читал, — отвечал Генрих Генрихович, сразу догадавшись, о каком скандале идет речь. — Разве это кто из ваших?..
— Да… Контролер один, Халатов… — отвечал Алексей Петрович. — Вот дуралей влопался…
— Ловкачи, однако, вы! — густо засмеялся Генрих Генрихович.
«Благовест» поведал на днях миру, что некто г. X. («не русское х, а икс…») соблазнил какую-то девицу, которая заявила об этом куда следует. Господина X., «любителя цветочков», немедленно сместили и делу, говорят, дали законный ход…
— Законный ход, законный ход! — повторял Владислав Иванович. — Дурак, потому и законный ход. Я бы на его месте так удружил ей, что в другой раз не захотела бы заявлять…
— Как же бы вы это сделали? — недоверчиво спросил Алексей Петрович, свертывая громадную папиросу.
— А так… Сейчас бы я к ней, моей красавице, с поклоном: не угодно ли, дескать, соглашение?.. Сто там или двести рублей. «Угодно…» Пожалуйте, подпишите записочку-с, что, дескать, никаких претензий ко мне вы не имеете и что, дескать, все, что вы говорили, неправда… «Извольте», — потому бабы глупы… Наше вам почтение, честь имею кланяться…
— А деньги не отдали бы?
— Отдал бы — зачем не отдать?.. — отвечал Владислав Иванович, воодушевляясь. — А потом бы эту записочку, куда следует, — дескать, будьте заступником, шантаж… Тут ее и цап-царап…
— Ну, это… того… — усумнился Алексей Петрович. — Этим никого не проведешь.
— Чего того?.. Как раз в аккурате… — горячо возразил Владислав Иванович. — И сиди на эфесе, ножки свеся…
Усумнился и Генрих Генрихович.
Владислав Иванович горячо защищал свою идею, утверждая, что он тоже знает, где раки-то зимуют, и что все эти законы ему во как известны.
— И все-таки это… не того… — опять возразил Алексей Петрович. — Ты соблазнил да ты же ее и в острог…
— А она не фырчи.
— А куда же ей с ребенком-то деваться?
— А она раньше думай. Не младенец, чай, если на такие дела идет… А этак, если каждая…
Стукнула дверь.
— 107-й прибыл благополучно, г. начальник…
— Хорошо… Нам ничего нет?
— Один вагон…
— Ну ладно… Распишись…
— Вот у меня такой случай раз был, — продолжал Владислав Иванович, ловко сплюнув в сторону. — И ведь молоденькая, шельма, всего шестнадцать лет…
Рассказ его заставил Иванова густо покраснеть не один раз, но он не уходил и с тайным трепетом слушал похождения Владислава Ивановича, который не стеснялся входить в самые интимные подробности и живописал их, не жалея красок. Сбегав на минуту в телеграфную, чтобы дать знать «Долгой Балке» о выходе № 107, Иванов опять вернулся в первый класс, где собеседники хохотали над только что выслушанным скоромным анекдотом Генриха Генриховича.