Рассказы и повести. Скандалист, или вечера на Васильевском острове. — страница 9 из 15

Памяти Льва Лунца

В дни, когда республика, сжатая гражданской войной, голодом, блокадой, начала наконец распрямлять плечи, изменяя на географической карте линию своих очертаний, в Петрограде, который только что остыл от схватки с мятежным Кронштадтом, на Лиговке, единственной улице, сохранившей в неприкосновенности свои знаменитые притоны, из дома, принадлежавшего когда-то барону Фредериксу, министру двора, где живут главным образом учительницы музыки и иностранных языков, те самые, что по праздничным дням носят на груди часики, приколотые золотой булавкой, из антресолей, которыми зовется в этом доме второй этаж, двенадцатого сентября, в девять часов утра, ушла и не вернулась обратно стенографистка Екатерина Ивановна Молоствова.

1

Когда извозчик едет на Старо-Невский, то, как бы он ни был пьян, колеса его пролетки не станут вертеться но направлению к Адмиралтейству. Мировой порядок никому не позволит исчезнуть из комнаты, из дома, из города так, чтобы этого никто не заметил.

Поэтому представитель коридора (в доме барона Фредерикса много круговых коридоров, и у каждого свой представитель), в котором жила стенографистка Молоствова, через четыре дня, после того как она ушла и не вернулась обратно, заявил о странном происшествии управдому.

Управдом, которого все в доме называли Лукич, — сизоусый, пропитый до костей человек, ничего не сказав, хмуро пожал плечами и закурил трубку.

Потом он залег на кровать и, поминутно сплевывая, грозно шевеля усами, попытался собственным умом разрешить вопрос об исчезновении стенографистки.

— Почем же я знаю, рази за всеми уследишь? К ней хахали ходили, что же я, и за хахалей тоже отвечать обязан? Как угодно!

Впрочем, к вечеру, заглянув для чего-то в домовую книгу, обругав ни в чем не повинную свою хозяйку, он отправился в милицию.

Еще через два-три дня в дом барона Фредерикса явился участковый, чтобы на месте выяснить все обстоятельства, которые могли служить причиной незаконного события.

Он допросил соседок Екатерины Молоствовой. Одна из них оказалась старушкой, торговавшей всякой рухлядью на Мальцовском рынке и называвшей себя кружевницей.

Она поминутно смеялась в свой сухонький кулачок, была глуховата, носила очки на носу и на голове малиновый чепчик.

Другая была проститутка по прозвищу Кораблик.

Из показаний старушки в малиновом чепчике выяснилось:

1) что Екатерина Молоствова жила одна, служила стенографисткой в одном из петроградских государственных учреждений и тем не менее очень нуждалась;

2) что никто ее, стенографистку Молоствову, не посещал, кроме какого-то высокого человека в кожаной куртке и в желтых сапогах со шпорами, который был у нее раза два-три за несколько дней до исчезновения;

3) была ли она с этим человеком в близких отношениях — неизвестно, но в последнее свое посещение высокий человек со шпорами стенографистку Молоствову, прощаясь, поцеловал и передал ей какую-то записку.

Это свидетельница видела собственными глазами и об этом в тот же вечер даже сообщила по секрету своей знакомой Анне Власьевне Лопуховой, учительнице музыки, которая живет в первом этаже, в семнадцатом номере;

4) бывала ли где-нибудь Екатерина Молоствова и где бывала преимущественно, об этом свидетельница ничего сказать не могла.

Проститутка по прозвищу Кораблик показала, что Молоствова имела характер угрюмый и необщительный, что она много курила (по целым дням не выпускала папиросы изо рта), что по ночам она часто бредила (так что Кораблик даже просыпалась от крика), но что за всем тем она никого не марьяжила, хотя и была собой хороша, но вела себя как порядочная и по вечерам никуда не бегала.

Участковый, чувствуя неловкость, придержал шашку, задал еще два-три вопроса, но больше ничего не узнал.

Тогда он решил (и с этим согласились все присутствовавшие), что стенографистка Молоствова покончила самоубийством.

Только старушка в малиновом чепчике не была вполне уверена в том, что ее бывшая соседка уже отправилась туда, где ее не сумеет найти никакой уголовный розыск.

Она запамятовала на допросе одно незначительное обстоятельство, которое, может быть, представителю петроградской милиции показалось бы заслуживающим внимания.

На другой день после исчезновения Екатерины Ивановны Молоствовой старушка в малиновом чепчике нашла у дверей ее комнаты письмо. Она нацепила очки на нос и прочла это письмо.

Письмо гласило:

«Многоуважаемая Екатерина Ивановна, Александр Леонтьевич говорил мне, что вы Нуждаетесь в постоянная работа, которая обеспечила бы вашу жизнь максимально. Для дел Нашего союза, имеющих скоро расшириться в Значительной степени, необходима стенографистка. Если вы ничего не имеете против Подобное предложение, то передайте о вашем согласии Александру Леонтьевичу и благоволите в четверг 13-го сего зайти по адресу, который он сообщит вам.

Уважаемый вами С. Качергинский».

2

Был второй час ночи. Пикета спал, уткнувшись лицом в подушку и по-детски свернувшись в клубочек.

Он чуть слышно посапывал и спал спокойно, хотя вторую неделю ничего не ел, кроме хлеба, который начинал уже рассыпаться на ладони от примеси и международной блокады.

Этот хлеб он получил от булочника на Петроградской стороне за то, что нарисовал ему вместо вывески большую французскую булку. Булка вышла такой пышной, что так и хотелось ткнуть ее пальцем.

Последнее время он только тем и зарабатывал, что рисовал вывески для мелких лавочников на Петроградской стороне и Васильевском острове.

Но с каждым днем заказы таяли.

Республика, вместо того чтобы помочь Пинете, обложила вывески особым налогом, и французская булка, нарисованная неделю тому назад, была его последней работой. Он съел эту последнюю булку и спал, уткнувшись лицом в подушку и по-детски свернувшись в клубочек…

Пышная рисовая каша с маслом приснилась ему: каша пыхтела и лопалась, и каждая дырочка тотчас же наполнялась прозрачным маслом. Он облизнулся и уже разинул было рот, но в эту самую минуту кто-то распахнул дверь его комнаты и зажег спичку. Спичка вспыхнула и погасла.

Пинета вздохнул во сне, открыл глаза и приподнялся на локте.

— Одну минуту, — сказал человек, распахнувший дверь.

Новая спичка вспыхнула, осветила снизу небритый подбородок и погасла.

— А, черт! — сказал человек с небритым подбородком. — Сашка, зажги же спичку, не горит!

— В чем дело?

Кроме изодранных брюк, рубахи, которую не на что было сменить, старых полотен и алюминиевого лекала, сохранившегося от того времени, когда Пинета был в Институте гражданских инженеров, ему нечего было терять. Поэтому он нисколько не испугался, зевнул и сел на кровати.

Вошедший зажег наконец спичку, отыскал электрический выключатель и повернул стерженек: лампочка не загорелась.

— Там лампочки нет, — объяснил Пинета, — да вы скажите толком, что вам нужно?

— Фонарь остался в машине, — сказал с досадой второй человек, тот, которого называли Сашкой; он каждую минуту зажигал новую спичку, и она горела до тех пор, пока не начинала жечь пальцы.

— Сашка, сходи за фонарем, — сказал первый. — Не беспокойтесь, инженер, мы пришли к вам по делу.

«Обыск, — подумал Пинета, — или воры. Вернее, обыск».

Он совсем успокоился, еще раз потянулся и сбросил одеяло на пол.

Дверь снова отворилась, и при свете фонаря Пинета наконец рассмотрел своих посетителей.

Первый был толстый еврей небольшого роста. У него были пухлые губы и брезгливый еврейский нос; на голове сидела кожаная фуражка, сплющенная в блин. Такие фуражки носили когда-то в западных губерниях евреи-рыбники. И в самом деле, от него как будто немного пахло свежей рыбой.

Второй — высокий белокурый человек с глазами, похожими на оловянные бляхи, был как бы выструган перочинным ножом и притерт, как стеклянная пробка. Одетый по-военному, в кителе, на плечах которого остались еще дырочки от погон, с портупеей через плечо, он напоминал чем-то гвардейского офицера.

— Вашу старушку мы заперли в комнате, инженер, и только что из уважения к вам не затемнили ее, честное слово, — сказал рыбник.

— Что же вам от меня нужно? — повторил Пинета.

— Нам нужно от вас прямо пустяков, — сказал рыбник, садясь на стул и устраиваясь на нем со всеми удобствами, — но из этих пустяков мы с вами найдем кой-чего интересного. Сидеть! — вдруг крикнул он, увидев, что Пинета протянул руку к своим брюкам, висевшим на спинке кровати.

Пинета опустил руку и посмотрел на него с удивлением.

Рыбник вытащил браунинг и, вскинув рукой, отвел предохранитель.

— Да какого черта вам от меня нужно? — взбесился Пинета. — Вы хотите, чтобы я говорил с вами в подштанниках? Говорите прямо и уберите, пожалуйста, револьвер.

Рыбник сунул револьвер в карман.

— Вот что. Я Шмерл Турецкий Барабан, — сказал он так, как будто не сомневался в том, что Пинете известно это имя, — а это мой товарищ, Саша Барин.

Высокий посмотрел на Пикету равнодушно.

«Воры», — решил наконец Пинета.

— Дело заключается в том, — продолжал человек, назвавший себя Турецким Барабаном, — нам известно, что вы, инженер Пинета, хороший специалист по своему делу. Каждый человек имеет свою специальность: так вот ваша специальность понадобится нам на некоторое время.

— Вам понадобится моя специальность? — переспросил Пинета. — Очень рад! Это любопытно.

— Поэтому складывайте ваш чемодан, только самое необходимое, — и едем.

— Это чрезвычайно любопытно! А скажите… вам для какой же цели понадобится моя специальность?

— Барабан, довольно болтовни, — сказал белокурый, представленный Пинете как Саша Барин. — Обо всем узнаете на месте, — сурово сказал он, обратившись к Пинете. — Одевайтесь.

— Не тревожьтесь, — добавил Барабан. — Оставь его, Сашка. Вы можете быть совершенно спокойны за вашу судьбу. Вашу хозяйку мы сейчас же выпустим. Напишите бедной старушке пару слов; не нужно заставлять ее искать вас понапрасну. Сашка, дай ему кусочек бумаги!

Барин подошел к столу и, не оборачиваясь к Пинете спиной, вырвал из блокнота, лежащего на столе, лист клетчатой бумаги.

— Наденьтесь! — сказал Барабан. — Мы напишем ей маленькое письмо, вашей старушке.

Пинета натянул брюки, послушно сел к столу и взял в руки карандаш.

— Пишите, — сказал Барабан. — Дорогая моя старушка… Как ее зовут?

— Марья Александровна.

— Тогда лучше так: «Дорогая Марья Александровна! Я уезжаю на шесть-семь дней в провинцию. Не беспокойтесь за мое отсутствие. До свиданья. Ваш Пинета». Написали?

Пинета повернулся к нему, чуть-чуть улыбаясь.

— Ну, написал.

— Теперь, пожалуйста, укладывайте ваш чемодан и торопитесь, честное слово!

Пинета немного подумал, звонко хлопнув себя по лбу, и чему-то рассмеялся.

— Так вот оно в чем дело!

Он вытащил из-под кровати корзину, бросил в нее подушку, одеяло, полфунта махорки, несколько карандашей и алюминиевое лекало, — это было все, что у него осталось.

— Очень любопытно в самом деле, — сказал он, надевая свою серую блузу, запачканную краской, — как это вы так ловко догадались о моей специальности?

Барин хмуро посмотрел на него и указал на дверь рукой, вооруженной револьвером.

— Идите.

Они спустились по лестнице и вышли на улицу.

Под ногами хрустел осенний лед на подмерзших лужах. Растерянная луна, как поплавок, ныряла в косматых облаках.

За углом стоял автомобиль, и Барабан сказал, прикрывая за собой дверцу:

— Это дело стоит работы. Ого, это дело большого масштаба!

Первое время они ехали молча. С 10-й линии Васильевского острова автомобиль повернул на Малый проспект и, от фонаря до фонаря, помчался к Тучкову мосту.

Барин вертел в руках папироску; Пинета уставился на него.

— Я забыл дома сигары, — сказал он в нос и заложил ногу на ногу. — Надеюсь, что в том месте, куда вы меня везете, я найду хорошую «гавану»?

Барин вытащил из кармана золотой портсигар, на котором толпились монограммы, эмалевые слоны, мухи, и молча протянул его Пинете. Пинета закурил, пощелкал языком и понюхал дым.

— Ничего себе. Из папирос я предпочитаю «Посольские».

Барабан ласково положил руку ему на колено.

— Вы будете курить «Посольские». Вы будете курить сигары.

Автомобиль оставил за собой Тучков мост и полетел но проспекту Карла Либкнехта.

Под разбросанным светом луны, которая металась в облаках, не зная куда деваться, вставали рядом с деревянными домишками, более приличными для уездных городов, пустыри, почерневшая зелень и огромные серые стены домов, каждая с каким-нибудь одним узким окном, которое светилось высоко, под самой крышей.

Барабан приподнялся и задвинул маленькие занавески на окнах. Полоски света, проскользнувшие сквозь щели, пробежали по груди и ногам Пинеты.

Пикете вдруг стало весело. Он осторожно притушил о каблук догоравшую папироску и сказал, немного приподнявшись, оборотясь к Сашке Барину:

— У меня на голове есть, знаете ли, любопытная шишка.

Автомобиль подпрыгнул, и он на секунду прервал свое неожиданное обращение.

— То есть я хочу сказать, что у меня на голове есть шишка, из-за которой я по наследственности страдаю острым любопытством. Например, сейчас мне очень хочется узнать, кто же вы, черт вас возьми, такие?

Сашка Барин скосил на него глаза и закурил новую папиросу.

— Мы налетчики, — объяснил он довольно равнодушно.

— Мы организаторы, — поправил Барабан, — вы ничего не потеряете от знакомства с нами.

Машина повернула куда-то в переулок, и стало сильно подбрасывать на ухабах.

— А вот еще вопрос, — сказал Пикета. — Какого дьявола понадобился вам инженер Пинета?

— Завтра мы с вами будем иметь об этом деловой разговор. Вы нам нужны по одному коммерческому делу, по делу большого масштаба.

Больше никто не сказал ни слова; Пинета начинал уже подремывать, забившись в самый угол автомобиля, тщетно пытаясь восстановить в воображении соблазнительный образ рисовой каши с маслом, когда машина вздрогнула и остановилась наконец перед полуразрушенным домом.

Барин выскочил из автомобиля; Пинета вылез вслед за ним и огляделся.

Они были на пустынной улице, которая почти ничем и на улицу-то не походила; пустотой разбитых окон зияли заброшенные дома, вдоль расколотой панели тянулись бесконечные, заплатанные жестью заборы.

Пинета перебрал в уме улицы, выходившие на проспект Карла Либкнехта.

«Мы где-то на Карповке… На Бармалеевой? У Вяземского переулка?»

Пустырь, перед которым остановилась машина, был когда-то трехэтажным домом; перед ним был разбит небольшой садик, обнесенный решеткой. Прямо напротив пустыря стояло ободранное деревянное строеньице, походившее на сторожевую будку.

Шагах в двухстах от пустыря приземистыми деревянными домами кончалась улица.

Пинета взглянул на своих спутников: Барабан остался в автомобиле, наставлял своего молчаливого товарища, о чем-то советовался с шофером. До Пинеты долетело только одно слово, сказанное, видимо, шоферу:

— На гопу!

Автомобиль заворчал, вздрогнул и, сорвавшись с места, полетел обратно.

Сашка Барин подошел к Пинете и положил руку ему на плечо.

— Пройдите в ворота.

Они прошли во двор, заваленный кирпичами и размокшей штукатуркой, превратившейся в кашу из песка и извести, миновали арку и вышли во второй двор. В глубине его стоял небольшой флигель с крытым подъездом; двери его были заколочены наглухо, и подъезд засыпан расколовшимся кирпичом.

Они обогнули флигель.

— Сюда, — сказал Сашка Барин, указывая рукой на каменную лестницу, которая вела вниз, в подвал.

Пинета послушно спустился по лестнице. В подвале пахло прелой сыростью и было почти темно.

Барин зажег фонарь.

— Идите, — сказал он, подталкивая Пинету рукой, — там лестница.

Они поднялись по винтовой лестнице. Лестница вела во второй этаж, к двери, обитой черной клеенкой.

Барин постучал, и почти в ту же самую минуту из-за двери послышался неторопливый голос:

— Кто там?

— Отвори, Маня.

Женщина в пальто, наскоро наброшенном на плечи, отворила им дверь и, придерживая пальто рукой, отступила немного в сторону, чтобы пропустить вошедших.

Они вошли в кухню, довольно чисто прибранную.

— Что нового? — спросила женщина в пальто, поправляя волосы, упавшие ей на глаза.

— Ничего.

— Что же, Барин, останешься или нет?

Барин, не отвечая, провел Пинету по коридору, отворил ключом дверь в полутемную комнату и сказал, поворачиваясь к нему:

— Здесь вы будете жить покамест. Попробуете бежать — хуже будет.

Пинета остался один. Он доставил свою корзину под кровать и снова засмеялся чему-то. Начинало светать. Узкое окно маячило в утреннем свете.

Пинета стянул сапоги и, одетый, лег на кровать; он долго припоминал одно слово, которое вертелось у него на языке и которое никак не мог произнести. Наконец вспомнил и сказал про себя, набрасывая на ноги одеяло:

— Хаза!

3

Гражданская война, грохотавшая по России от Баку до Кольского полуострова, не пощадила этого города, построенного на слиянии двух рек и обнесенного каменной стеной, которую в свое время с большим упорством долбил каменными ядрами Стефан Баторий.

Через реку был переброшен мост. Тотчас за мостом начиналась площадь — осенью на ней тонули неосторожные дети; за площадью шли пузатые железные ряды, старинные здания с каменными навесами вдоль фасада, за железными рядами снова площадь, на которой толпились когда-то стекольные магазины.

Стекла плохо выдерживают революцию. В магазинах были выбиты стекла.

За площадью неуклюже скатывалась вниз улица; где-то за садами эта улица ударялась в уголовную тюрьму, походившую на четырехугольный каменный сундук.

В тюрьме — коридоры и камеры, в камере под номером 212 солдатская кровать, решетка, параша, огромная, как небо, и арестант Сергей Веселаго, который все послал к черту и спал целые дни, завернувшись с головой в одеяло.

«Пещера Лейхтвейса» была единственной интересной книгой, ходившей среди заключенных. Кроме Лейхтвейса, из рук в руки передавались буквари и полное собрание сочинений Смайльса — остаток тюремной библиотеки.

Смайльса особенно любили читать старые воры, они учились жить по Смайльсу.

Сергей предпочитал «Пещеру Лейхтвейса».

Утром после равнодушного звонка открывалась дверь, и молодой смотритель в кожаных штанах вставлял нос в отверстие двери.

— Один?

— Один.

Нос ухмылялся, сверял тождество Сергея Веселаго с цифрой, начертанной мелом над дверным глазком, и удалялся, грохоча каблуками.

Сергей вскакивал, натягивал штаны и бежал по коридору за кипятком.

В коридоре было свежо, камень холодил босые ноги. У чанов с кипятком толпились, переругиваясь, арестанты.

После чая и уборки, за время которой самый опытный курильщик не успел бы выкурить папиросы, он снова бросался на кровать и лежал до полудня. В полдень тот же нос и тот же звонок объявляли о прогулке.

Арестантский дворик был черным экраном, на котором перед Сергеем Веселаго стремительно летели сентябрь, осеннее солнце и небо.

Прогулка кончалась через десять минут; потом снова окно, решетка, кровать, параша и арестант номер 212, который все послал к черту и спал целые дни, завернувшись с головой в одеяло.

В 10 часов вечера он прочитывал одну страницу «Пещеры Лейхтвейса». Каждая перевернутая страница означала новый день. Проведя в тюрьме около полугода, он читал уже 156-ю страницу; в ней говорилось о том, что несчастная графиня Клэр попала наконец в пещеру благородного и злополучного Лейхтвейса и сам Лейхтвейс плакал на этой странице горькими слезами. Он оплакивал свою погибшую жизнь.

Графини Клэр не было в пещере благородного и несчастного Сергея Веселаго. Быть может, именно поэтому он и не плакал. Он спал — от слабости, от скуки.

Так проходили дни; коридорный был старик с седыми усами, он говорил Сергею:

— Ой, ты ж сгынешь так, матери твоей сын, помяни мое слово!

Старик был прав: так бы оно и случилось, если бы на 162-й странице Сергей не получил письмо. Это письмо заставило его совершить несколько поступков, не свойственных ему, но свойственных Лейхтвейсу: он дважды громко захохотал, до кости прокусил руку, рассадил голову в кровь о дверной косяк и сделал несколько тысяч лишних шагов по комнате.

Письмо, подписанное Екатериной Молоствовой, извещало его о том, что она, Екатерина Молоствова, исполняет обещание, данное ею когда-то, уведомить его, Сергея Веселаго, о намерении своем с ним расстаться, просит не поминать ее лихом, никогда и нигде не искать и посылает ему пару теплого белья, гимнастерку и полфунта светлого табаку.

Этим оканчивалось письмо; в коротеньком постскриптуме добавлялась просьба о том, чтобы он, Сергей Веселаго, поберег себя, не слишком огорчался и не вздумал кого-либо, кроме нее, винить в том, что произошло. Но о том, что произошло, не было в письме ни слова.

В этот день Сергей так и не уснул ни на одну минуту — он шагал по камере и обдумывал план побега.

Тюрьму он знал плохо; ему известно было, что большой тюремный двор с трех сторон замыкался зданиями и с одной стороны — стеной; у входа в тюремный двор ему запомнилась полосатая николаевская будка, а в глубине двора, у входа в главный корпус, — полуразбитая часовня.

В первые дни заключения Сергей, как всякий арестант, придумал десятки разных планов побега; среди них были планы с переодеванием и гримом, план с обольщением сестры милосердия в тюремной больнице; каждый из них удался бы разве только Лейхтвейсу, и то при отсутствии часовых.

Наконец, был план, над которым всерьез задумывался не один Сергей Веселаго.

За стеной большого тюремного двора протекала река, в которой по целым дням барахтались мальчишки и бабы полоскали белье.

По мудрой мысли местного губернатора, барона Адлерберга, при котором строилась тюрьма, «стены означенной должны быть омываемы водами реки Плотвы, дабы, уподобленная крепости святых Петра и Павла, в столице нашей Санкт-Петербурге, местная городская тюрьма истинным и устрашающим оплотом справедливого правосудия служила».

К ночи Сергей решил воспользоваться услугой, которую ему оказывал барон Адлерберг.

Бессмысленный сон приснился ему: он сидел в очень длинной, очень серой комнате и писал письмо. «Милостивый государь…» — начинал он и сбивался. «Всемилостивейший государь…» — И снова сбивался.

Мозглявый человечек в сером сюртуке сидел перед ним и поправлял его, все поправлял, хитро примаргивая маленькими, ядовитыми глазами…

Проснувшись, Сергей подбежал к окну. На дворе было пасмурно и, должно быть, дул ветер. Он увидел стену, которую, согласно проекту барона, омывала река, и уборную, открытую сверху, без дверей, заставленную широкой доской. В уборной сидел орлом конвойный, он держал винтовку одной рукой.

Таково было положение дел в сентябре 16-го числа, в тот день, когда Сергей Веселаго, политический арестант, задумал побег по плану барона Адлерберга.

На другой день на прогулке он разыскал Ветрилу, тюремного истопника.

Ветрила был с головы до ног пропитан керосином, носил роскошные горемыкинские бакенбарды, и его история была не сложнее мировой истории или даже несколько проще ее.

Сергей показал ему глазами на здание, прилегавшее к тюремной стене.

Это был цейхгауз, в котором держали теперь, кроме арестантского обмундирования, также керосин и дрова.

Ветрила посмотрел сперва на цейхгауз, потом на Сергея, моргнул и недоверчиво погладил бакенбарды.

— Понял? — спросил Сергей.

Ветрила упомянул о матери.

— Самое главное — привязать к трубе веревку, оттуда на стену и…

Они поговорили еще десять минут, и на следующий день Сергей Веселаго окончательно решил освободить камеру 212 от арестанта, который спал двадцать четыре часа в сутки и с точностью машины Эмери читал героическую «Пещеру Лейхтвейса».

В этот день Ветрила, с опасностью для жизни и карьеры, замотал веревку вокруг трубы цейхгауза.

Потом он крякнул и смылся, как смывается пятно с клеенки.

Вместо него появился другой, новый Ветрила, от которого уже не пахло керосином; он был чуть повыше ростом и носил не горемыкинские, но скорее свойственные норвежским писателям бакенбарды.

Новый Ветрила с ленивым видом пошел к цейхгаузу, сплюнул, подтянул штаны и, войдя, плотно закрыл за собой дверь.

За дверью он сразу вырос на ладонь, посмотрел в замочную скважину и, сдерживая дыханье, поднялся на чердак.

Две крысы, каждая величиной с детскую голову, сидели на разбитом рундуке и мигали глазами.

Ветрила, потерявший на лестнице одну бакенбарду, просунул голову сквозь чердачное окно и вылез на крышу.

Крыша трещала под ногами.

Он ползком добрался до трубы, размотал веревку и стал спускаться по глухой стене цейхгауза.

На другой стороне реки стояли пустые рыбные лавки; вверх по реке за мостом плыла баржонка.

Сергей измерил на глаз, сколько придется плыть до другого берега, и выпустил из рук веревку.

Изодранное полотно болталось на высокой палке и летело в небо.

Огромный косматый мужик в клетчатых штанах и дырявом пиджаке сидел на корточках, равнодушно тер Сергею спину, сгибал и разгибал руки и ноги, бил кулаком в грудь.

— Беглый? — вдруг спросил он, увидев, что Сергей открыл глаза.

Сергей промычал что-то.

— Значит, ты беглый арестант.

Сергей попытался приподняться на локте, но не мог — локоть скользил на мокрых досках.

— А вот что ты мне скажи, — продолжал мужик, — какой ты есть арестант — политический или уголовный? Если ты политический, так я тебя в сей же час обратно в воду брошу.

— Уголовный, — пробормотал Сергей.

— Уголовный? — вдруг обрадовался мужик. — Да ну? Вот это здорово! Я сам уголовный! Как же! Я, брат, при царском режиме шесть лет в арестантских сидел! Так если ты уголовный, что же ты лежишь, как под иконой? Вставай, Иван, чай пить будем.

Сергей с трудом приподнялся и сел. Он был босой, штаны изорвались, рубаха висела лохмотьями на плечах.

Мужик посмотрел по сторонам, схватил его под мышки и поставил на ноги; у Сергея потемнело в глазах.

— Это твое счастье, — сказал мужик, — что сегодня со мной моей бабы нет. Она бы тебе всыпала ядрицы!

Он вытащил из кармана доску кирпичного чаю, отломил кусок, раскрошил его на огромной ладони и бросил в чайник.

Сергей наконец пришел в себя, отдышался.

— Послушай, дядя, — пробормотал он, — продай мне пиджак и достань где-нибудь штаны и шапку.

— Как же я могу продать тебе свой пиджак? — обиделся мужик. — Ах ты, сволочь этакая! А если этот пиджак у меня самая парадная одежда? Штаны, изволь, могу тебе продать! Штаны есть запасные.

Сергей покачался на одном месте и опять лег.

— Рубаху…

— Что ж тебе рубаха, — снова сказал мужик, — если ты в одной рубахе под забором замерзнешь, все равно как курица. Покупай пинжак!

Сергей встряхнулся, провел руками по лицу, несколько раз с шумом втянул в себя воздух и встал.

Вечером того же дня, одетый в пиджак, через который можно было увидеть небо, и в клетчатые штаны, на которых можно было играть в шашки, Сергей, обойдя город кругом, добрался до вокзала.

Никто не задержал его.

Он остановился у паровоза, стоявшего недалеко от вокзала, и спросил у черного, как театральный негр, машиниста, когда отходит поезд в Петроград.

Машинист сплюнул на руки и растер слюну.

— В одиннадцать ночи!..

4

К длинной плеяде имен славных архитекторов, строивших город, прибавилось еще одно.

Это имя столько раз гремело пулеметами гражданской войны, столько раз летело к небу с раскрашенных плакатов, столько раз заставляло гореть одни сердца и каменеть другие, столько тысяч людей отправило гулять по чужедальним морям и столько тысяч по таким отдаленным странам, откуда никто никогда не найдет обратной дороги, что нет нужды называть его.

У этого нового архитектора были жесткие руки.

Он перетряхивал города, а так как города состоят из домов, то наиболее дряхлые из них смялись и осели, уступая яростному напору. Дома распадались на кирпичи, из кирпичей можно было складывать печки, а кирпичные печки, как известно, держат тепло гораздо лучше жестяных времянок.

Зимой кирпичи примерзали, и их вырубали топором.

Не только стекла, но и старики плохо выдерживают революцию, — стекла рушились, старики умирали от голода и огорчений, и так как в ослепшем доме жить было страшно, его покидали последние жильцы.

И у стены, где еще так недавно важно обсуждались по вечерам политические события, где ребятишки играли в палочку-стукалочку и бросались мячами, теперь случайный пешеход делал все, что полагается делать в пустынном месте случайному пешеходу.

Крысы бежали с гибнущего корабля, и водосточные трубы убеждались в близкой кончине мира.

Милиция огораживала дом старыми двуногими кроватями или другой дрянью — как могилы огораживают решеткой.

Вода заливала подвалы, дом за год старел на двадцать лет, начинал походить на проститутку, и это подрывало его окончательно.

Ему ничего больше не оставалось, как рассыпаться своим кирпичным телом, — он умирал, нужно полагать, без сознания.

Но не каждый дом умирал без сознания.

Были дома, построенные с расчетом на тысячелетия. Они, старые вандейцы, уступили только фасад руке, потрясающей город.

Вот в таких домах и начиналась настоящая жизнь.

5

Пинета проснулся. Он раскрыл глаза, которые никак не хотели раскрываться, и сел на постели. В первую минуту он не мог вспомнить, что произошло с ним накануне, потом вспомнил, вскочил, натянул сапоги и принялся осматривать свое новое жилище.

Комната, в которую его провел человек по прозвищу Сашка Барин, была когда-то, по-видимому, кладовой. В старинных барских домах такие комнаты предназначались для варенья и всяких сушеных фруктов. Возле дверей висела некрашеная кухонная полка. Где-то под потолком маячило узкое окно.

Пинета встал на спинку кровати, подскочил и, уцепившись руками за подоконник, посмотрел через стекло. Окно выходило в коридор.

Он соскочил с грохотом. Несколько кусочков штукатурки упали на пол, и он тотчас же глазами отыскал место, откуда они вывалились: на противоположной от окна стене была когда-то проделана дыра для переносной печки.

Не успел он сдвинуть с места небольшой стоявший в углу стол, чтобы добраться до этой дыры, соединявшей его, быть может, с потустенным миром, как дверь в кладовую отворилась. Вошел толстый маленький человек в приплюснутой кожаной фуражке, тот самый, который накануне вечером назвал себя Турецким Барабаном.

— Извиняюсь! — сказал он, входя и протягивая Пинете короткую руку, которая как будто еще минуту тому назад держала леща или жирного налима.

— Пожалуйста! — весело ответил Пикета, пожимая Руку.

Барабан сел на стул и вытащил из кармана затасканный кожаный портсигар.

— Курите! Или вы, кажется, еще не завтракали? Сейчас же прикажу подать вам завтрак!

Пинета с достоинством выпятил губы, сел на кровать и заложил ногу за ногу.

«Ага, значит, будут кормить…»

— К завтраку я предпочитаю тартинки.

— Тартинков у нас, извиняюсь, нет! — ответил Барабан.

Он постучал в стену кулаком и крикнул:

— Маня!

Никто ему не ответил.

— Она спит, — объяснил Барабан, — Маня!.. Паскудство! — вдруг заорал он таким голосом, что Пинета вздрогнул и посмотрел на него с удивлением.

Барабан подождал немного, вскочил и, подойдя к двери, сказал на этот раз почему-то совершенно тихим голосом и без всякого выражения:

— Маня.

Маня Экономка была единственным человеком, который жил в хазе постоянно. Она носила кружевные переднички, закалывала на груди белоснежную пелеринку и была самой спокойной и чувствительной женщиной на свете. Налетчики ее уважали.

— Маня, подайте инженеру чай и булки и сходите мне за парой пива… Нет, возьмите две пары пива!

— Вчера вы интересовались узнать, инженер, — начал он, обратившись к Пинете, — кто мы такие, чем занимаемся и вообще все междруметия нашего дела?

— Поговорим после завтрака о наших междруметиях, — отвечал Пинета серьезно.

Барабан почувствовал, что над ним шутят, побагровел и хлопнул себя по коленке.

— Довольно! — закричал он, хватаясь за задний карман брюк. — Ты еще не знаешь, с кем говоришь, малява!

Тут же он погладил себя по жилету и пробормотал:

— Спокойствие! Терпение!

«Ах, черт его возьми, с ним, пожалуй, и шутить нельзя!» — подумал Пинета.

Некоторое время они сидели молча.

Маня Экономка принесла пару французских булок, холодный чай и четыре бутылки пива. она посмотрела на Пикету с любопытством, поправила свою кружевную пелеринку и вышла.

Пинета поставил на колени чай и, не глядя на Барабана, принялся уписывать за обе щеки французскую булку.

— Мы, конечно, понимаем, — начал тот снова, наклонившись всем телом вперед и притрагиваясь рукой к плечу Пинеты, — что прежде всего нужно кой-чего объяснить вам из нашего дела.

Пинета дожевал булку и залпом выпил чай.

— Объясните.

— Дело, видите ли, обстоит в следующем: мы не какая-нибудь шпана, которая по ночам глушит втемную случайных прохожих, мы также не простые шлепперы! Мы не фармазонщики, не городушники, мы также не простые налетчики, инженер. Мы организаторы и берем дела только большого масштаба. Я не говорю, у каждого человека есть свое прошлое и настоящее по хорошему мокрому делу, но это только средство, инженер, и больше ничего.

Барабан замолчал и с удовольствием откинулся на спинку стула, как бы отдыхая после своей утомительной речи.

— Что же касается дела, которое мы собираемся предложить вам, то дело обстоит в следующем: нам требуется некоторая подработка по сейфам. Откровенно говоря, мы не взяли шниферов не потому, что это рискованная работа, и не потому, что не нашелся подходящий шитвис! Очень просто: по нашим сведениям, простым шниферам не справиться с сейфами госбанка!

Пинета широко открыл глаза и привстал с кровати.

— С сейфами госбанка?

— Ну да, с сейфами госбанка! То есть, иначе говоря, у нас нет хорошего специалиста, который быстро, безопасно и легко, в полчаса, открыл бы сейфы госбанка. Все остальное давно налажено. Дело только за вами.

«Вот так штука, — сообразил Пинета, — теперь я начинаю понимать, почему меня увезли… Сказать — не сказать, сказать — не сказать, сказать — не сказать?.. Не сказать!»

— Ну, что вы мне скажете?

— Так, значит, — сказал Пинета, отдуваясь, как будто бы он только что решил трудную задачу, — дело в сейфах госбанка?

— Именно! — подтвердил Барабан.

— Стало быть, — продолжал Пинета, — вы решили, что я лучший специалист по электромеханическому делу, и увезли меня для того, чтобы я устроил вам все технические приспособления для взлома сейфов госбанка?

— О, вы попали в самую точку!

Пинета почувствовал себя так, как будто заново начал жить.

— Отлично! Я не понимаю только, для чего вам было везти меня сюда! Об этом мы могли бы сговориться на моей квартире.

— Это мне начинает нравиться, — сказал Барабан, похлопывая его по коленке, — к сожалению, до сих пор мы не знали вас, инженер Пинета, в следующий раз мы будем просто предупреждать вас в письменной форме, ха-ха-ха!

Он откинулся на спинку кресла, взвизгнул и захохотал, отмахиваясь руками и вздрагивая круглым, как футбольный мяч, животом.

Пинета терпеливо ждал, пока он кончит.

— Я немного знаком с устройством сейфов госбанка. Они построены по образцу… по образцу… — Пинета задумался на мгновение, — по образцу ливерпульских сейфов!

— Да, да, — подтвердил Барабан, все еще колыхаясь от смеха и вытирая носовым платком заплаканные глаза, — кажется, именно по образцу ливерпульских.

— Так вы полагаете, — начал снова Пинета, — что для этой работы мне потребуются какие-нибудь предварительные приготовления?

— Полагаю ли я так? — переспросил Барабан. — Не очень. Откровенно говоря, я совсем не специалист по кассирному делу. Может быть, вы справитесь с этим на месте!

— А когда вы думаете начать самое-то дело?

Барабан посмеялся про себя и посмотрел на Пикету с иронией.

— Оставьте эти пустяки, инженер. О чем вы спрашиваете меня? Мы же не дети, честное слово! Мы же организаторы. Лучше скажите мне, сколько дней вам нужно на подработку?

Пинета задумался.

— Мне нужно дней пять-шесть, — заявил он и подумал: «Черт возьми, это что же я делаю? — И тотчас ответил себе: — Все равно, не умирать же с голоду». — Но мне необходимо знать, — продолжал он, — во-первых, расположение электрической сети госбанка, во-вторых…

— Отлично, — отвечал Барабан, хлопнув его по коленке, — эти сведения мы вам доставим немедля.

— Во вторых, — продолжал Пинета, — будьте добры купить… — он остановился на мгновенье и быстро закончил:— …пятнадцать аршин лучшего гуперовского провода и катушку этого, как его… Румкопфа.

— Как фамилия?

— Рум… Румкорфа, — твердо повторил Пинета.

— И пятнадцать аршин гуперовского провода?

— Да, и ни в коем случае не меньше пятнадцати аршин.

— Будет сделано.

— Это покамест все, — закончил Пинета, — а потом посмотрим.

— Все? — закричал Барабан. — Отлично. Это же Запад!

Он откупорил бутылку пива и первому налил Пинете. Потом, перевернув бутылку вверх дном, доверху наполнил свой стакан.

— За дело, — сказал он, мигая, — за дело большого масштаба!

Дыра от переносной печки — четырехугольный след, оставленный 19-м годом, — оказалась дверью в потустенный мир.

Едва Барабан ушел, как Пинета передвинул стол к стене, взобрался на него, уцепился за сломанный кирпич, торчавший из стены боком, и заглянул в этот мир.

Он увидел довольно большую комнату в два окна с закоптелым потолком и обрывками обоев на стенах. В комнате не было никакой мебели: в углу, наискось от наблюдательного пункта Пинеты, стояла кровать.

Скосив глаза, насколько было возможно, Пинета увидел на кровати женские ноги в черных чулках и черных же парусиновых туфлях.

Пинета никогда не тяготел к монашескому образу жизни и был достаточно опытен, чтобы верно определить возраст обладательницы парусиновых туфель; нельзя сказать, чтобы он был недоволен соседством. Однако же он не был уверен в том, что его соседка не принадлежит к союзу налетчиков, переселивших его накануне ночью с Васильевского острова на Петроградскую сторону, и поэтому не осмелился окликнуть ее.

Больше он ничего не открыл на горизонте потустенного мира.

Он соскочил со стола и принялся ходить по комнате с твердым намерением обдумать план действий, который должен был доставить ему превосходство над налетчиками.

Но план что-то не клеился. Заложив руки в карманы, он принялся бродить, ни о чем больше не думая, насвистывая сквозь зубы.

Еще раз осмотрев от скуки место своего заключения, он внезапно сделал открытие, которое его до крайности заинтересовало. Весь кухонный стол, стоявший в самом темном углу кладовой, был исписан от руки разными почерками, то неряшливым и неразборчивым, то мелким и четким. Здесь были и короткие четверостишия, написанные воровским языком, который был незнаком Пинете, и длинные стихотворения, и какие-то рисунки и чертежи, впрочем исполненные довольно искусно.

Вот что после долгих усилий удалось ему разобрать.

Милый мой

Ширмач блатной.

Я твоя фартовщица,

На бану приемщица.

Будет, тварь, тебе ломаться,

Раздевайся, пойдем спать.

Утром рано на разцвете

Будешь выручку считать.

Долго, долго она ломалась

Отказаться не могла

Знать она вора полюбила

За любов с ним спать пошла.

Проигрался весь до нитки

Пошел к милки занимать

А она над ним хохочет

Посылает воровать.

«Друг Ильюша уведомляю тебя в том, что дела очень плохие, уже два раза горел, один раз с делом ждать нет никакой возможности на днях думаю уехать хлопочу ксиву. Друг Илюша передай привет Фролову и скажи ему, что я уеду, здесь жить невозможно, бегаю с мужиками по домовой на бан ходить нельзя передай Сашки что я буду ждать его в Свердловске. Остаюсь ваш Иван Черных».

Вслед за письмом шло длинное стихотворение, которое очень понравилось Пинете. Оно было трогательное, и в нем не было ни одного воровского слова:

Так грустно томительный день

Но лучше бывает и ночь

Хотелось бы все изменить

Но не в силах теперь я помочь.

Уж поздно теперь не вернешь

Прощайте мечты и покой

Загробная жизнь принимай

Соседом я буду с тобой.

А жизнь это просто кошмар

Где нужно нам все испытать

Впоследствии скверно одно

От руки палача умирать.

Что было промчалось как сон

Уж очень-то был он хорош

Хоть по мнению старых воров

Цепа ему ломаный грош.

Уж поздно теперь не вернешь

Прощайте мечты и покой

Загробная жизнь принимай

Соседом я буду с тобой.

Едва успел он разобрать это стихотворение, как где-то совсем рядом, близко услышал знакомый голос Барабана.

«Он с ней, в той комнате, рядом», — подумал Пинета.

Барабан сдержанным голосом уговаривал в чем-то свою собеседницу.

Пинета пытался вслушаться в то, что он говорил, и при первых же словах, которые он услышал, сел на стол и открыл рот от удивления.

Барабан говорил о том, что он скучает, что всякая работа валится у него из рук, что он не может жить без сочувствия, что его никто не понимает.

— Разве вы не чувствуете, Катя? Никто не понимает!..

Пинета приподнял голову и услышал, как женщина отвечала, слегка задыхаясь, но почти спокойно, что она скорее выбросится в окно, чем согласится на то, что ей предлагают, требовала, чтобы ее выпустили из этой ловушки сию же минуту, и соглашалась продолжать разговор только при одном условии:

— Скажите мне, участвовал в этом Фролов или нет?

Пинета снял сапоги, отошел от окна и бесшумно занял прежний наблюдательный пункт, оставшийся от тяжелых времен 19-го года.

На этот раз он увидел в соседней комнате девушку лет двадцати двух, которая сидела на кровати, продев руку сквозь железные прутья кроватной спинки и грызя зубами недокуренную папиросу.

Недалеко от нее, спиной к стене, стоял человек, в котором Пинета без труда узнал Барабана.

— Фролов, ого! Вы не знаете еще, что это за мужчина! — услышал Пинета.

Девушка откусила мокрый конец папиросы и принялась крутить из него шарик. Пальцы у нее дрожали.

— Вы все лжете о деньгах!

— Чтобы я так жил, как все, — чистая правда! — отвечал Барабан. Он для убедительности даже пристукнул себя кулаком в грудь.

— Он не получал от вас никаких денег за это. Просто разлюбил… — Девушка еще раз с металлическим стуком откусила конец папиросы. — И больше ничего!

— Ей-богу, — сказал Барабан, — и такого мерзавца разве можно любить? Это же просто подлец, честное слово!

«Экая жалость! — подумал Пинета. — Что же он от нее хочет, старый пес?»

— Разве он стоит вашей любви, это паскудство? — убеждал Барабан. — Он уже теперь гуляет с другой. Ха, разве он помнит о вас, Катя?

Пинета видел, как крупные капли пота выступили у него на шее. Барабан как будто немного растерялся, сделал шаг вперед и схватил девушку за руку.

— Как вы смеете!

Она свободной рукой ударила его по лицу, вырвалась и убежала на противоположный конец комнаты. Теперь Пинета мог бы дотронуться до нее рукой.

Барабан побагровел и с яростью ударил кулаком о спинку кровати.

— Разобью! — вдруг закричал он хриплым голосом и взмахнул рукой.

Пинета с грохотом соскочил со своего наблюдательного пункта. Все стихло в соседней комнате.

Только дверь распахнулась с шумом и снова захлопнулась.

Спустя несколько минут Пинета снова заглянул в дыру для времянки: его соседка горько плакала, взявшись обеими руками за голову.

— Не плачьте, — сказал Пинета, — тише. Мы с вами удерем отсюда. Честное слово, не стоит плакать.

6

Вокзал плавно подкатился к поезду, вздрогнул и остановился неподвижно. Пар в последний раз с хрипом пробежал между колес.

Люди пачками выбрасывались на платформу, кричали, целовались, бранились и тащили к выходу узлы, чемоданы, корзины.

Сергей Веселаго соскочил с подножки и пошел вдоль платформы к паровозу.

Фуражка с истрепанным козырьком лезла ему на глаза; он был серый, как крот, и походил на человека, который потерял что-то до крайности необходимое и теперь ищет без конца, хоть и знает, что никогда уже не найдет, что искать давно бесполезно.

Дойдя до паровоза, он остановился и задумался, потирая рукой лоб.

Из-под паровоза проворно вылез черный, весь в копоти и смазочном масле, мальчишка. Мальчишка чистил паровоз, гладил его по тупому носу, протирал замусоренные глаза; он выгибался, как акробат, чтобы достать до самых укромных мест, и балансировал на одной ноге уже больше из озорства, чем по прямой необходимости. Рожа его сияла черным блеском. Он увидел Сергея и заорал, размахивая тряпкой:

— Эй, шпана, чего уставился?

Сергей посмотрел на него ничего не понимающими глазами.

— Скажите, пожалуйста, мальчик, как отсюда пройти на Первую роту?

Мальчишка вместо ответа залез в какую-то дыру и оттуда выставил Сергею отлакированный зад.

Сергей вдруг хлопнул себя по лбу.

— Да что же это я! Нужно идти, бежать, искать Фролова!

Он всунул билет контролеру и быстро выбежал на улицу. Рикши смотрели на него с презрением. Начинался дождь.

Измайловский проспект был гол и мрачен.

Полотна бродячих ларьков намокли, посерели, старухи, которые со времени основания города торгуют на Измайловском проспекте, тоже намокли, повесили сморщенные носы и засмолили короткие трубочки.

У одной из них, тотчас за мостом, Сергей купил пачку папирос, сунул ее мимо кармана и прошел дальше.

Старуха выползла из-под своего навеса, равнодушно посмотрела ему вслед и положила папиросы обратно.

Спустя четверть часа он добрался до Первой роты, отыскал дом под номером 32 и постучал в дверь, на которой написано было смолой: «Дворницкая».

Сонный дворник объяснил ему, что прежде Фролов жил в пятнадцатой квартире, а теперь переехал в двенадцатую, первый подъезд налево, третий этаж.

Сергей поднялся по лестнице и дернул за звонок.

— Что нужно?

— Отворите, пожалуйста. Здесь живет товарищ Фролов?

— Здесь.

Унылый мастеровой с мандаринскими усами впустил его в кухню.

— Могу я его увидеть?

— По коридору вторая дверь, — хмуро отозвался мастеровой, — еще не встал, должно быть.

Сергей рванул ручку двери и вошел в комнату.

Высокий человек в офицерских штанах со штрипками лежал на постели, уткнувшись лицом в подушку. В комнате стоял тугой запах табака и селедок.

Сергей подошел к нему и ударил его по плечу.

— Вставай!

Фролов перевернулся на другой бок. Сергей потащил его за руку и посадил, подбросив под спину подушку.

— Что? Кто это? Черт возьми! Ты? Сергей?

Он торопливо соскочил с постели и натянул на ноги высокие желтые сапоги со шпорами.

— Очень рад тебя видеть. Черт возьми! Ты свободен?

— Как видишь.

Сергей подошел к нему вплотную и сказал, притопнув ногой от нетерпения:

— Идем! Вот что, послушай… У меня нет с собой этого… револьвера. Не можешь ли ты достать пару револьверов, таких, чтобы не давали осечки?

Фролов опустил глаза и почему-то подтянул пояс.

— На черта тебе револьверы?

— Нужно! Послушай, у тебя ведь всегда было оружие.

— Изволь.

Фролов сунул руку под подушку и вытащил оттуда браунинг.

— Бери, но только… Сергей, ты что — бежал из тюрьмы?

— Не твое дело.

— Да ты скажи, может быть, тебя спрятать нужно?

— К черту! — закричал бешеным голосом Сергей. — Едем!.. Или тебе нужно этих… как там, секундантов?

Фролов с треском сел на стул, вытянул ноги и захохотал так, что все в комнате пришло в движение, задрожало, заколыхалось.

— Ты что, со мной стреляться вздумал? Ты с ума сошел, честное слово! Послушай, теперь на дуэлях не дерутся. Над нами смеяться станут.

Фролов вдруг посмотрел на него и принял серьезный вид.

— Сергей, ты, наверное, жрать хочешь!

— Едем!

— Ну, заладил — едем, едем. Поедем через час, над нами не каплет. Поешь немного, а то промахнешься. Разве голодному можно на дуэль?.. Что ты!

Фролов вдруг захлопотал, зажег где-то за стеной примус, достал стаканы, заварил чай и через несколько минут принес яичницу.

Сергей ел с жадностью.

Фролов сидел против него на кровати, пощелкивал по сапогам откуда-то взявшейся тросточкой и курил толстую папиросу.

«Неужели убежал из тюрьмы? Неужели из-за… Не может быть! Из-за девчонки?.. Знает?..»

— Ты что, ко мне прямо с вокзала?

— Не твое дело, откуда!

— Чудак, да я просто так спросил.

Фролов потушил папироску о каблук, посмотрел на Сергея исподлобья и задумался.

— Сергей, я тебя давно не видел. Расскажи же, чертов сын, как ты жил?

Сергей кончил есть и, не отвечая, схватился за фуражку.

— Поедешь или нет, говори прямо?

Фролов тоже вскочил и остановился перед ним, придвинувшись вплотную.

Теперь он смотрел на него с ненавистью, сжав зубы.

— А ты думаешь, я испугался? Едем!

Фролов выдвинул ящик стола, взял второй револьвер и зарядил его.

Они спустились по лестнице, сторонясь друг друга.

Фролов крикнул извозчика:

— На Острова!

Ехали молча. Фролов, дымя папироской, глядел на серые стены домов, вдоль улиц, которые вдруг открывались за каждым углом, читал вывески: «Продукты питания», кафе «Кавказский уголок».

На одной вывеске, висевшей криво, он прочел только одно слово «качества».

Фролов засмеялся, повторил про себя слово и с испугом обернулся к Сергею: «Не услышал ли…»

Сергей сидел, забившись в самый угол пролетки. Сняв фуражку, он несколько раз провел рукой по голове, как будто с усилием припоминая что-то. Время от времени он машинально расписывался у себя на колене: С. Веселаго — С. Веселаго — С. Веселаго и ладонью в ту же минуту как бы стирал эту подпись.

Мимо них потянулись какие-то красные здания, стало совсем пусто, снова пошел дождь.

С. Веселаго обернулся к А. Фролову и сказал, сжимая рукой браунинг:

— Можно здесь.

— Что ты, совсем с ума сошел. Где же ты здесь стреляться будешь? Скоро приедем.

Он ткнул извозчика в спину.

— Подгони, дядя.

Дождь усилился. Извозчик вытащил откуда-то из-под сиденья кожаный фартук, накинул его себе на спину и погнал лошадь во всю мочь.

Красные здания вскоре остались позади, мимо полетели какие-то деревянные домишки с огородами, наконец пролетка перекатилась через мост и поехала по лесной дороге.

— Здесь, — сказал Фролов.

Оба одновременно соскочили с пролетки.

— Ты нас здесь подожди, дядя, — сказал Фролов.

— Да долго ли ждать-то?

— Недолго… Или вот что… поезжай-ка с богом, я тебе заплачу.

Они отправились по узенькой тропинке в глубь леса.

Желтые листья падали на них и ложились под ноги.

Мокрые сучья задевали по лицу. Деревья редели.

Наконец Фролов остановился и обернулся к Сергею.

— На сколько шагов?

— На сколько хочешь. На десять.

— До результата?

— До результата.

Фролов обломал толстую ветку и от дерева до дерева провел барьер. Потом сделал десять шагов по направлению к Сергею.

Он сосчитал громко до десяти и суковатой веткой провел барьер противника.

— Кому первому стрелять? — спросил Сергей.

— Стреляй ты, если хочешь. Твоя выдумка.

— Ты вызван; стало быть, первый выстрел за тобой.

— Иди ты к чертовой матери.

Фролов вытащил из кармана коробку спичек, взял две спички и надломил одну из них.

— Целая — первый выстрел.

Сергей с закрытыми глазами нащупал спичечную головку, быстро вытащил спичку и открыл глаза.

— Целая, — сказал Фролов чуть-чуть хрипловатым голосом. — Нужно написать записки, что ли?

— Какие записки?

— «Прошу в моей смерти…»

— Ах да! У тебя есть бумага и карандаш?

— Есть.

Сергей быстро написал на клочке бумаги:

«Прошу в моей смерти никого не винить. Сергей Веселаго».

Фролов сделал то же самое.

Они сошлись и, не глядя один на другого, молча показали друг другу свои записки.

— Стрелять по команде «три», — сказал Фролов, — осмотри браунинг, не выронил ли ты по дороге обойму?

Сергей посмотрел на него в упор: Фролов был бледен, на скулах у него играли жесткие желваки.

— Фролов, ты… Неужели ты не знаешь, за что?

— Знаю. Из-за твоей девочки. Становись к барьеру. Считаю… Раз…

Сергей остановился на черте, медленно наводя на него револьвер.

— Два…

Фролов почти отвернулся от Сергея, согнутой правой рукой защищая корпус.

— Три.

Сергей нажал курок. Раздался сухой и легкий треск, и ветка над головой Фролова треснула и надломилась. Кусочек коры сорвался с дерева и упал к его ногам.

— Мимо…

Фролов повернулся к Сергею всем телом.

— Теперь ты считай, — сказал он.

Сергей для чего-то переложил револьвер в левую руку:

— Раз… два… три!

Одновременно с коротким револьверным треском он почувствовал в левом плече боль, как будто от пореза перочинным ножом.

Он невольно вскрикнул, просунул руку под пиджак, дотронулся до порезанного места.

Рука была в крови.

Фролов сунул револьвер в карман и сделал шаг по направлению к Сергею.

— Ничего нет, — сказал Сергей, побледнев и сжав кулаки. — Становись к барьеру. Я стреляю. Считай.

Фролов пожал плечами и вернулся обратно.

— Я буду считать, — сказал он, — но только… Может быть… А впрочем, пустяки. Раз…

Сергей поднял браунинг и с ужасным напряжением принялся целить между глаз противника.

— Два.

Он вдруг изменил решение и начал водить револьвером по всему телу Фролова. Он направлял браунинг на живот и видел, как живот втягивался под френчем, он направлял браунинг на грудь, и грудь поднималась с напряженным вздохом.

— Три!

Сергей нажал курок.

Фролов сделал шаг вперед, взмахнул обеими руками, как будто отмахиваясь от чего-то, и упал лицом вниз, в мокрые листья, в землю.

Ноги его в высоких желтых сапогах со шпорами вздрогнули, подогнулись и вновь выпрямились, чтобы не сгибаться больше.

Сергей бросил браунинг в траву, подбежал и перевернул тело: пуля попала в левый глаз — на месте глаза была кроваво-белесая ямка.

Оп поднялся с колен и несколько минут стоял над убитым неподвижно, сдвинув брови, как будто стараясь уверить себя в том, что все это — дуэль и смерть Фролова произошло на самом деле.

Где-то далеко на дороге загромыхала телега.

Сергей снова бросился к мертвецу и принялся расстегивать на нем френч.

Френч никак не поддавался, петлицы резали пальцы.

Наконец он расстегнулся, и Сергей вытащил из бокового кармана записную книжку, карандаш и бумажник. Бумажник был набит продовольственными карточками и вырезками из газет.

В записной книжке Сергей нашел три письма.

Первое из них было набросано на клочке бумаги.

Сергей прочел:

«…Сенька вчера купил со шкер четыре паутинки. Если можешь, Дядя, пришли мне липку. Сижу под жабами на Олене. Не скажись дома, Дядя, брось своих бланкеток, задай винта до времени. Скажи Барабану, что на прошлой неделе раздербанили без меня: Жара, Дядя…»

Сергей не понял ни одного слова, сунул обрывок бумаги в карман и развернул второе письмо. С первого взгляда он узнал почерк. Екатерина Ивановна писала Фролову, что ждала его накануне до поздней ночи, упрекала в том, что вот уже третий раз он ее обманул, звала к себе, обещала рассказать о том, какие печальные сны преследуют ее каждую ночь.

Сергей с ненавистью посмотрел на склоненную голову Фролова. Труп равнодушно косился на Сергея выбитым глазом.

Сергей отвернулся от него и огляделся вокруг: никого не было поблизости, солнце скользило между стволами почерневших берез и полосами ложилось на примятую траву лужайки.

Он старательно, с какой-то особенной аккуратностью сложил пополам письмо Екатерины Ивановны и положил его в карман пиджака. Третье письмо было написано затейливым почерком, с завитушками, пристежками и множеством больших букв, которыми начиналось чуть ли не каждое слово. Сергей прочел:

«Уважаемый Павел Михайлович.

Некоторые затруднительные Обстоятельства требуют от Меня просить вас не отказать в нижеследующей Просьба. Не откажите 23-го июля сего года в 7 часов Вечера положить в крайнее Левое окно Грибовского пустыря, находящееся на Песочной улице, 1025 р. 65 к. золотом в запечатанном конверте. Извиняюсь за эту Назойливость, которого трудно избегнуть в Подобного рода Делах.

Позвольте также Уведомить Вас, что в случае если конверта на месте Не окажется, то Мы никак не можем, к искреннему Сожалению, дальше сохранять вашу Драгоценную жизнь.

В случае Же, если вы доведете вышеуказанную Мысль до сведения мильтонов, то Мы никак не ручаемся за Жизнь И вашей Глубокоуважаемой Супруги.

С почтением Турецкий Барабан».

На конверте было написано красным карандашом: «Дяде — для передачу по Назначения».

Внизу стояла печать церкви Гавриила-архангела, церковная печать со славянской вязью.

Сергей снова огляделся вокруг, отыскал глазами небольшой пенек, поросший мхом, и уселся на этот пенек, схватившись руками за голову и напрасно стараясь собрать разбегающиеся мысли.

«Так, значит, Фролов… вор… или нет, скорее… этот… как называется?.. налетчик. Но если он налетчик, если она была с ним, так, значит… так, значит… так, значит… Не может быть».

Он стал ходить по лужайке, заложив руки за спину, в одной руке крепко сжимая записную книжку Фролова.

«Так где же она?» — сказал он сам себе, остановившись в раздумье и потирая рукой нахмуренный лоб.

Раскрытый бумажник, лежавший на траве возле трупа, обратил на себя его внимание.

Он поднял бумажник, сунул его в карман френча, стер линии, служившие барьером, снова положил труп Фролова лицом вниз, отыскал брошенный в траве браунинг.

С силой разжимая пальцы руки, уже начинающей коченеть, он вложил в нее револьвер, достал бумажник и, собирая в строку танцующие перед глазами буквы, снова прочел о том, что Фролов в своей смерти просит никого не винить.

Тут только он заметил, что все время не выпускает из рук записной книжки Фролова.

Он заглянул в эту записную книжку, прочел на оборотной стороне переплета кроваво-красную подпись: «Memento mori!»[17] и увидал под подписью плохо нарисованный череп с двумя костями.

Он подумал немного, хотел положить книжку туда, откуда он ее взял, но вместо этого положил ее в карман.

Никого не было видно кругом: он поднял ворот пиджака, нахлобучил на уши фуражку и зашагал между деревьев по направлению к городу.

7

Особым распоряжением в 1922 году все дома были вновь учтены и перенумерованы.

На месте старомодного угловатого фонаря с резными нумерами появился фонарь, похожий на китайский веер.

Но учет миновал пустыри и полуразрушенные здания. Таким образом, хазы выпали из учета, из нумерации, из города. Они превратились в самостоятельные государства, неподведомственные откомхозу.

За полуразрушенным фасадом засел бунт против нумерации и порядка.

Этот бунт был снабжен липой, удостоверяющей личность республиканца…

Нельзя решиться на большое дело без делового разговора. Мелкая шпана уговаривается на Васильевском — в «Олене», в Свечном переулке, в гопах, разбросанных по всему городу.

Но мастера своего дела скрываются в хазе, единственном месте, где налетчик может сговориться о деле, пить, спать и даже любить, не кладя нагана под подушку.

В хазе совещаются, обсуждают планы, пропивают друзей, идущих на «жару» — на опасное дело.

В 22-м году ненумерованный бунт, скрывшийся за полуразрушенным фасадом, часто бывал штабом бродячей армии налетчиков; штаб руководил борьбой и давал задания.

Добродетель уничтожалась ураганным огнем, порядок отступал в тыл.

— Уважаемые компаньоны! Наша последняя задача потребовала неотложно быстрое совещание, больше того, нужно уже ускорять всю махинацию, пора!

Шмерка Турецкий Барабан ударил кулаком о стол и побагровел от гнева.

— Вы уже знаете, что этот проклятый жиган Васька Туз сгорел из-за какой-то говенной покупки. В чем дело? Почему нарушают работу, вы горлопаны, вы приват-доценты! Разве так работают, разве работают на стороне, когда вас ждет дело большого масштаба? Что же вы молчите? Отвечайте!

Никто не отвечал, все молчали, каждый работал на стороне.

Барабан продолжал, успокаиваясь:

— Но не в том дело. Подробности происходят, как нужно. Вчера мы увезли инженера. Барин, расскажи об инженере.

Сашка Барин поднял голову — узкая красная полоска от высокого воротника кителя осталась у него на подбородке. Он медлительно отложил в сторону недокуренную папироску и начал:

— Инженера Пикету мы увезли для подработки по сейфам. Вчера Барабан говорил с ним, и он обещал сделать все, что надо; он берется приготовить в пять-шесть дней, если ему доставят все необходимое для работы. На мой взгляд, этот инженер может оказать нам услуги насчет телефонной станции.

Барин замолчал, снова всунул в рот папироску и достал из кармана зажигалку.

— Аз эр из клуг, бин их шейн[18], — сказал Барабан с презрением, — эту предпоследнюю пусть он оставит для нас. На это мы справимся без инженера Пикеты. Пятак, что нового у тебя?

Сенька Пятак был франтоватый мальчишка лет двадцати двух. Он носил черные усики, вздернутые кверху, и ходил в брюках с таким клешем, что нога болталась в них, как язык в колоколе.

Веселый в пивнушке, в кильдиме, на любой работе, он терялся на этих собраниях, которые устраивал Турецкий Барабан, любивший торжественность и парламентаризм…

Пятак кратко отчитался в своей работе: он сказал не больше двадцати пяти слов, из которых ясно было, что все, порученное ему на прошлой неделе, он выполнил, что на телефонную станцию пробраться может когда угодно, что телефонистка Маруся третий день на него таращится и «старается для него маркоташками».

— Дело идет на лад! — объяснил Барабан и застучал волосатым кулаком в стену.

— Маня, дай нам пива.

— Дело идет на лад, — повторил он через несколько минут, расплескивая по столу пиво. — Студент, что нового у тебя?

В самом углу комнаты сидел обтрепанный человек в изодранном пальто с каракулевым воротником и в новенькой студенческой фуражке. Он был прозван Володей Студентом за то, что во время работы носил студенческую форму.

— Ничего нового. Работаю по-прежнему. Сарга кончилась.

— «Сарга кончилась»! — передразнил Барабан. — Что же, мы ее печатаем, эту саргу?

Володя Студент обиделся, почему-то снял фуражку и привстал со стула.

— Да что ты, смеесся, что ли? А нужно мне вкручивать баки сторожам? Нужно поить-то их или нет? Попробуй-ка приценись к самогонке.

— Молчать, Студент! — Барабан побагровел и стукнул по столу так, что пивные стаканы, со звоном ударились один о другой. — Кто тут хозяин, ты или я? Ты забыл, что такое хевра, сволочь, паскудство!

Тяжело дыша, он выпил пива и сказал, с важностью выдвигая вперед нижнюю губу:

— Да, это верно. Деньги нужны. Сколько у меня еще есть? У меня еще есть на пару пива! Значит, что? Значит, нужно работать.

Он помолчал с минуту и продолжал, проливая пиво на жилет, который, казалось, пережил на своем веку всю мировую историю.

— Но ни в коем случае не идти на это самим. Нужно пустить шпану. Вы знаете, о чем я говорю? Я говорю о двух адресах: во-первых, ювелир Пергамент на Садовой, во-вторых… Пятак знает во-вторых.

— На Бассейной, что ли? — пробормотал Пятак, который решительно ничего не знал ни о первом, ни о втором адресе.

— Нет, не на Бассейной, а на Мильонной. У кого? У одного нэпача. Это нужно будет сделать в течение ближайшей недели. Саша и Пятак, это вы возьмете в свои руки.

— Об этом нужно сговориться со шпаной, — снова повторил он.

Пятак вдруг вскочил и с жалостным видом хлопнул себя кулаком в грудь.

— Барабан, да не филонь ты, говори толком! Есть работа, что ли? Навели тебя? На Мильонной?

— В чем дело? Ну да, нужно сделать работу по двум адресам.

Он снова перечислил эти адреса, загибая на правой руке сперва один, потом другой палец:

— Во-первых, с ювелиром Пергаментом на Садовой, во-вторых, с одним нэпачом на Мильонной.

Пятак внезапно успокоился и снова молча уселся на то же место.

— Между прочим, — сказал Барабан, поднеся руку ко лбу и как будто вспомнив о чем-то, — я предлагаю почтить вставаньем память Александра Фролова, по прозвищу Дядя. Покойный был нашим дорогим другом, умер в расцвете своей плодовитой деятельности. Сколько раз я говорил ему: «Дядя, оставь носиться с часами, брось свои любовные приключения, будь честным мазом, Дядя». Теперь его нашли со шпалером в граблюхах. Конечно, его погубила женщина. На нем ничего не нашли, вечная тебе память, дорогой товарищ.

Барабан снова пролил пиво на живот, но на этот раз старательно вытер жилет огромным носовым платком.

— Еще хорошо, что не зашухеровался со своим бабьем, — заметил Пятак, — тоже интеллигент, малява!

— Пятак, оставьте интеллигенцию в покое! — вскричал Барабан, — я учился на раввина, я всегда был интеллигент, и интеллигенция тут ни при чем. Интеллигенция — это Европа, это…

Барабан со звоном поставил бокал на стол.

— Оставьте, Пятак, это грызет мне сердце.

Пятак, смущенный, вытащил коробку папирос с изображением негритенка и принялся закуривать. Против Европы у него не нашлось возражений.

— Собрание кончено, — сказал Барабан. — Почему не пришел Гриша?

— Он, кажется, на работе, — отвечал Барин, — вчера я видел его в «Олене». Говорил, что все идет удачно.

— Собрание кончено, — повторил Барабан, — можно идти. Не засыпьте хазы. Студент, завтра ты получишь, сколько тебе нужно. Саша, ты можешь остаться со мной на одну минуту?

Пятак и Володя Студент ушли.

Сашка Барин сидел, заложив ногу за ногу, опустив голову на грудь и блестя точным, как теорема, пробором.

Барабан подсел к нему и спросил, легонько прихлопнув его по коленке:

— Ну, что ты мне скажешь, Саша Барин?

— Относительно чего? — ответил тот, равнодушно покачивая ногой.

— Не притворяйся, Саша. Я говорю про девочку.

— Девочка скучает.

— Саша, помнишь, что ты мне обещал?

— Помню. Да что мне с ней делать, если она о тебе слышать не хочет?

Шмерка Турецкий Барабан встал, снова начиная багроветь.

— Приткну! — вдруг сказал он, с бешенством сжимая в кулаки короткие пальцы. — Накрою, как последнюю биксу. Она меня еще узнает.

— Не стоит беситься, Барабан. Дай ей шпалер, она сама себя сложит. Лучше пошли к ней Маню Экономку. Может быть, ее Маня уговорит. Чего она тебе далась, Барабан, не пойму, честное слово!

Барабан сел в кресло и вытащил из заднего кармана брюк трубку. Он долго и сосредоточенно набивал ее, стараясь не просыпать табак на колени, наконец закурил и сказал, полуобернувшись к Сашке Барину:

— Не будем больше об этом говорить. Ты должен понять меня, Саша!

8

Двое рабочих сидели друг против друга на деревянных чурбанах и пилили трамвайный рельс, поминутно поливая рассеченную сталь кислотой.

Сергей остановился возле них и долго с бессмысленным вниманием смотрел, как они работали.

Один рабочий был еще мальчик, лет шестнадцати, другой — старик с бабьим лицом, в изодранной кондукторской фуражке. Попеременно наклоняясь друг к другу, они походили на игрушку — кузнеца и медведя, ударяющих по деревянной наковальне своими деревянными молотками.

Сергей повернулся и пошел дальше, растерянно блуждая по улицам глазами.

Заплатанный жестью забор сменился обшарпанным домом. У подъезда два безобидных каменных льва скалили зубы. Над львами висел кусок картона, на котором был нарисован сапог со свернутым набок голенищем.

— «Принимаю заказы. Сапожник Морев», — прочел Сергей.

Он еще раз почти неслышно повторил все это про себя, как будто с тем, чтобы непременно запомнить.

— Сапожник Морев. Именно Морев.

Он поднял брови, прошел несколько шагов, остановился, отправился дальше, пересек Обводный канал и вдруг остановился, хлопнув себя по лбу и вспомнив наконец, почему показалась ему такой знакомой эта фамилия.

— Вот оно в чем дело! «Memento mori!» Череп с костями. Где она, эта записная книжка?

Пересмотрев карманы пиджака, он нашел в одном из них записную книжку Фролова — маленькую тетрадочку, переплетенную в кожу.

Вернувшись на мост и облокотившись о перила, он принялся читать ее с вниманием, которое было неожиданным для него самого.

«1. Любовь бывает только раз в жизни.

Де Бальзак.

2. На прошлой неделе работали с Сашей на Песках. Купили бинбер, Саша хотел отначить для Кораблика — не дал. Бинбер продали в Олене на блат».

На оборотной странице были записаны какие-то счета. Длинные колонки цифр стояли в строгом порядке, итоги были подведены уверенной рукой. Но за цифрами снова шли стихи, изредка прерываемые посторонними замечаниями.

Приходи ты на бан, я там буду

Любоваться твоей красотой

И по ширми стараться я буду

Добывать тебе, крошка, покой.

Приходи ты, в желаньи сгораю

Только видеть тебя на бану

Торопливо я порт покупаю

И у фрайера режу скулу.

Барахлом и рыжем разодену

С головы и до ног я тебя,

Чиртагоньчик на шею повешу

С паутиной тебе я шутя.

А на тонкие нежные грапки

Обручок я тебе припасу

Дорогие носить будешь шляпки

Обожаю твою красоту.

И вслед за этим слово опять брал себе де Бальзак и снова уверял, на этот раз в пространной цитате, что любовь бывает только раз в жизни.

Далее без всякого перехода следовало замечание:

«Буй сработал перацию на Крестовском. Купил шмель».

И, наконец, на последней странице, среди адресов, помеченных цифровыми знаками, под новым «Memento mori!» с нарочитой четкостью было записано еще одно краткое стихотворение:

Жизнь для нас

Одни лишь час.

Смерть — последняя в ней шутка.

Поцелуй в последний раз…

И прощай навек, малютка.

Сергей вдруг отступил на шаг и, размахнувшись, швырнул записную книжку в Обводный капал.

Старушке в малиновом чепчике, той самой, что называла себя кружевницей, выдался счастливый день: во-первых, она нашла серебряное колечко с затейливой буквой М, во-вторых, ее соседка, известная злыдня, сегодня ошпарила себе руку.

Поэтому старушка в чепчике сидела на ступеньках четвертого подъезда дома Фредерикса, рассматривала затейливую букву на колечке, смеялась в кулачок и мурлыкала про себя:

Пусть Новый год

С собой несет

Игры, подарки…

Так она пела и грелась на солнце, когда Сергей Веселаго, растерянно поглядывая вокруг себя, подошел и молча остановился перед ней.

Старушка хотя и заметила странные глаза человека с подвязанной рукой, ничего не сказала и продолжала мурлыкать свою песенку.

— Не знаете ли вы, — спросил Сергей, — где здесь живет Молоствова Екатерина Ивановна?

— Молоствовой нет.

— Как нет? Она не живет здесь?

— Живет-то живет, да сейчас нет.

— Ничего, я подожду ее. Какой номер ее комнаты?

— Она ушла, — сказала старушка в чепчике, начиная смеяться в кулачок, — третью неделю не приходит.

Сергей схватил ее за руку.

— Как третью неделю? Уехала? Одна? Да говорите же, что же вы молчите!

— Ушла, не уехала, — повторила старушка в чепчике, смотря на Сергея с удовольствием, — ушла и не вернулась.

— Не оставила ли она чего-нибудь? Записки или адреса?

— Ничего она нам не оставила. Кто ж ее знает? Девица одинокая — ушла, да и не вернулась.

— А все-таки, может быть… что-нибудь осталось?

— А остался от нее примус, — сказала убежденно старушка в чепчике, — да и тот сломанный.

— А все-таки позвольте мне пройти в ее комнату. Или там уже кто-нибудь другой живет?

— Никто не живет. Пустая комната.

Старушка в чепчике встала, вытащила откуда-то из-под юбки ключ и молча показала его Сергею.

Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице.

— Будет темно, — сказала старушка в чепчике, — держитесь рукой за стены.

Они свернули за угол и несколько минут в полной темноте кружили по лабиринтам дома Фредерикса. Наконец старушка остановилась перед одной из дверей, выходивших в круговой коридор, и вставила ключ в замок.

— Вот здесь она и живет.

Сергей остановился на пороге и с напряженным вниманием оглядел комнату Екатерины Ивановны.

Комната имела такой вид, как будто хозяйка ее с минуты на минуту должна была вернуться.

На ночном столике лежала открытая книга, подушки на кровати были смяты и одеяло отброшено; штора окна была отдернута наполовину.

Сергей вошел в комнату.

— Может быть, вы разрешите, — сказал он тихим голосом, — посмотреть ее письма, книги?

— Пожалуйста, посмотрите, — сказала старушка в чепчике, — а только ничего не найдете.

Он подошел к маленькому письменному столу, на котором в беспорядке разбросаны были книги, потряс над столом каждую из них в надежде, что откуда-нибудь выпадет письмо или записка, и ничего не нашел. Тогда он попытался выдвинуть ящик стола. Ящик легко выдвинулся; он был полон всякой рухлядью — тряпочками, лентами, даже соломенная шляпа была затиснута куда-то в самый угол.

Но среди рухляди стали попадаться бумаги. Тогда он сразу высыпал все, что было в ящике, на стол и наткнулся на связку писем, перевязанных простой тонкой веревкой.

Едва он развернул одно из них, как его поразил до странности знакомый почерк.

Он взглянул на подпись, прочел: «твой Сергей», с размаху швырнул письма на стол и пошел к двери. Это были его собственные письма.

— Я ничего не нашел здесь, бабушка, спасибо вам.

Старушка подошла к нему поближе.

— А вы Екатерине Ивановне будете брат или другой родственник? Я вижу, что вы очень интересуетесь ее судьбою.

Она посмеялась в кулачок и продолжала:

— Я вам могу все рассказать, если хотите. За один раз тридцать копеек.

— Как это тридцать копеек?

— Меньше никак, никак не могу.

— За какой же один раз?

— За одно гаданье. Я очень, очень гадаю на картах.

— Нет, бабушка, спасибо за услугу.

Сергей сунул ей какие-то деньги и вышел; но не успел он отойти и десяти шагов по коридору, как старушка позвала его обратно.

— Молодой человек!

— Что вам, бабушка?

— Нужно уж вам сказать: на другой день, как ушла Екатерина Ивановна, я нашла в ее комнате письмецо. Должно быть, она его, уходя-то, и обронила.

Старушка снова полезла куда-то под юбку и вытащила оттуда небольшое письмо без печатей и марок, переданное, должно быть, из рук в руки.

Сергей молча взял у нее письмо и пробежал его глазами: это было предложение поступить на службу в какой-то союз в качестве стенографистки. Имя Фролова дважды попадалось в письме.

Сергей прочел до конца и вдруг вскинулся, стукнул зубами.

В одну минуту он вывернул карманы своего пиджака, отыскал среди бумаг, взятых у Фролова, письмо с вымогательством денег от какого-то Павла Михайловича и его глубокоуважаемой супруги и принялся сравнивать оба письма с быстротой, от которой строки метались и прыгали в его глазах.

Оба письма были написаны одной рукой.

— Они ее утащили, мерзавцы! — пробормотал он, серый от ярости.

9

— Клей!

— Да ну? Посый?

— Не посый, так я бы с тобой говорить не стал!

— Врешь!

Сашка Барин нахмурился.

— Я с тобой в пустяках работал?

— Ну, ну. На сдюку, что ли?

— Я с тобой не на сдюку работал?

— А как шевелишь, на сколько дело ворочает? На скирью стекленьких будет?

— Поднимай выше.

— На чикву?

Барин покачал головой и с большим вниманием начал рассматривать свои ногти.

— На пинжу? На сколько же, черт побери?.. Неужто…

Барин наклонился к нему через стол.

— На лондру стекленьких!

Тетенька открыл рот, почесал за ухом.

— Труба! А где?

— Где? Это я тебе скажу на Бармалеевой. Один ювелир… Ну как, идет?

Тетенька замолчал и стал задумчиво сощелкивать с колен хлебные крошки.

— Жара!

— Подо мной без жары еще не работали.

— Погоди, Сашка. Мы подумаем!

— Кто это мы?

— Да я со Жгутом!

— Я твоего Жгута дожидаться не буду. Будешь работать, так приходи сегодня вечером на Бармалееву. Нет, так…

Сашка Барин прошел к дверям и у самых дверей столкнулся с вертлявым мальчишкой. Мальчишка носил длинную кавалерийскую шинель и в руке держал тросточку.

— Вот и Жгут!

Жгут, не здороваясь, пошел к столу, сбросил фуражку и выплюнул изо рта папиросу.

— Слышали, братишки?.. Гришка Савельев засыпался.

Барин вернулся, закурил и сел, положив ногу на ногу.

— На квартире! Пришли и взяли. Лягнул кто-то… Теперь плохо, пожалуй, стенку дадут.

Жгут побегал по комнате, хлопнул себя по лбу и закричал:

— А про Кольку Матроса слышали? Я его вчера в Народном доме встретил; он открыто признал — хвастал. Говорил, что всех продаст.

Жгут подошел к Сашке Барину.

— Не скажись дома, Сашка, он ведь про вашу хевру знает!

— Ничего не знает. Воловёр.

— Он говорил, что скоро начальником бригады будет, меня звал на службу в угрозыск.

Тетенька выругался. Сашка Барин равнодушно посмотрел на Жгута своими оловянными бляхами.

— Жгут, — сказал Тетенька, — есть работа. Барин нахлил.

— Мальё!

— Если мальё, так сегодня вечером приходи на Бармалееву. Там договоримся. Дело посое.

Барин кивнул головой и вышел.

— Аристократ, конечно, и сволочь, — сказал Тетенька, подмигнув вслед ему, — но фартовый же парнишка, ничего не скажешь, честное слово!

Бывают дни, когда шпана, мирно щелкавшая с подругами семечки на проспектах Петроградской стороны и Васильевского острова, катавшаяся на американских горах в саду Народного дома, проводившая вечера в пивных с гармонистами или в кино, где неутомимый аппарат заставлял белокурых американок подвергаться смертельной опасности и спасаться при помощи Гарри Пиля, любимого героя папиросников, — теперь оставляет своим подругам беспечную жизнь.

Наступает время работы для фартовых мазов, у которых по хорошему шпалеру соскучились руки. В гопах, в закоулочных каморках, отделенных одна от другой дощатыми перегородками, барыги скупают натыренный слам, наводчики торгуют клеем, домушники, городушники, фармазонщики раздербанивают свою добычу. Гопа гудит до самого рассвета, и если бы ювелир Пергамент в такую ночь встал с постели и провел час-другой на Свечном переулке, он соорудил бы целый арсенал под прилавком своего магазина…

Первым со скучающим видом вошел Барин, за ним Тетенька и Жгут.

Барин вытащил наган и приблизился к прилавку. За прилавком стоял пожилой еврей, который, судя по внешнему виду, верил в бога и аккуратно платил налоги.

— Ключ!

Из второй комнаты, в глубине магазина, выбежал молодой человек с пробором.

Он зашел было за прилавок, потер руки, поклонился, но тут же увидел наган Сашки Барина и побледнел.

— Ключ!

Пожилой еврей затрясся, замигал глазами, ущипнул себя за подбородок и опустил руку в карман пиджака.

Жгут перевернул на стеклянной двери дощечку с надписью: «Закрыто».

Ключ с трудом влез в замочную скважину и отказался повернуться.

— Не запирается! Не тот ключ!

Сашка Барин оборотился к двери, и тогда пожилой еврей, верящий в бога, сорвался с места. Серебряная вилка полетела в окно и воткнулась в подоконник.

— А, шут те дери! — заорал Тетенька, вытаскивая револьвер. — Выходи из-за прилавка, сволочь!

— Зекс! — сказал Барин.

Он подошел к хозяину и приставил наган к животу, на котором болталась цепь с брелоками.

— Последний раз говорю, дадите ключ или нет?

Рука вторично опустилась в карман, и на этот раз ключ повернулся дважды.

— Теперь пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату, — вежливо заметил Барин.

Молодой человек с пробором открыл рот и окаменел; Тетенька дал ему пинка, он завизжал и, механически шагая, отправился в соседнюю комнату.

Пожилой еврей уже сидел там, закрыв лицо руками, и качался из стороны в сторону.

Тетенька утвердился на пороге с револьвером в руках и начал утешать своих пленников:

— Ничего, ребята! Тут ни хрена не поделаешь, бывает! Дело наживное. Очистили — и никаких двадцать. А вы еще вилкой бросаетесь, сволочи! Рази можно?

— Не мои вещи, не мои вещи, — бормотал еврей.

— А рази можно чужими вещами торговать? Что ты!

Барин быстро и аккуратно укладывал драгоценности в небольшой чемодан. Жгут набивал карманы часами и кольцами; через несколько минут он тикал с головы до ног на разные лады.

— Готово.

Барин остановился на пороге соседней комнаты.

— Ложитесь!

— Ложитесь, вам же лучше будет, малявые! — подтвердил Тетенька.

Молодой человек с пробором вскочил и лег на пол с таким видом, как будто это доставляло ему большое удовольствие.

— Лицом вниз!

Пожилой еврей со стоном грохнулся на пол.

— Кажется, того… — сказал Тетенька.

— Если вы закричите или подниметесь с пола раньше, чем через полчаса, — сказал Барин, — так… Впрочем, вставайте, черт с вами, и помогите вашему старику! Он, кажется, умирает.

Человек с пробором впал в транс и только тихо посапывал.

— Ну, шут с ними! — сказал Тетенька. — Айда!

Они вышли, закрыли за собой дверь и заставили ее конторкой.

Жгут завертывал в клочок бумаги часовые инструменты, стекла.

— Жгут, ты засыплешься из-за этой дряни! Айда!

Ключ повернулся в замке.

Первым вышел Жгут. За ним Тетенька и Барин.

На углу они постояли немного, закурили, поговорили о погоде и разошлись в разные стороны.

10

На углу Рыбацкой улицы, против пустыря, на котором все собаки Петроградской стороны познают радость жизни, стоит ресторан Чванова.

В этот ресторан каждую ночь приходят падшие чиновники в целлулоидовых воротниках, лавочники в пиджаках и косоворотках и просто так, неизвестные люди. Эти люди предпочитают носить пальто с кушаком и фуражку с золотыми шнурами.

Если никому не известный человек, как всякий человек, хорошо знает все, что было вчера, — то он никогда не уверен в том, что его ожидает сегодня. Поэтому в карманах его пальто на всякий случай лежат еще две-три шапки: беспечная кепка, строгий красноармейский шишак и хладнокровная, как уголовный кодекс, панама…

Падшие чиновники тащат из кармана бутылочку, пьют ерша и, полные достоинства, до поздней ночи играют на бильярде.

Лавочники скромно слушают музыку и терпеливо, подолгу выбирают подходящую для короткой встречи подругу.

Никому не известные люди садятся по двое, по трое где-нибудь в уголку и говорят о том, что Васька Туз сгорел, а Соколов продает, о том, что Седому посчастливилось найти посую хазу на Васильевском, что легавые ходят за Паном Валетом Шашковским.

Внизу на улице возле ресторана Чванова гуляют барышня в цветных платочках, повязанных по самые глаза. Они гуляют от одного кинематографа до другого, от «Молнии» до «Томаса Эдисона» и обратно, лущат семечки, рассматривают снимки боевика в двадцати четырех частях, поставленные под стекло витрины, скучают и ищут друга на час, на ночь, на год, на целую вечность.

К полуночи, когда гаснут кинематографические огни, проспект Карла Либкнехта погружается в темноту, — только ресторан еще сверкает, шумит, волнуется, и бильярдные игроки гулкими, как револьверный выстрел, ударами пугают кошек, уже сменивших собак и, подобно собакам, испытывающих на заброшенном пустыре живейшее из жизненных наслаждений.

Тогда начинается жаркая работа для милиционеров. Посетители ивановского ресторана, нагрузившись вволю, начинают сомневаться в реальности и целесообразности всей вселенной: они начинают крушить все вокруг, и иная барышня из сил выбивается, чтобы спасти ночь, уговорить буйного друга и увести его от беспощадного, хладнокровного, не слушающего никаких доводов милиционера.

Сергей Веселаго бродил по городу.

Он искал в ночлежных домах, в пивных, в самых глухих притонах человека, имя которого — С. Качергинский — стояло в письме, полученном от старушки в малиновом чепчике, и прозвищем которого — Турецкий Барабан — было подписано письмо за церковной печатью. Любой агент сказал бы, что у него губа не дура, потому что за тем же самым человеком в течение года безуспешно охотился уголовный розыск, знавший за ним дела, перед которыми похищение какой-то стенографистки было пустой шуткой.

Но едва Сергей появлялся в гопах — на Обводном канале, на Свечном, 11, — как разговор заходил о достоинствах Кораблика перед Машкой Корявой, о погоде, о кинематографе, о политике, — о чем угодно, кроме того, что могло бы навести его на след Турецкого Барабана.

Однажды в чайной на Лиговке Сергей рискнул показать какому-то клешнику, с которым разговорился по-дружески и вместе пил чай, письмо за церковной печатью.

Клешник внимательно прочел письмо и посмотрел на Сергея, чуть-чуть сдвинув брови.

— Чего?.. Наводишь?

— Я хочу узнать, не скажете ли вы мне, где найти человека, который подписал письмо?

Клешник вскочил и, ни слова не говоря, побежал к двери.

Уходя, он обернулся к Сергею и сказал, скривив рот и грозя ему кулаком:

— Что же ты, лярва, думаешь, что я своих продавать буду?..

Как-то ночью Сергей забрел в ресторан Чванова, поднялся наверх и сел за стол, прямо напротив зеркала.

Из зеркала на него посмотрело лицо, которое он не узнал и которое стоило продать за николаевские деньги.

Он пересел за другой столик и спросил пива.

Ресторан был полон.

Под картиной, изображающей медведей, играющих в сосновом лесу, расположилась компания подгулявших торговцев, которыми распоряжался толстый, багровый человек с обвислыми усами.

Багровый человек одновременно ругал официантов, шутил с барышнями и с удивительным искусством подсвистывал струнному оркестру.

Недалеко от них, за круглым столиком, сидели трое парнишек лет по пятнадцати, задававших форсу и игравших под взрослых.

Один из них, заложив ногу на ногу, каждую минуту кричал струнному оркестру: «Наяривай, наяривай!» — и открывал плоский, как у петуха, глаз.

Двое других спорили друг с другом о достоинствах какой-то Лельки Зобастенькой, курили без конца и беспрестанно пили пиво.

Говорили все разом, и смешанный говор изредка прорезывала мелодия знаменитой «Мамы».

Веселенькие цветочки прыгали на обоях, с золоченых карнизов спускались вниз кудрявые гардины, на стене, прямо напротив Сергея, было прибито объявление, печатный текст которого, «согласно постановлению администрации», запрещал сквернословие, а рукописный представлял собой самые изумительные его образцы.

Сергей приглядывался к соседям.

Рядом с ним сидели два молчаливых посетителя, которые, не обращая никакого внимания на все, что происходило вокруг, спокойно тянули пиво, изредка обмениваясь друг с другом двумя-тремя словами.

Оба курили: один, степенный, лет тридцати пяти, курил трубку, другой, с черными усиками, вздернутыми кверху, в фуражке с щегольским козырьком, в брюках с таким клешем, что нога болталась в них, как язык в колоколе, держал в руках сигарету.

Сергей допил пиво и пересел поближе к соседям.

— Разрешите? — сказал он, вытащив из коробки папиросу и наклоняясь с папиросой в руках к тому, что курил сигарету.

Тот молча дал Сергею прикурить.

— Вы позволите мне здесь посидеть, — сказал Сергей, — там, знаете ли, ужасно бьет в уши оркестр.

Человек с трубкой едва заметно показал на него глазами товарищу.

— Пожалуйста, садитесь.

Некоторое время все трое молчали.

Подгулявший торговец с отвислыми усами держал за жилетку какого-то маленького человечка и кричал во весь голос:

— Нет, ты мне скажи, если я к твоей жене приду, она мне что?.. Она мне даст или не даст? Вот ты, например, на железной дороге производишь хищения! Так по этому поводу она должна мне дать или не должна?

Куривший трубку прижал пальцем потемневший пепел и спросил, обратившись к товарищу:

— Этот, как фамилия, не знаешь?

— Этот с Ситного, мучной лабаз на углу Саблинской, — ответил тот.

— А вы как, тоже торговлей занимаетесь? — спросил Сергей.

Старший чуть-чуть повел глазами, постучал пальцем по столу и отвечал:

— М-да. Торгуем. Мебельщики.

«Знаем мы, какие вы мебельщики», — подумал Сергей.

— Как теперь торговля идет? Теперь многие возвращаются обратно в Питер, должно быть, снова обзаводятся мебелью?

Старший пососал трубку и ответил спокойно:

— М-да. Ничего. Не горим. Хотя покамест больше покупаем.

Младший чуть-чуть не захлебнулся пивом, поставил стакан на стол и взял в рот немного соленого гороха.

«Принимают меня за агента», — подумал Сергей.

Он перегнулся через стол и спросил словами, которые усвоил во время своих скитаний по петроградским кабакам:

— А клея нет?

Старший вынул трубку изо рта.

— Как?

— А клея, спрашиваю, не предвидится?

— Это что же такое значит — клей? — спросил старший с таким видом, как будто ему сказали нечто оскорбительное. — Клей нужно не у мебельщиков, а у москательщиков спрашивать.

Он подозвал официанта, расплатился и поднялся со стула, пыхтя трубкой; младший мигом вскочил и насмешливо раскланялся с Сергеем.

Сергей остался сидеть, следя за ними глазами; оба прошли в соседнюю комнату, в бильярдную.

Сергей заплатил за пиво и встал из-за стола с намереньем уйти от Чванова; в одно мгновенье ему опротивели пустые пивные бутылки, блюдечко с горохом, стоявшее перед ним на столе, веселенькие цветочки на обоях, струнный оркестр, багровый человек с отвислыми усами.

Однако не успел он сделать и двух шагов, как кто-то хлопнул его по плечу.

— Ну, дружочек, что заработали сегодня?

Он обернулся: перед ним стояла девушка лет двадцати, в клетчатой мужской кепке, надвинутой низко на лоб. В руке она держала тросточку и похлопывала ею по высоким красным ботинкам с острыми каблучками.

— Одолжите папироску!

Девушка села на стул и потянула его за рукав.

— Садитесь.

Сергей послушно уселся.

— Я давно на вас смотрю: у вас, миленький, очень симпатичные глаза. Что ж это вы такой скучный? Выпьемте лучше пива, чем скучать!

— Одну минуту, — сказал Сергей, — не знаете ли вы случайно, кто этот высокий человек с трубкой, там, около окна, видите, выходит из бильярдной?

— Вот тот? Это один такой человек.

— Какой это такой человек?

— А вам зачем это знать нужно, а?

— Просто так. А кто же он такой?

Девушка перегнулась к нему через стол и спросила шепотом:

— А вы кто? Легавый? Скажите мне, я никому не скажу.

— Нет, не легавый.

Сергей заказал пива, вытащил коробку с папиросами и предложил закурить.

Девушка взяла две папироски, одну закурила, другую положила за козырек своей кепки. Она не сидела на месте, вертелась, вскакивала каждую минуту и смотрела в зеркало, выставив вперед подбородок.

— А как вас зовут, барышня?

— Сушка.

Она засмеялась, села рядом с ним и заложила ногу за ногу. Коротенькая потрепанная юбчонка задернулась, и маленькая нога в высоком красном ботинке открылась до колена.

— Пейте, пожалуйста, пиво, — сказал Сергей.

— Мерси.

Она отпила немного, поставила бокал на стол.

Оркестр гремел, затихал, гремел снова и все еще плакал о том, как будет плохо жить без пальто и без теплого платочка, когда настанут зимние холода, столь чувствительные в нашей северной столице.

— Вот теперь у нас плохой оркестр играет, — говорила Сушка, следя глазами за длинным скрипачом, который извивался, как ярмарочный змей, вместе со своей скрипкой, — а вот весной играл маэстро Ридель, так многие из-за одного оркестра приходили.

Она увидела, что Сергей смотрит мимо нее, куда-то поверх клетчатой кепки, в зеркало, мимо зеркала — на позолоченные карнизы, мимо карнизов — в темные оконные стекла.

— Скажите, миленький, почему вы такой скучный? Вы мне скажите, я и раньше заметила, что вы скучали.

— Нет, какой же я скучный, я веселый, — сказал Сергей, — пейте, пожалуйста. Так вы, значит, здесь часто бываете?

— Ну, что же — пейте да пейте! Расскажите мне лучше причину.

— Какую причину?

— Экой же вы несговорчивый! Ну, дайте мне вашу руку — я умею гадать по линиям рук. Сейчас расскажу все, что с вами случилось.

Она взяла руку Сергея и деловито запыхтела папироской.

— Я у одной хиромантки когда-то служила в компаньонках, вот она меня и выучила. Ой, какая у вас нехорошая рука.

— Почему же нехорошая?

— Потому что у вас линия жизни непервоначальная.

— Как это так — непервоначальная?

— Мне вас даже жаль, миленький, вам что-то очень не везет последнее время.

Сергей вдруг вскочил и отнял у нее руку.

— Ну, ладно, довольно.

Сушка тоже встала и, небрежно похлопывая тросточкой по своей истрепанной юбчонке, подняла голову и лукаво заглянула ему в лицо.

— Брось, не скучай по ней, фа́ртицер! Я тоже топиться хотела, когда меня мой студент бросил. И ничего. Видишь, до сих пор гуляю!

Сергей отступил на шаг и посмотрел на нее с таким видом, как будто перед ним стояла не проститутка Сушка, а доктор тайной магии Бадмаев.

— Откуда вы знаете, что она меня бросила?

— А что, правда или нет?

— Правда.

— Хм, откуда знаю? А ты думаешь, фартицер, что вас мало таких по барышням шляется?

Сергей молча уселся против нее.

— Знаете что, барышня, бросим этот разговор, выпьем лучше пива. Или, может быть, портвейну?

Сушка пыхтела папироской и напевала сквозь зубы:

Вот идет девятый номер,

На площадке кто-то помер,

Тянут за пос мертвеца,

Ланца-дрица, а-ца-ца!

Сергей пил портвейн из стакана. Он один выпил почти всю бутылку — цветочки на обоях вдруг врезались в глаза с удивительной отчетливостью, потом сплелись, расплелись и свернулись.

Скрипач с бешенством встряхивал белокурыми волосами, летел за смычком и ни с чем возвращался обратно..

— Слушайте, барышня… — Сергей для убедительности даже стукнул себя кулаком в грудь. — Не в том, понимаете ли, дело, что бросила… Я бы, может быть, и сам ее бросил… Если бы… А, долго рассказывать! Пейте лучше портвейн.

Он опустил голову на грудь и закрыл глаза.

— А теперь, когда я его…

Он сжал кулаки с такой силой, что ногти врезались в ладони.

— Да я бы сразу ее забыл, если бы я ей все сказал! А я не могу сказать, потому что она пропала!

Сушка поставила локти на стол и слушала его с вниманием.

— Куда же она пропала?

— Неизвестно куда. Никаких следов. Пропала как дым.

— Выпейте теперь сельтерской, — посоветовала Сушка.

— Послушайте, барышня… я вам одну вещь покажу… А вы мне скажите, что эта вещь означает; то есть не вещь, собственно говоря, а письмо. Самое настоящее письмо и подписано, знаете ли… Нет, не скажу.

Он оглянулся вокруг себя, внезапно начиная трезветь.

— Или вот что… пойдемте куда-нибудь отсюда, и там… я вам его покажу.

Сушка кивнула головой.

— Идет. Только, знаете что… сперва я выйду, а вы расплатитесь. Я вас внизу на улице подожду.

Она встала, прошла, чуть-чуть покачиваясь, между столиков, мимоходом заглянула в бильярдную, как будто ища кого-то глазами, но тотчас же отвернулась и начала спускаться по лестнице.

Сергей подозвал официанта, расплатился и, держась, руками за все, что попадалось по пути, добрался до выхода.

Спускаясь по лестнице, он увидел, что Сушка отворяет выходную дверь.

Он спустился вслед за ней и на последних ступеньках вплотную столкнулся с давешним человеком в фуражке с лакированным козырьком.

Человек, на которого он наткнулся, воротился назад, посмотрел на Сушку, которая спешила перебежать улицу, приподнимая короткую юбчонку, сплюнул сквозь зубы, яростно шевельнул своими черными усиками и, заложив руки в щегольские штаны, присвистнул каким-то особенным свистом.

11

«19 сентября в 1 час дня в больнице Жертв Революции скончался агент уголовного розыска Н. И. Рыхин, который несколько дней тому назад был ранен налетчиком в одном из домов Фурштадтской улицы».

— Этого, кажется, Пятак накрыл!

«Смерть последовала после операции извлечения из области живота агента Рыхина застрявшей там пули. Незаметный герой умер на своем служебном посту, его сразила пуля этого негодяя-бандита…»

Сашка Барин бросил газету на окно и, не слушая, о чем говорил, картавя, Турецкий Барабан, закурил папиросу и задумался.

Он был недоволен: с тех пор как Барабан замарьяжил эту девчонку, дела идут все хуже и хуже.

Хевра начинает трещать, Пятак работает на стороне, дело с госбанком загнивает. Напрасно не отдали на сдюку последнюю работу — было чисто сделано. Нужно сплавить девчонку, или Барабан потеряет последний форс.

— Уважаемые компаньоны! Рыхта для госбанка должна была потребовать достаточное время. В чем раньше было дело? Дело раньше было в том, чтобы найти хороший шитвис, но, во-первых, сейчас нельзя подобрать опытных кассиров. Откровенно говоря: фомкой же нельзя открыть сейф. Тогда я сказал, что я недаром учился на раввина. Мы будем работать по новейшей системе, за нашей спиной — Запад.

Шмерка вытер вспотевший лоб платком.

— Я сказал: пусть нам дорого встанет такая лаборатория, не нужно забывать, что нас ждет дело большого масштаба. Хевра не проиграет от такой постановки дела.

Пятак сидел против него с растерянным видом. Его клонило ко сну, и он с трудом раздвигал отяжелевшие веки.

— Компаньоны! — продолжал Барабан, закладывая пальцы за пуговицы своего жилета. — Сработать госбанк — это не портняжить с дубовой иглой, компаньоны. Для этого нужно иметь под рукой цивилизацию!.. Я говорю, меня не интересуют бумаги, которые завтра будут — пха и которые вы можете достать, наставив шпалер на лоб. Нам нужно рыжевье! Нам нужна наховирка! Подавайте нам звонкую монету!

— Ладно, отлично, — равнодушно сказал Барин, — на какой день мы назначим работу?

— Мы назначим работу на пятницу — в четверг в госбанк будут сданы деньги кожтреста. Они пролежат только один день — это мне известно досконально.

— Послушай, Барабан, — Барин говорил медленно, ровным голосом, — ты уже истратил деньги, которые получил от меня и Тетеньки за ювелира на Садовой?

— В чем дело? — спросил Барабан, — тебе нужны деньги, Сашка? Или, быть может, ты сам хочешь вести работу?

— Я спрашиваю, — спокойно повторил тот, — истратил ли ты деньги, которые мы передали тебе на прошлой неделе?

— Я не истратил эти деньги! — передразнил Барабан. — А как ты думаешь, откуда я знаю, что в четверг в госбанке будут деньги из кожтреста и где именно они будут лежать? Это стоит денег или нет? Мне нужно платить кожтресту или нет? Меня критикуют, а? Мне не доверяет хевра!

Пятак наконец отогнал сов, раздвинул слипшиеся веки и соскочил с окна.

Он заложил руки в щеголеватые штаны и прошелся по комнатке.

— Какого рожна тебе нужно от него, Сашка? — сказал он со злобой. — Чего ты пялишь на него лупетки, сволочь? Он плохо работает, Барабан? А в прошлом году, когда ты уговорил штымпа, он тебя не выручил? Ему бабки для дела, он после отчитается, во что пошло, а ты хевру поганишь, жиган! А еще фай называется!

Барин чуть-чуть побледнел, медленно поднялся со стула и вдруг, подпрыгнув, одной рукой схватил Пятака за ворот его матросской блузы, другой ударил в лицо.

Кровь брызнула из рассеченной скулы.

Пятак, оскалив зубы, кинулся на него, но тут же остановился на мгновенье, чтобы вытащить из-за пояса штанов нож.

Барабан сорвался с места и бросился между ними.

— Довольно, — закричал он с гневом, — довольно этих глупостей! Ха! Это еще новое дело!

Пятак отошел в сторону, пряча нож. Он вытирал рукой кровь на разбитой скуле. Минуту спустя он вышел и тотчас же вернулся с папиросой в зубах.

Барин медленно опустился на стул.

— Мы делаем дело! — объявил Барабан, садясь на прежнее место. — Спокойствие! Терпение! Барин, я отчитаюсь перед хеврой когда угодно! Пятак, я не нуждаюсь в адвокатах! Я сам знаю, что я делаю, и то, что я делаю, не могут изменить ни мои защитники, ни мои прокуроры! Баста, на этом оставим пустяки, недостойные серьезных людей.

Он помолчал несколько минут.

— Дело обстоит в следующем, — продолжал он, — я остановился на пятнице. Да, именно в пятницу! В четверг мой инженер, между прочим, также закончит все приготовления.

Барабан замолчал, потемнел и как будто только теперь обиделся на подозрения Сашки Барина.

— Вот, если угодно, — сказал он с обидой в голосе, — отличный случай. Вы хотите реабилизации? Вы получите ее! Я вам докажу, Барин, могут ли в моих делах быть какие-либо междруметия. Я больше не хочу полагаться на одного меня. Пусть сам инженер расскажет о том, как он сделал это! Я его выдумал, этого инженера, и, пожалуйста, отлично, проверяйте меня!

Он выбежал в коридор и спустя несколько минут вернулся с Пинетой.

Пинета был бледен, но весел. Он с комической важностью вошел в комнату и отвесил каждому из налетчиков в отдельности низкий поклон.

— Очень рад вторично с вами встретиться, — сказал он, протягивая Барину руку, — необыкновенно рад! Живешь-живешь один-одинешенек и вдруг встречаешь знакомого человека!

Барин удивленно посмотрел на него, но, впрочем, с неожиданным для него радушием пожал протянутую руку.

Пинета был настроен очень весело. Барабан не успел еще начать демонстрацию своей блестящей выдумки, как он подсел к нему совсем близко и по-приятельски хлопнул по коленке.

— Ну, а ты как поживаешь, старина?

Барабан молча снял с колена руку Пинеты, посмотрел на него внушительно и начал:

— Я уже говорил вам об инженере Пинета — лучшем специалисте по электромеханическому делу.

Пинета кивнул головой с одобрением.

— Действительно, лучший специалист!

— Мы пригласили инженера для того, чтобы он сделал нам в моментально то, что даже хороший шитвис не сделает в два часа с половиной. И он берется это сделать, как человек, понимающий, что такое есть настоящее дело.

— Я берусь это сделать в моментально, честное слово! — весело подтвердил Пинета.

— Прошу не перебивать, — продолжал Барабан, — сейчас он расскажет нам свой проект, но это, конечно, это же мой проект — проект вскрытия ливерпульских сейфов в госбанке.

Он оборотился к Пинете с покровительственным видом.

— Говорите, инженер, не стесняйтесь!

Пинета встал и снова отвесил низкий поклон налетчикам.

Он вдруг стиснул зубы, сжал руки в кулаки и перестал смеяться.

— За двадцать пять лет, которые я прожил, — начал он, делая шаг вперед и подходя к Барабану ближе, — я встречал очень много бездельников, которые притворялись настоящими людьми. Но такого бездельника, как вот этот толстый еврей, я не встречал ни разу.

— Он сошел с ума, — спокойно определил Барабан. — Бедняга, у него, наверное, старые родители.

— Вы думаете, что вы налетчики? — закричал Пинета, потрясая сжатыми кулаками. — Портачи!

Барабан немного откинулся назад и посмотрел на Пинету серьезно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Портачи! — повторил Пинета. — Вы думаете, что вы увезли инженера Пинету Михаила Натановича?

— Именно так, — подтвердил Барабан.

— Портачи! — в третий раз повторил Пинета. — Вы увезли художника Пинету. Инженер Пинета — мой дядя — в прошлом году умер!

Все замолчали. Пятак было засмеялся, но тотчас же умолк и только свистнул от удивления.

— Инженер Пинета в прошлом году умер? — переспросил Барабан. — Что значит умер?

— Умер, как все умирают, так это и называется: умер. Если бы вы тогда меня не увезли, так и я бы, пожалуй, умер. От голода.

— Он сошел с ума, — закричал Барабан, — гоните его! Этого не может быть! Не может быть, чтобы инженер умер!

Барин встал и не торопясь подошел к Барабану. Он наклонился к нему через стол, спокойно следя, как краска сбегала с лица, которое стиралось перед ним, как мел стирается губкой, и сказал, опустив углы губ и всматриваясь в Барабана с презрением:

— Эх ты… задница овечья!

Барабан, не поднимая головы, блеснул исподлобья глазами, снова побагровел, вытащил из заднего кармана револьвер и с силой, которой от него нельзя было ожидать, вдруг ударил Пинету в лоб рукояткой револьвера.

Пинета взмахнул руками и без крика свалился на пол. Тогда Барабан сорвался с места, с яростью закричал и ударил его ногой в лицо.

И этот новый удар как будто сбросил с рук Барабана веревку. Он схватил табурет и принялся с размаху бить им по телу, которое под каждым новым ударом послушно отбрасывалось назад.

Он топтал Пинету ногами и бил по лицу до тех пор, покамест лицо не превратилось в красный блин с закрытыми глазами.

Тогда Пятак схватил его за руку и сказал, становясь так, чтобы защитить Пинету от новых ударов:

— Будет!

И, схватив Пинету под мышки, он вытащил его из комнаты, проволочил через коридор и с помощью Мани Экономки уложил на кровать.

— Его Барабан измордовал, — ответил он на расспросы Мани, — ты за ним тут походи, пожалуйста; он будет настоящий фай, помяни мое слово!

Он вернулся обратно и, еще не дойдя до комнаты, услышал горячий разговор.

— О чем тут говорить? Ясно, конечно, что дело не в этом Пинете. Дело в том, что за последнее время ты склевался и потерял голову. Твое личное дело, Барабан, возиться со всякими девчонками, но чтобы это не касалось работы! Или черт с тобой, бросай хевру и открывай гопу на Обводном.

Пятак засмеялся и отворил двери.

Барин сидел на том же самом месте; он забросил ногу на ногу, курил и при каждом слове кривил гладкие, как бы отполированные губы. Барабан стоял перед ним, потупив голову, как нашаливший мальчик.

— Я у тебя тогда спрашивал, какого дьявола нам нужен этот инженер? Когда мы приехали, я на лестнице спросил — знаешь ли ты человека, которого нам нужно взять? «Цивилизация, современная техника. Запад»! — вдруг передразнил он хрипловатым картавым голосом, расставив немного ноги и закинув голову совершенно так, как это делал Барабан. — «Меня не интересуют бумаги, давайте нам звонкую монету»!

Пятак подошел к нему сзади, дернул за рукав и глазами показал на Турецкого Барабана.

Тот все еще не поднимал головы, но снова начал багроветь, почему-то начиная со лба, на котором выступили крупные капли пота.

Барин вгляделся в него, замолчал и принялся тащить из кармана своих офицерских брюк портсигар.

Барабан перевел затрудненное дыхание и поднял голову. Он был почти спокоен.

— Ладно, довольно разговоров, — сказал он, поглядев на обоих налетчиков так, как будто ничего не случилось.

— Работа назначена в пятницу?

Он стукнул кулаком по столу и закричал:

— Так, значит, работа будет сделана в пятницу!

12

Сушка жила на Васильевском острове, на 23-й линии, у старой финки Кайнулайнен.

Это была старая высохшая финка, которой ничего не платили за комнаты, даже не уговаривались о плате и только удивлялись тому, что хотя она вовсе ничего не ест, но живет и даже страдает желудком.

Финка не жаловалась, не плакала, но каждый день писала по-фински открытки и опускала их в почтовый ящик, из которого уже более двух лет не вынимались письма…

Сергей шел за Сушкой, чуть пошатываясь, прищуривая глаза: фонарь то разлетался тонкими стрелами, то снова повисал над улицей неподвижным, тяжелым шаром.

«Черт меня возьми, куда я иду? Мне нужно скрыться, уйти в нору, в подворотню, в землю».

Он взял свою спутницу под руку и заглянул в лицо. Сушка шла, опустив голову, похлопывая тросточкой по своей ветхой юбчонке.

— Сушка! Как тебя зовут?

— А тебе на что это знать, миленький?

— Кто окрестил тебя Сушкой?

— Мой типошничек.

Густая сырость вдруг поползла Сергею за ворот пиджака, спустилась по спине, разошлась по всему телу. Он задрожал, поднял ворот и заложил руки в рукава.

— Брр… холодно. Что же это такое — типошничек?

— Ну, пойдем, пойдем, тут мильтоны шляются.

Они прошли освещенные улицы — тротуары почернели, дома слились в огромные сплошные ящики с беспомощными, мигающими окнами.

«Может быть, за мной следят? Может быть, кто-нибудь идет за мной, — он обернулся, — и сейчас спрятался вот там, вот в той подворотне?»

— Вот уж никак бы я не поверила, — сказала Сушка, — что есть такой человек, который не знает, что такое типошник.

— Да ты мне скажи, что это такое?

Сушка замедлила шаги и притянула его поближе.

— Это мой… зуктер. Ну, понимаешь, хозяин?

— Зуктер? Зуктер так зуктер, шут с ним. А хороший он у тебя?

— У меня?

Сушка остановилась перед каким-то домишком и застучала в ворота.

— У меня, брат, зуктер — прямо знаменитый человек. Его весь Петроград знает.

— А как его зовут?

Завизжал замок, и заспанный дворник впустил их во Двор.

— Сюда, сюда, — говорила Сушка, таща его за рукав.

Они поднялись по лестнице, и Кайнулайнен впустила их в кухню.

Сергей поднес руку к лицу; ему вдруг невыносимо, до дрожи захотелось спать. Он зевнул с содроганьем и спросил почти про себя, с усилием разнимая слипшиеся глаза:

— Чем же он знаменит, твой зуктер?

— Эка, дался тебе мой зуктер! Он… ну… ну, мебельщик.

Они были уже в комнате, когда Сергей услышал это слово.

Он вскинул брови, и тут же перед ним возникли кудрявые гардины, жестяные тарелочки, одесская «Мама» и голос человека, курившего трубку: «М-да. Торгуем… Мебельщики».

Он схватил Сушку за руки.

— Как? Что ты говоришь? Мебельщик?

Сушка наконец рассердилась на него.

— А тебе что за дело? — спросила она, вырывая руки и глядя на него сердито, — ты что, подрядился, что ли, допрашивать? Легавый ты, что ли?

Сергей опомнился.

— Послушай, Сушка… Я хотел показать тебе письмо.

Он расстегнул пиджак, вытащил письмо, найденное им на мертвом Фролове, и, перегнув пополам, показал Сушке печать церкви Гавриила-архангела.

Сушка нахмурила брови, немного побледнела и сказала, приглядевшись к печати и забрасывая ногу на ногу:

— Ну, а чем ты мне докажешь, что ты не легавый?

Сергей посмотрел на нее с отчаяньем. Он сел на кровать и опустил голову на руки.

— Ну, слушай, я тебе расскажу… черт с ним, все равно, только бы отыскать ее…

Сушка вскочила, принесла разбитое блюдечко вместо пепельницы, сунула в него окурок, закурила новую папироску и приготовилась слушать.

Сергей сразу же начал говорить, говорить, говорить — безостановочно шагая по комнате, бессмысленно размахивая руками.

Он говорил, забыв о том, что Сушка вовсе и не знает, кто он такой и что случилось с ним, говорил, расхаживая из угла в угол, останавливаясь, чтобы взмахнуть рукой, и снова начиная ходить…

— Не в том дело, что прислала письмо, — ну что же, я и в самом деле когда-то просил ее об этом. Не в том дело, что ушла к другому, все равно к кому, даже к Фролову, к налетчику, как я это неделю тому назад узнал, а в том, что «он ее продал, понимаешь ли, продал!..

…Легавый! Да какой же я легавый, если мне самому надо скрываться. Я арестант, заключенный, я из тюрьмы сбежал. Меня за покушение на убийство посадили. И тоже из-за нее, из-за Кати. Я знал, что она меня не любит, но, с другой стороны, она же поняла, она уже поняла, что все подлецы и что я единственный, который действительно без нее жить не может. И не будет. У нас уже все на лад пошло, а тут этот человек подвернулся, пожилой человек. Катя с ним в одном учреждении служила. Я его предупреждал, я с ним вот как с тобой говорил, что я без нее не могу. Я просил, чтобы он ее оставил, потому что это у меня… Ну, как болезнь, что ли. Да и не убил я его, хотя, правда, чуть не убил. А он какой-то там военком, комдив, черт его знает. Так меня не только посадили, а в П-ую пересыльную тюрьму отправили, подальше от нее, понимаешь?

Он остановился и поглядел куда-го поверх лица Сушки на стену, как будто там, на серой исцарапанной стене, находилось то самое — человек, предмет или слово, которое было нужнее всего в эту минуту.

— Подожди, как ты назвал, Фролов, что ли?

— Ну да, Фролов, налетчик, понимаешь, я нашел у него в записной книжке (и по книжке тоже видно, наверное, несомненно, что он налетчик), нашел три письма, одно от нее, другое через Фролова какому-то человеку, письмо с шантажом. Вот оно, это самое, что я показывал, — с печатью.

Он остановился и взмахнул рукой, как бы бросив Сушке в лицо последнюю фразу.

— Чем же, черт возьми, я докажу тебе, что я не легавый? Ах да, хорошо, я покажу письма!

Он принялся рыться в боковом кармане своего пиджака, выбросил на стол груду каких-то затрепанных бумажек, нашел письмо Екатерины Ивановны, то самое, которое получил от нее в тюрьме, и положил его перед Сушкой.

Сушка развернула письмо, но не стала читать, а продолжала слушать.

Что же мне было делать? — говорил Сергей, безостановочно шагая по комнате, — я должен был приехать, непременно должен. Просила не беспокоиться, поберечь себя, не винить… Кого не винить? Ее? Я ее ни в чем винить не буду, только бы найти, рассказать, объяснить, да нет, хоть ничего не объяснять, а только увидеть, узнать, что она жива.

Сушка все еще не читала письма. Она задумалась, облокотившись на стол и потирая рукой лоб, изрезанный мелкими морщинами.

— Я знаю, что продал, именно продал, — снова заговорил Сергей, — потому что нашел у нее письмо, понимаешь, подняла какая-то старуха у дверей, в коридоре; в нем он, Фролов, два раза упоминается и должен был сообщить адрес. Он должен был сообщить адрес! Это неспроста, что именно он. Почему же в письме не указан адрес? Вот прочти, кем подписано, посмотри фамилию, не знаешь?

Сергей сел, снова вскочил и начал оттягивать ворот рубахи, который вдруг почему-то показался ему невероятно узким.

— Послушай, фартицер, да подбодрись, не склевывайся, найдется, — заметил ты того, что встретился с тобой у Чванова в подъезде? Я видела, что ты встретился с ним, когда я перебегала улицу. Вот он и есть мой типошник. Он из той хевры, от которой письмо с печатью, понимаешь? Это одна хевра, одна, понимаешь? Да я тебе сейчас ничего говорить не буду… Я вперед все узнаю, что нужно.

Сушка откусила и сплюнула мокрый конец папиросы, покусала ногти и снова задумалась.

— Ну да! И еще у меня в той хевре подруга есть, зовут Маней, Маней Экономкой. Она тоже расскажет, что знает. Но прямо скажу тебе, фартицер, что это трудное дело. Одно слово: Барабан!

— Барабан? Ну да, Барабан подписал письмо. Одним почерком написаны оба — и то, с шантажом, и к ней — один человек писал, потому-то я и догадался. Его-то именно я и ищу целую неделю. Кто он, где его найти, ты его знаешь?

Сушка задумчиво постукивала пальцами по папиросной коробке.

— Вот что, фартицер. Приходи ко мне в четверг, часов в десять вечера. Но прежде… Подожди, у тебя мать есть?

— Нет, у меня…

— Что?

— Никого нет! Один! А почему?..

— Никого, ни сестры, ни брата?

— Никого, она только и была; да нет, не в том, видишь ли, дело…

— Ну ладно, бог с тобой. Я тебе и так поверю. А ведь бывают такие накатчики, я-то не встречала, но знаю, что бывают; наговорит с три короба, письма пишет, а потом…

Сергей как-то сразу утомился, побледнел. Он снова присел на диван, не слушая, что говорила Сушка, согнулся и даже закачался от невероятного желания уснуть, даже не уснуть, а хотя бы закрыть глаза, ничего не видеть и не слышать.

Сушка еще не кончила рассказывать ему о том, какие уловки иной раз подкатывают легавые, как он уже спал, уткнувшись головой в спинку дивана и беспомощно бросив руки вдоль согнувшегося тела.

Сушка прервала себя на полуслове, встала, заглянула ему в лицо и раза два прошлась по комнате, прищуривая глаза и как будто примеряясь к чему-то.

«Маня Экономка — свой человек. Маня поможет, не выдаст, но Пятак?.. Ох, если узнает Пятак!»

Она еще раз поглядела на Сергея.

— Жалко все-таки! — И поправила свесившуюся на пол руку.

Потом она разделась, бросила на Сергея изодранное пальто с торчащей во все стороны подкладкой и наконец улеглась в постель, закрывшись с головой одеялом.

13

До выполнения задуманного дела хороший налетчик ничего не пьет. Он по опыту знает, что на работу нужно идти с ясной головой, чтобы в случае опасности не растеряться и спокойно встретить все, что может встретить человек, который никогда не опускает предохранителя на браунинге и которому нечего терять, кроме жизни. А жизнь для хорошего налетчика запродана наперед, он почти всегда уверен в том, что когда-нибудь попадется.

Вот почему он может сгореть, но никогда не потеряет голову, никогда не упустит случая задорого продать свою жизнь, за которую ни один человек, кроме верной марухи, не даст ломаного пятака старой императорской чеканки.

Но на этот раз Шмерка Турецкий Барабан изменил своему обыкновению.

Он пил, и с ним вся хевра пила в трактире «Олень» на Васильевском острове.

Они сидели за столом в малине, небольшой комнате в два окна, которая обычно служила для уговора о работе и где содержатель «Оленя» принимал особо важных посетителей.

В малине стояла мягкая мебель и были раскрашены стены.

На одной из них были нарисованы три грации, пожилые женщины с суровым выражением на лицах. Эти грации в двух-трех местах были подмалеваны посетителями малины.

По другой стене катилась пивная бочка, толстый, весь в складках иностранец сидел на ней верхом, опрокинув в рот кружку с пенистым пивом.

Обычно из опасения, чтобы не накрыл угрозыск, рядом с малиной, в узеньком полутемном коридорчике, стоял на стреме трактирный мальчишка. Теперь не было никого. Барабан, который любил пить на свободе, снял мальчишку с его поста и отворил двери настежь.

— Хевра пьет, и пусть весь «Олень» знает об этом!

За круглым столом (накрытым скатертью с княжеской меткой), на котором стояли графины с водкой, ветчина, зажаренная так, что звонко хрустела на зубах, швейцарский сыр с дырками величиной с голубиное яйцо и маринованные грибы, круглые и скользкие, как рыбий глаз, — сидели Барабан, Сашка Барин, Володя Студент и барышни.

За стеной в трактирном зале был слышен шум, стук посуды, глухой говор, гармонисты разливались и ревели «Клавочку», кто-то хохотал, свистел, топал ногами.

Здесь, в малине, пили почти молча, как будто делали важное дело, которое нельзя было нарушать пустыми разговорами.

Даже барышни приумолкли; впрочем, они были здесь как будто только для того, чтобы не нарушать обычаев «Оленя».

Барабан сосредоточенно пил водку. Он был не брит и с коммерческим видом закладывал свои толстые пальцы за проймы жилета.

Сашка Барин, надевший для пьяного дня черный офицерский галстук, молча оглядывал круглый стол своими оловянными бляхами.

К полуночи пришел Пятак, как всегда одетый под военмора.

С его приходом все изменилось.

— Ха, братишки! — заорал он. — Выпиваете? Я тоже, если говорить правду, выпил. Но только я больше через маруху пью, а вы чего? Ну ладно, коли так, налейте и мне… Пфа, — он покрутил головой и объяснил одним словом: — Марафет.

Барышни облепили Пятака. Он целовал одну, подталкивал другую и хватал за чувствительные места третью. Наконец, веселый и пьяный, добрался до стола и сел, положив ноги на соседний стул.

— Что же это вы молчите, братишки, а? — снова заорал он. — Девочки, танцевать! Где Горбун? Горбун, сукин сын! Позовите мне Горбуна! Моментально на месте устроим Народный дом.

Одна из барышень опрометью выбежала из комнаты искать Горбуна.

Горбуном звали любимца публики, здешнего оленевского исполнителя чувствительных романсов.

— Ого, он хочет устроить здесь Народный дом, — сказал Барабан, — это предприятие. Пятак, возьми меня в компанию.

— Становись, — кричал Пятак, — Володя Студент, становись, устроим качели!

Он двинул Володю Студента плечом, стал к нему спиной и крепко сплел его руки со своими.

— А ну, кто кого перекачает? Начинай. Раз!

И Пятак присел к земле с такой силой, что Володя Студент взлетел на воздух.

В следующую минуту он сделал то же самое, и теперь Пятак, болтая ногами в воздухе, изобразил качели Народного дома.

— Ррраз! — сказал Пятак.

— Два! — отвечал Володя Студент.

— Ррраз!

— Два!

— Ррраз!

— Два!

Так они поднимали друг друга до тех пор, покамест Володя Студент не охнул и не потребовал, в полном изнеможении, водки.

Пятак бросился на диван и отер пот, катившийся по его лицу градом.

— Перекачал!..

В это время, покачиваясь, с важностью, которая так свойственна всем горбунам, в комнату медленно вошел любимец оленевской публики, маленький человек в длинном сюртуке, с огромным горбом спереди и сзади, с волосатыми, как у обезьяны, руками.

Вслед за ним появился в малине огромный человек с цитрой, как будто несколько стеснявшийся своего высокого роста. Это был аккомпаниатор Горбуна и его бессменный товарищ.

— А, Горбун пришел! — заорал Сенька Пятак, отнимая ото рта графин с водкой и ставя его на стол почему-то с большими предосторожностями.

— Номер второй! Горбун, исполняй «Черную розу»!

Горбун вытер платком руки, слегка поклонился, заложил руку за борт сюртука, отставил ногу, стал в позу и начал не петь, а говорить романс глухим, сдавленным, трагическим голосом.

Хевра слушала, Барабан сложил руки на животе, приподнял голову, моргал от удовольствия глазами.

Черную розу — блему печали,

При встрече последней тебе я принес, —

говорил Горбун, хищно раздувая ноздри.

Полны предчувствий, мы оба молчали,

Так плакать хотелось, но не было слез!

Он опустил голову, сложил руки на груди, умолк, но тут же подался вперед и с отчаянием взглянул на присутствующих:

Помнишь, когда ты другого любила…

Пятак, который успел заснуть на диване, внезапно проснулся от какого-то слова, произнесенного с шипеньем.

— Стой! — крикнул он. — Я дальше и без тебя знаю. Братишки, пусть он нам споет «Мы со Пскова два громилы»!

— Как это — два громилы? — спросил Горбун тонким голосом, совсем не тем, которым он говорил свой романс. — Что вы?

— А что?

— Разве мы можем исполнять такой романс? Что ты на это скажешь, Христиан Иванович?

Большой человек с цитрой крикнул «нет» таким голосом, как будто он взял самую высокую ноту на своей цитре.

— Не хотите? — грозно заорал Пятак, вскакивая с дивана. — Не хотите, блошники? Так мы и сами споем! Братишки, покажем ему, как нужно петь хорошие песни! Девочки, подтягивай! Начинай!

Он поставил одну ногу на стул, приложил руку к груди и затянул высоким голосом:

Мы со Пскова два громилы,

Дим-дирим, дим, дим!

У обоих толсты рыла,

Дим-дирим, дим, дим!

Как мы шитвис собирали,

Дра-ла-фор, дра-ла-ла!

И по хазовкам гуляли

Им-ха!

Через несколько минут вся хевра, даже Турецкий Барабан, пела так, что в малине дрожали стены.

Вот мы к хазовке подплыли,

Дим-дирим, дим, дим!

И гвоздем замок открыли,

Дим-дирим, дим, дим!

Там находим двух красоток,

Дра-ла-фор, дра-ла-ла!

С ними разговор короток,

Им-ха!

Только Сашка Барин, пересевший от стола на диван, курил и молчал, поджимая губы.

К нему подсела было барышня в высоких ярко-красных ботинках, с черной ленточкой на лбу, но он оттолкнул ее и продолжал молча следить за Пятаком, который, разойдясь вовсю, вскочил на стол и, размахивая руками, дирижировал своим хором.

Барабан с тревогой посматривал на Барина.

«Ой, Сашка имеет зуб к Пятаку!»

Вот мы входим в ресторан,

Дим-дирим, дим, дим!

Ванька сразу бух в карман,

Дим-дирим, дим, дим!

Бока рыжие срубил,

Дра-ла-фор, дра-ла-ла!

Портсигара два купил,

Им-ха!

Эх, буфетчик-старина,

Дим-дирим, дим, дим!

Наливай-ка, брат, вина,

Дим-дирим, дим, дим!

Вот мы пили, вот мы ели,

Дра-ла-фор, дра-ла-ла!

Через час опять сгорели,

Им-ха!

Пятак заливался вовсю, на шее у него трепетал кадык, он обнял двух барышень и вдруг, вложив два пальца в рот, свистнул так, что у всей хевры зазвенело в ушах, а барышни бросились врассыпную.

— Стой! — кричал Пятак уже хрипнущим голосом. — Шабаш! Кто гуляет? Хевра гуляет! Где хозяин? Давай еще номера! Танго! Хевра, братишки! Пускай нам дают танго! Народный дом! Барышни! Угощаю! Поднимите руку, кто еще не шамал?

Он позвал трактирного мальчишку, велел ему накрыть отдельный стол для барышень и повалился на диван в изнеможении.

Минуту спустя он уже лил пиво в фуражку Володи Студента и старался, чтобы одна из девочек изобразила собой перекидные качели Народного дома…

Из коридорчика, соединявшего малину с трактирной залой, появились взамен Горбуна и его товарища два новых артиста.

Это были знаменитые оленевские тангисты — Джек и Лилит, — оба одетые в черное с нарочитой, прямо щегольской скромностью: он — в гладкой блузе с глубоким мозжухинским воротом, она — в простом кружевном платье с воланами и длинными рукавами.

— Тангуйте, — кричал Пятак, — аргентинское танго! Мандолину! На мой счет! Лопайте, барышни!

Из толпы, теснившейся в узком коридоре, вытолкнули худощавого человека с бойким хохолком на голове, с мандолиной под мышкой.

Музыкант сел, ударил по струнам косточкой, и тангисты, почти не касаясь друг друга, приподняв головы и глядя друг другу в глаза, сделали несколько шагов по комнате, расстались, и Джек склонился перед своей подругой с удивительной для «Оленя» скромностью.

Барабан все еще с тревогой следил за Сашкой Барином.

«Ой, будет плохо Пятаку! Загнивает хевра».

— Будет! — кричал Пятак. — Теперь я! Теперь мой номер! Сушка! Барышни, позовите Сушку! Сейчас мы с ней исполним свое танго!

— Эй ты, смерть ходячая, — кричал он Джеку, — ты думаешь, я хуже тебя танцую? Сейчас мы, шут те дери, исполним такой танец… Сушка! Да где же она? Я же с ней пришел! Девочки!

Девочки почему-то молчали. Музыкант последний раз ударил косточкой по струнам и закончил танго.

Среди полной тишины Барин встал со своего места и медленно, ничуть не торопясь, подошел к Пятаку.

— Тю-тю, — вдруг сказал он, подмигнув одним глазом.

Пятак уставился на него с недоумением.

— Чего?

— Сушка-то тю-тю! — пояснил Барин. — Другого кота нашла!

Должно быть, об этом в «Олене» говорили уже давно, потому что едва эти слова были произнесены, как все закричали разом.

Барышни пересмеивались, Володя Студент засвистал, музыкант с хохолком почему-то ударил по струнам.

— Что ты сказал?! — Пятак вдруг протрезвел, сделал шаг вперед и схватил Барина за руки.

— Я сказал, что Сушка твоя тю-тю. С другим котом гуляет!

— Псира!

Пятак отступил назад, нащупал в заднем кармане штанов револьвер. Девицы с визгом посыпались от него. Барабан вскочил, готовый вступиться в драку.

— Оставь пушку! — спокойно сказал Барин. — Это все знают. Что, марушечки, я правду говорю?

— Стой, не отвечай! — бешено закричал Пятак. — Если правда… Я сам! Я сам узнаю!

Он быстро сунул револьвер в карман, повернулся и выбежал из малины. Никто его не удерживал. Он пробежал трактирную залу и, бормоча что-то про себя, спустился по лестнице.

Он ушел, и все понемногу разбрелись из малины. Ушли артисты, изображавшие Народный дом, разбрелись понемногу девочки, и за круглым столом остались только Турецкий Барабан, Сашка Барин и Володя Студент.

— Сволочь ты, Сашка, — сказал Барабан, — сволочь и паскудство. Ну к чему разыграл Пятака? Ведь перед работой пьем, перед делом большого масштаба пьем, мазы.

Барин ничего не ответил.

Хевра пила и думала о том, что нужно заряжать револьверы, что можно сгореть, но нельзя потерять голову, что нужно стараться дорого продать свою жизнь, за которую ни один человек, кроме верной марухи, не даст ломаного пятака старой императорской чеканки.

14

Было еще не поздно, часов одиннадцать или двенадцать ночи, когда Пятак выбежал из «Оленя». Вокруг «Оленя» стояли извозчики, на углу пьяный ласковый матрос объяснял милиционеру, который крепко держал его за руки, устройство военно-морских судов, вокруг них собралась толпа папиросников.

Папиросники гоготали.

Пятак выбежал из трактира без шапки и вспомнил об этом только неподалеку от Двадцать третьей линии — и то потому только, что стал накрапывать дождь.

Баба, закутанная в изодранный зипун, с палкой в руках, стояла у подворотни.

Он прошел мимо бабы и остановился посреди двора, подняв вверх голову.

Прямо над головой было небо, на котором плавало какое-то грязное белье, гонимое осенним ветром, под небом — крыша, под крышей слева от водосточной трубы — окно Сушки.

Пятак выругался: окно было освещено.

— Возвратилась, стерва!

Он отыскал за углом, рядом с помойной ямой, вход (где-то высоко горела угольная лампочка, которая догорала и никак не могла догореть) и поднялся по лестнице.

Финка Кайнулайнен отворила ему двери, сообщила, что у Сушки гости, и ушла, оставив Пятака в такой темноте, что, кажется, ее можно было схватить руками.

Он чиркнул спичкой и отыскал комнату Сушки: тоненькая полоска света проходила между дверью и полом.

Он приложился глазом к замочной скважине и ничего не увидел: либо скважина была заложена бумагой, либо кто-то сидел очень близко к двери.

Зато он услышал разговор, который постарался запомнить.

— Ты мостик через Карповку знаешь, у газового завода? Ну, Бармалееву знаешь?

— Бармалееву? Это за Подрезовой?

— Там на углу возле мостика ты и подожди. Я с Маней уговорилась, понимаешь. С подругой, которая в той хазе живет. Она тоже жалеет.

— Послушай, — заговорил мужской голос, — а что же, а как ты скажешь про меня?.. Скажи, что знакомый, или… Или нет, скажи — Сергей, она знает, кто я и все про меня…

— Да пустяки! Не все ли равно, кто? Небось сама убежит как стреляная.

Кто-то прошелся по комнате, и Пятак снова приложился глазом к замочной скважине: он увидел широкую мужскую руку, схватившуюся за спинку стула.

— Только бы удалось, только бы удалось, черт возьми. А там я… Послушай, Сушка, а тебе за это?..

«На углу Бармалеевой, мать твою так, — вдруг сообразил Пятак, — на углу Бармалеевой?»

Он скрипнул зубами.

«На Бармалееву хазу капает, стерва!»

Мужская рука снялась с замочной скважины, и Пятак увидел Сушку: она стояла перед комодом, над которым висело небольшое зеркальце, и надевала свою полосатую кепку.

— Боюсь я одного человека, — услышал Пятак, — да что же с вами, шибзиками, поделаешь? Надо уж вам помочь!..

Пятак в темноте передернул плечами и подкрутил острые черные усики.

«Ну, погоди же, псира! — подумал он, ощупывая нож за поясом, на котором держались его матросские штаны. — Узнаешь ты, каково продавать мазов».

— Ну, теперь айда!

— А что, если… она не захочет идти, когда узнает, что это я ее буду ждать… Может быть, не говорить имени — сказать просто: один из друзей или…

— Эй, склевался ты, фартицер. Да подбодрись же! Ничего не скажу, скажу — свой человек, и никаких двадцать.

Пятак услышал короткий стук повернутого выключателя. Только что он успел отскочить и, отбежав подальше по коридору, спрятаться за каким-то чуланчиком, как Сушка вместе со своим собеседником вышла из комнаты. Пятак подождал две-три минуты, вылез из-за своего прикрытия, добрался до кухонной лестницы и благополучно миновал выгребную яму.

На улице под первым же фонарем он узнал в спутнике Сушки того самого человека, которого несколько дней тому назад встретил с ней в ресторане Чванова. Он вспомнил Барина и как будто снова услышал медленный и насмешливый голос: «Сушка-то тю-тю. Другого кота нашла».

«Да ведь какого кота. Не простого… — Пятак сжал кулаки, — а легавого».

Шел мелкий промозгловатый дождишко. Почти никого уже не было на улицах. Бородатые, с палками в руках сторожа перед каждым домом вырастали из мокрого тротуара.

Сушка со своим спутником свернула на набережную Невы.

Пятак прятался за углы, в подворотни, в подъезды.

«Сушка продает Бармалееву хазу?! Убью лярву, своими руками убью!»

Биржевой мост внезапно открылся во всю длину, как будто кто-то взял его двумя руками за передние фонари и разом вытянул до Зоологического переулка.

Пятак перебежал на другую сторону и спрятался под прикрытие Ростральной колонны. Он четко различал на мосту две фигуры, отбросившие под светом фонаря длинные тени на деревянный тротуар.

В ту же минуту эти темные фигуры сорвались с места и побежали так, как будто кто-то с оружием в руках гнался за ними.

Пятак обогнул колонну.

Едва он прошел несколько шагов, как услышал тяжелый, прерывистый звук цепей.

— Мост! А! Мост поднимают.

Те, за которыми он следил, перешли мост и стали спускаться к набережной.

Он бросился бежать, но не успел оставить за собой и одного пролета, как увидел, что деревянная часть моста медленно начинает подниматься.

Остановившись на секунду, он с бешенством притопнул ногой и снова пустился бежать. Цепи скрипели, и с каждым оборотом машины мост начинал коробить свою деревянную спину.

Пятак добежал наконец до пролета, которым оканчивался разорванный надвое мост.

Под ним скрипели цепи и видны были какие-то железные уступы, оси и визжащие блоки; ниже смутно блестела белесая вода. Пятак остановился еще на одно короткое мгновение, увидел вдалеке темные фигуры, которые вступили уже в свет фонарей где-то на Кронверкском проспекте, и перевел дыханье.

В следующее мгновенье он прыгнул.

Под ним неясно мелькнули темные очертанья машин и светлая полоса воды; он упал на носки, едва удержался на ногах и несколько секунд простоял неподвижно, взявшись рукой за голову и только чуть-чуть покачиваясь из стороны в сторону.

Потом он вытащил из кармана смятую папиросную коробку, нашел окурок, сунул его в рот и поискал спички.

Спичек не нашлось; он выругался, выплюнул окурок и побежал дальше.

Сушка и ее спутник шли вдоль Народного дома. Немного погодя они свернули на Сытнинскую площадь: больше у Пятака не оставалось сомнений.

«Продала! Хоть бы встретить кого-нибудь на Белозерской. Хоть бы Барабан знал!»

Он остановился в подворотне где-то за Малым проспектом, пощупал, на месте ли нож, быстро пересмотрел обойму браунинга и поднял предохранитель; он не знал, с кем ему придется иметь дело.

«У легавого, наверное, не одна пушка в пальте!» Потуже затянув ремень на штанах, Пятак сунул браунинг в карман и вышел из подворотни. Сушка одна перебегала улицу.

«Ах, мать твою так, уходишь».

Больше не остерегаясь, он бросился за ней.

Сушка быстро шла по Бармалеевой. У фонаря она остановилась, подтянула падающий чулок и пошла дальше. Она напевала «Клавочку»:

Он сел на лавочку

И вспомнил Клавочку,

Ее глаза и ротик, как магнит,

Как ножкой топает,

Как много лопает,

Как стул под Клавочкою жалобно трещит!

Пятак вдруг остановился.

«Я тут хляю за ней, а он тем временем… Ах, курва, да что же это я!»

Он бросился назад.

Никого не было на пустынной улице.

Чернели полуразвалившиеся стены на пустырях. Дождь перестал, и сквозь разорванные тучи снова показала свой синий рог луна. Шагах в двухстах, на проспекте Карла Либкнехта, дребезжала на мокрых камнях пролетка.

Пятак пробежал до Малого и остановился; он знал, что тот, кого он искал, ждет Сушку где-нибудь недалеко. Заглядывая во все углы, во все подворотни, он несколько раз прошел туда и обратно. Никого не было.

Тогда он побежал назад, к Бармалеевой хазе.

Не успел он добраться до полуразрушенной решетки, которая окружала пустырь, как увидел, что Сушка воротилась обратно.

Он заметил, что она переоделась, сменила свою полосатую кепку на длинную шаль и шла как-то несмело, поминутно оглядываясь и ища кого-то глазами.

Пятак отошел в сторону и остановился у деревянного домишка, похожего на сторожевую будку. Справа от него виден был мост через Карповку.

Он втянул голову, передернул плечами и достал нож.

Женщина с минуту постояла возле решетки, точно поджидая кого-то, все движения ее были как-то неуверенны, несмелы.

Снова оглянувшись несколько раз, она плотнее закуталась в шаль, быстро перебежала дорогу и пошла по Бармалеевой.

Пятак пропустил ее мимо себя, вышел из-за своей засады, догнал двумя шагами, взмахнул рукой и, внезапно оскалив зубы, ударил ее ножом в спину между лопаток…

Сергей остался ждать во дворе полуразрушенного дома на Малом проспекте.

Он присел на груду камней возле какой-то канавы, пролегавшей тотчас же за разбитой стеной.

Беловатый кирпич, бесшумно сыпавшийся под ногами, покрывал двор.

Сергей сидел перед надтреснутой стеной с темно-серыми пятнами, походившими на театральные рожи.

Какие-то пустяки все лезли в голову; очень явственно стучало сердце. Он долго потирал лоб, стараясь вспомнить что-то необходимое, нужное сию же минуту, без всякого замедления.

Это необходимое было лицом Екатерины Ивановны, которое вылетело у него из памяти и ушло куда-то, откуда его вернуть было невозможно.

Вместо лица Екатерины Ивановны все лезли на глаза театральные рожи…

Прошло минут двадцать, как ушла Сушка.

Надоело ждать; он вскочил и принялся ходить по двору, заглядывая в темные стекла, топча осколки стекла, разбитый кирпич.

Заброшенный сарай скривился на сторону, дверь висела на одной петле. Сергей толкнул ее ногой, она проскрипела ржавым басом.

Прошло еще с полчаса. Он наконец потерял терпение и выглянул из пустыря: никого не было видно.

Пройдя через ворота, он заглянул за угол и вышел на Бармалееву.

Шагов за двадцать он различил темную фигуру какого-то человека; издалека он принял его за военмора.

Человек шел по другой стороне улицы, заложив руки в штаны и как будто высматривая кого-то.

Он был без шапки, ворот матросской блузы приподнят и, должно быть, зашпилен булавкой.

«Уж не меня ли он высматривает?»

Человек в матросской блузе остановился в тени деревянного строения, которым кончалась Бармалеева улица. Немного погодя из-за решетки, окружавшей пустырь, на другой стороне улицы показалась женщина в длинной шали, накинутой на голову.

Человек в блузе пропустил ее мимо, сделал шаг за нею.

Еще минута, и Сергею показалось, что его голова оторвалась от тела и, как бы взбесившись, полетела по воздуху. Он услышал отчаянный женский крик, который он узнал и от которого у него ушло, провалилось, упало черт знает куда сердце.

Он бросился бежать и, еще не добежав, увидел, что военмор наклонился над женщиной, закутанной в шаль, и качал головой, как будто с сожалением:

— Ах, так это ж не она, не Сушка!

В следующую минуту он исчез, как будто растаяв в воздухе.

Сергей добежал и ничком повалился на землю. Еще прежде, чем добежать, он знал почти наверное, что женщина, лежавшая лицом вниз возле сторожевой будки, была Екатерина Ивановна.

15

Рот был сжат и казался узким, как карандашная линия, глаза открыты, и в них еще стояли слезы — все это Сергей разглядел под светом луны, выставившей на несколько минут свои рога из-под изодранных облаков.

Он вскочил на ноги и с бешенством царапнул себя по лицу руками.

— Помогите!!

Тут же он как будто испугался своего громкого голоса, снова стал на колени и принялся зачем-то поддерживать руками запрокинутую голову Екатерины Ивановны.

Голова легко перекатывалась в руках, и через несколько минут стало казаться, что она отделилась от тела.

Он снова вскочил и с испугом огляделся вокруг себя; но тут же, как будто позабыв все, что случилось, озабоченно потер лоб и прошелся так, как бы раздумывая, туда и обратно, от одного дома до другого.

— Помогите, — сказал он еще раз и вдруг бросился к Екатерине Ивановне, схватил ее, поднял на руках и понес, крепко прижимая к себе.

Он прошел, спотыкаясь и с трудом ступая потяжелевшими ногами, не более десяти шагов, как увидел высокого человека в полупальто, которое в темноте казалось женской юбкой, надетой на плечи.

Человек стоял у телеграфного столба и с нерешительным видом глядел на Сергея.

— Помогите!

Человек в полупальто оглянулся и бросился бежать опрометью. На углу Малого он трусливо обернулся и исчез.

«Да как же это, черт возьми. Что же делать?»

Сергей присел на тумбу, не выпуская из рук негибкого тела, которое вдруг показалось ему похожим на куклу.

И голова вертелась в руках совершенно как у куклы. И глаза…

Он произнес вслух и испугался этого:

— Что ж, я с ума схожу — ведь нужно же помочь; ведь ранили, должно быть, кровь идет.

Он осторожно ощупал грудь, руки, лицо, провел рукой по спине и вдруг вскрикнул и поднял руку.

Рука была в крови, на кончиках пальцев остались следы крови.

«Только бы донести, помочь, перевязать, остановить кровь!»

Он снова вскочил и на этот раз бегом пустился бежать по Бармалеевой.

Улица зашаталась, покатилась вниз, дома, как сломанные декорации, накренились над ним, крыши заслонили небо.

Он добрался наконец до проспекта Карла Либкнехта и здесь под первым же фонарем снова заглянул в лицо Екатерины Ивановны.

Лицо внезапно показалось ему отвратительным — нижняя челюсть отвалилась, слюна залила подбородок, один глаз закрылся.

Он положил тело на землю, возле тумбы, и увидел, что весь испачкался кровью; повсюду — на груди, на руках, даже как будто на подбородке были темные пятна. Он порылся в карманах, вытащил заскорузлый платок и принялся старательно вытирать руки. Пятна сразу отошли, затерлись.

— Помогите же, черт возьми, ведь нужно перевязать, сейчас же, немедленно!

Откуда-то из-за угла выплыл милиционер.

— В чем дело, гражданин?

Сергей молча вытирал руки и, оттянув край пиджака, смотрел, есть ли на нем пятна.

— В чем дело, гражданин?

— Ну, в чем же дело?.. — отвечал Сергей.

— В чем дело, что с этой гражданкой?

— Я не успел добежать, понимаете, как тот, в матросской блузе… Я кричал, да никого не было. Один встретился было…

Милиционер быстро нагнулся к Екатерине Ивановне, дотронулся до нее рукой.

— Мертвая, что ли?

Он выпрямился, схватился рукой за кобуру, болтавшуюся у него на поясе, и пронзительно свистнул.

— Да нет же, какая мертвая! Ранили, нужно помочь, перевязать, у вас должен же быть бинт под рукой, дежурный бинт, понимаете?

Второй милиционер подбежал к ним с угла Лахтинской и остановился, придерживая рукой шашку.

— Этого надо в дежурку… Мертвая.

Первый милиционер посмотрел на Сергея и взял его за плечо.

— Извозчик!

Сергей пошатнулся и попытался снять с плеча руку милиционера.

— В дежурку? Зачем, в какую дежурку? Чудаки, вы думаете, это я? Поймите вы, что кто-то в блузе, я не успел добежать, как он… А я уже не мог помочь, ведь я же нес ее на себе, не мог даже поддержать голову.

Милиционер посадил его в пролетку. Он сел и продолжал говорить с горячностью.

— Карпухин, эту придется, должно быть, в Петропавловскую, — сказал милиционер.

— Поезжай, — добавил он и ткнул извозчика локтем в спину.

— Стойте, а как же она? — закричал Сергей. — Поймите же вы, черт возьми, что нужно перевязать рану!

— Сидите смирно, гражданин, — отвечал милиционер. Сергей закинул голову, вытянул ноги, закрыл глаза.

— Оружие есть? — вдруг спросил милиционер.

Ни о чем я с вами не буду говорить, — раздраженно сказал Сергей, — если вы могли оставить без всякой помощи… Куда вы меня везете?

— Оружие есть? — повторил милиционер.

Он вытащил револьвер одной рукой, а другой мельком ощупал одежду Сергея.

— А-вввв, — вдруг завыл Сергей, — не везите меня, говорю вам, это тот, в матросской блузе… Разве я стал бы… Да я ее по всему городу искал…

Извозчик остановился.

Милиционер вытолкнул Сергея и сам соскочил с пролетки.

— Идите вперед!

Они поднялись по лестнице и прошли через полутемный коридор.

В коридоре Сергею, как тогда у Сушки, вдруг нестерпимо захотелось спать. Он потянулся, зевнул.

— Да вить ни продавали ничиво, — сказал из угла чей-то густой голос, — ничиво, ни капильки, вить гли сибя гнали, исключительно гли себя, ей-богу.

Милиционер оставил Сергея в коридоре и сам скрылся за дверью.

— А что до того, что гражданину Коврину, так вить кливита, ей-богу, все кливита, — продолжал голос, — гражданин Коврин, он и непьющий, он совсем у бабки покупал. Он рази может так пить?

Милиционер вернулся снова, взял Сергея за плечо и молча втолкнул его в комнату.

За столом сидел участковый — небольшой, коренастый, похожий немного на калмыка, с вежливым и даже участливым лицом.

Он писал, сощурив глаза, старательно выводя буквы.

Сергей прочитал вверх ногами: «Протокол».

Участковый поднял на него глаза и спокойно промолвил:

— Как ваша фамилия, гражданин?

— Да нет же, не в том дело, как фамилия. Ведь убили ее, понимаете! Или нет, еще, может быть, и не убили!

Сергей вдруг взволновался и двинулся куда-то; но не успел он и на шаг отойти от стола, как участковый повторил:

— Как фамилия?

— Веселаго.

Сергей побледнел и ударил себя в лоб рукой:

«Что я сделал! Ведь Веселаго же, в самом деле Веселаго».

Но тут же он добавил, как будто назвать имя было совершенно неизбежно, когда названа фамилия.

— Сергей. Сергей Веселаго.

— Сергей Веселаго, так, — промолвил участковый. — Документы имеются?

— Документы? Да нет, у меня и не может быть никаких документов. Ведь я…

«Только бы не сказать, не сказать, не сказать, что бежал, что скрываюсь».

— Что вы?

— Нет, ничего.

Участковый медленно отодвинул от себя протокол и уставился на Сергея с вниманием.

— Веселаго? Сергей Веселаго?

Он помолчал с минуту, двинул пером по бумаге и, вместо того чтобы приказать отвести арестованного в дежурку, неожиданно для себя самого продолжал допрос:

— Ну, хорошо. Так, значит, документов у вас не имеется. Так. А как зовут женщину, у трупа которой вы были задержаны?

Слово «труп» показалось Сергею похожим на деревянную круглую колотушку, которой разбивают мясо.

— Труп! Да нет же! Я, еще когда ехал на извозчике, хотел сказать, что бывают такие случаи, что оживляют, понимаете ли, оживляют! Каким-то образом сжимают в руке сердце, и оно начинает биться.

— К сожалению, труп, — вежливо сказал участковый, — так как же зовут эту женщину?

— Молоствова Екатерина Ивановна.

— Молоствова Екатерина Ивановна, — записал участковый, — какая профессия и сколько лет?

— Не знаю сколько. Стенографистка.

— Стенографистка, отлично; а где же она проживает, вам известно?

— Да ее украли, понимаете? Продали ее этому Барабану! То есть я не уверен, что именно ему, именно Барабану, но думаю, да, думаю, что ему!

Участковый вскочил и во все глаза посмотрел на Сергея.

— Ба-ра-ба-ну! Какому Барабану?

— Ну да, Барабану! Он налетчик, вы должны знать это имя! Я хотел даже одно время обратиться к вам, но…

Участковый сел с треском и, разбрызгивая чернила, с ужасной быстротой принялся что-то писать.

Через минуту он снова обратился к Сергею, стараясь говорить вразумительно и спокойно:

— Гражданин, успокойтесь. Успокойтесь, гражданин! Скажите мне, известно ли вам местопребывание этого человека, которого вы назвали Барабаном?

— Должно быть, где-то на Бармалеевой. За Малым проспектом. Там у них эта… как называется?.. Ну же!.. Да! Хаза.

Участковый снова подскочил.

— Хаза?!

— Ну да, хаза! Там они держали ее, понимаете ли, ее, Екатерину Ивановну. Я искал ее по городу больше недели, бегал по притонам, по ночлежным домам, наконец нашел, должен был увидеть, увести с собой, и вот… Вы знаете ли, я еще не успел добежать, как он подошел к ней, два шага, не больше, и ударил в спину.

— Кто он?

— Не знаю, кто! Какой-то в матросской блузе, ворот зашпилен.

— Подождите… — Участковый снова принялся выводить аккуратные буквы. — Так… искал стенографистку Молоствову… так… подбежал человек, одетый, по показаниям задержанного, в матросскую блузу, и ударил в спину… Каким оружием ударил?

— Не знаю. Вся спина… в крови.

— А откуда же вам известно, что эта женщина была задержана у себя налетчиком Барабаном?

— Откуда известно? Да из письма же! Из письма, которое я нашел у нее в комнате, в доме Фредерикса!

— Где? Так! В доме Фредерикса! Имеется у вас это письмо?

В эту самую минуту Сергей вспомнил, что письмо, которое он взял у старушки из дома Фредерикса, подписано фамилией, а не прозвищем Барабана.

— Имеется у вас это письмо?

— Н-нет. Я его оставил…

— Где?

— Дома.

— Позвольте узнать, — участковый ласково наклонился к нему, — а где вы живете?

— Я? Я тут остановился… на Литейном.

— Так. На Литейном. Номер дома позвольте?

— Номер дома? — Сергей назвал первую попавшуюся цифру: — Двадцать три.

— Литейный, двадцать три, — с готовностью подтвердил участковый. Он пересмотрел протокол: — Значит, вы показали, что разыскивали эту самую стенографистку и наконец узнали, что она находится в помещении, занимаемом Барабаном на Бармалеевой улице. Так. А от кого же вы это узнали?

Сергей вдруг посмотрел на него со злобой.

— Послушайте, оставьте меня! Я совсем разбит, я больше не могу. Я не скажу вам, от кого я это узнал. Я дал честное слово.

— Нет, вы не волнуйтесь, пожалуйста, — сказал участковый, — может быть, вы курите? Разрешите, я вам предложу папироску. Так. Значит, дали честное слово. Так и запишем: дал честное слово.

Он немного помолчал и потом продолжал спрашивать, сам закуривая папиросу:

— А где же вы были в момент совершения убийства?

— Я? Недалеко! Шагах, может быть, в двадцати, не больше. Я ждал ее, понимаете ли, один человек устроил, чтобы она вышла, ну, бежала, что ли, оттуда, из хазы, ночью. А меня оставили ждать на углу Малого.

— Так, так, так. Стало быть, эта самая-то хаза-то по Бармалеевой за Малым. Запишем, гражданин Веселаго… Веселаго, экая знакомая фамилия… н-ну, ладно, так… Веселаго показал, что в момент совершения убийства он находился в двадцати шагах, на углу Малого проспекта… А вам и видеть его также случалось?

— Кого?

— Да этого самого Барабана?

— Да нет же. Я же говорил, что из письма, только из письма о нем знаю.

— А других прозвищ, кроме Барабана, не знаете?

— Знаю, кажется, его фамилию… Там было еще одно письмо… впрочем, нет, просто говорили, что фамилия Качергинский.

— Качергинский?

Участковый даже потемнел, кровь прилила к лицу. Он вскочил, и выбежал в соседнюю комнату.

— Оперативный отряд! Да! Кутумова! Да, да!

Сергей посмотрел на стол, заваленный бумагами, на стены в клоповых запятых. Позади него, засунув руку за пояс, стоял и таращил сонные глаза молодой безусый милиционер.

— Много, да, да, много, опасный налетчик, — говорил в соседней комнате участковый… — а это уже как вам будет удобнее, товарищ! Проверьте, да, разумеется, потому что сведения случайные.

Он вернулся и снова сел за стол.

— Так. Отлично. А вот, между прочим, вы упомянули о том, что эта самая стенографистка, которую убили… каким же образом она попала на Бармалееву улицу?

Сергей отвел глаза от клоповой стены…

— Не знаю. В том письме, которое я достал, только приглашенье занять место, понимаете ли, место стенографистки, ведь она стенографистка отличная, ну и это письмо подписано Качергинским. Я потому и стал догадываться, что ее украли, понимаете, ведь она к себе домой не являлась больше двух недель, и это там, на Лиговке, в милиции должно быть известно.

— Так. Вероятно, известно. А вы как же, гражданин Веселаго, давно уже живете в Петрограде или приехали только для того, чтобы разыскать эту стенографистку?

— Я? Да нет, я… приехал сюда… Я не живу здесь постоянно.

— А где же вы проживаете постоянно?

Сергей замолчал. Участковый постучал косточками пальцев по столу и повторил вопрос.

— Я приехал из Тамбова, — сказал наконец Сергей. — Да, из Тамбова.

— Ах, из Тамбова? Так. Запишем: из Тамбова. А какого числа вы приехали?

— Недели две или три, не знаю. Да не все ли равно, какого числа, вот вы спрашиваете о пустяках, а я мог бы пока помочь раненой.

— Убитая уже отправлена в Петропавловскую больницу, — сказал участковый, — вы можете быть на этот счет совершенно спокойны, гражданин Веселаго! Ах да! Веселаго, именно Веселаго!

Он пощипал складки между бровями и задумался, как будто стараясь припомнить что-то.

Сергей посмотрел на него в упор, и вдруг ему снова показалось, что его голова полетела по воздуху, а тело падает к ногам безусого милиционера.

Участковый встал и прошелся по комнате.

— Поди-ка позови ко мне товарища Поппе, — сказал он милиционеру.

Тот вышел и через минуту явился с маленьким человечком в штатском платье.

— Товарищ Поппе, у вас имеется сообщение второго Гепеу о розысках бежавшего оттуда арестанта?

— Да-с, — отвечал маленький человек в штатском.

Сергей закрыл глаза: все рухнуло, он стоял в каком-то необыкновенно узком коридоре и дрожащими руками держался за трещину в стене, за клоповую запятую на обоях.

— Товарищ Поппе, — снова спросил участковый, — вы не помните, как фамилия этого арестанта?

— Нет-с, никак не припомню сейчас, — отвечал человек в штатском.

— Так будьте добры, разыщите-ка мне эту бумажку и принесите сюда.

Участковый снова закурил и принялся снимать со своей форменной куртки пылинки, волоски.

— Так вы приехали из Тамбова? М-гм. А как же случилось, что с вами нет никаких документов?

Сергей даже и не слышал, о чем его спрашивали.

— А чем же вы занимались в Тамбове?

Человек в штатском принес бумажку и подал ее через стол участковому. Тот внимательно прочел ее и поднял спокойные, участливые глаза на Сергея.

— К сожалению, я должен задержать вас, гражданин, — сказал он.

16

— К сожалению, — объявил приказчик, ласково глядя на Пинету, — вам придется переменить голову. У нас нет ни одной фуражки, которая подходила бы к вашей голове.

— Мама, неужели придется переменить голову? — спросил Пинета.

— Здесь нет ничего такого экстраординарного, — отвечала мама, — мне известны даже такие случаи, когда меняли не только голову… но и другое. Да, да, нечего смеяться, и другое.

На улицах огромные каменные тумбы и свет снизу, через какие-то особые стеклянные решетки.

Мама вела Пинету за руку по улицам, в небе качалась круглая голова, похожая на ярмарочные воздушные шары.

Снова магазин.

— Будьте так добры, гражданин, — сказала мама, почему-то раздувая ноздри, — подходящую голову. Видите ли, дорос до седых волос, и теперь не подходит фуражка.

«До каких седых волос? — подумал Пинета. — Я же вчера, я же третьего дня родился».

Приказчик принес голову какого-то турка или перса. Голова походила на утиное яйцо.

— Вот, пожалуйста, подходящего размера.

— Да, это подходящего размера, — определила мама.

— Мама, как же это, ведь это какой-то турок! Не могу же я в самом деле менять свою голову на голову какого-то турка.

— Никакие не турки, — отвечала мама, — пожалуйста, заверните мне эту голову.

— Прекрасная голова, — заверил приказчик, — голова масседуан, агратан, за пять копеек с бархатом. Вы будете довольны, уверяю вас!

Снова улицы, улицы, улицы.

«В чем же, черт возьми, дело, — подумал Пинета, — зачем же менять голову? Ведь можно же переменить фуражку».

Улицы исчезли. Потолок и узкое окно мелькнуло перед ним, и он снова закрыл глаза.

Кто-то постучал в двери: раз, два, три!

— Войдите! — закричал Пинета хриплым со сна голосом.

Он провел рукой по лбу и наконец очнулся.

— Кто там? Войдите!

Никто не входил. Пинета прислушался: стучали в соседнюю дверь.

Должно быть, никто не открывал, потому что спустя несколько минут Пинета услышал мужской голос:

— Откройте же. Откройте же наконец!

«Это Барабан», — догадался Пинета.

— На одну минуту, — говорил Барабан, — для делового разговора, честное слово, для делового разговора.

— Да откроешь ты или нет, стерва! — вдруг заорал он, разозлившись.

Пинета снова закрыл глаза; его как будто качало из стороны в сторону; сквозь сон он услышал, как дверь трещала под ударами.

— Ее здесь нет! — закричал Барабан. — Убежала? Выпустили? Хамы, разбойники.

Перед Пинетой вырезалось четкими буквами: убежала. Он тихонько повторил про себя: «Убежала», — попытался приподняться и сесть на постели, но снова со стоном упал назад и как будто ушел в темную комнату без окон и дверей, куда уж никак не мог проникнуть даже громкий человеческий голос.

Второй раз Пинета очнулся часов в шесть утра. Кто-то камнем бросил в стену его комнаты. Немного погодя тот же звук повторился с большей силой.

— Стреляют, что ли?

Он сполз с постели и, держась руками за все, что попадалось на пути, добрался до двери, хотел постучать, но потерял равновесие и свалился на пол.

Тут же на полу он от боли дернул ногой. Нога пришлась прямо в дверь, и дверь отворилась.

«Забыли запереть, — подумал Пинета, — должно быть, все разбежались».

Он прополз несколько шагов по коридору и добрался до соседней комнаты, той, которую раньше занимала его соседка.

И здесь дверь была отперта. Пинета встал, держась за стены, добрался до окна и расплюснул нос о стекло.

Он увидел во дворе человека, который лежал на земле, за грудой камней.

На нем была шинель с красным воротником и фуражка с красным околышем.

Воротник и околыш в одну минуту объяснили Пинете положение дел.

Человек поднимал вверх голову и старательно целился из винтовки по нему, Пинете.

Раз! И стекло разлетелось вдребезги.

Пинета, шатаясь, отошел в сторону и сел на стул. Разбитое стекло еще долго звенело у него в ушах каким-то особенным звоном.

Часов в шесть утра Пятак, обшарив все блатные места и не найдя никого из своей хевры, вернулся назад, вбежал во двор, влетел вверх по лестнице и плотно задвинул за собой тяжелый засов.

Он остановился посреди кухни и выругался.

— Мильтоны! Мильтоны идут. Вставайте!

Маня Экономка стояла перед ним в одной рубашке и тряслась от страха.

— Барабан здесь? Да говори же ты, сволочь! Барабан!!

Пятак выскочил в коридор и лицом к лицу столкнулся с Барабаном.

— Где? Откуда идут?

— С Большого! Чуть не сгорел! Поздно! С Газовой заложили!

Барабан хмуро посмотрел на него и сложил было губы, чтобы свистнуть.

— Стой! А с Карповки?

— Черт его знает, Карповку! Окружают!

Барабан свистнул.

Он свистнул не напрасно: дом, в котором находилась хаза, стоял в самом конце Бармалеевой улицы. Слева можно было уйти по Газовой, справа по набережной Карповки; если оба выхода были заложены, оставалось пробираться через пустыри на переулок. Барабан выбросил из кармана кожаный портсигар и с яростью схватил папиросу зубами.

— Маня, — сказал он, — Маня, беги через пустыри на переулок. Посмотри, есть ли там мильтоны, и бегом возвращайся назад. Что у нас есть?

— А! — закричал он вдруг, ударяя по столу рукой с такой силой, что вся рука налилась кровью. — У нас мало… у нас мало патронов!

Он замолчал и оглядел всех, кто был в комнате. Барин, только что вставший с постели, одетый, как всегда, так, что ли один крючок его офицерского кителя не оставался незастегнутым, был немного бледнее, чем обычно.

Пятак, отдышавшись, прилаживал к окну оторванный ставень.

Володя Студент стоял отвернувшись, пристально разглядывая какую-то царапину на руке.

— Ну, — сказал Барабан, сжимая руки так, что на ладонях остались овальные следы от ногтей. — Ну! Теперь выбирать! Теперь уже выбирать! Что же? Отстреливаться или сдаваться?

Барин поднял глаза и с презрением пыхнул папироской.

Пятак заложил руки в штаны и выругался.

Студент обернулся, двинулся было куда-то, но остался на месте.

— Значит, — сказал Шмерка и замолчал. Он глубоко вздохнул и вытащил из кармана револьвер. — Пятак, ты будешь стоять справа, там, где лежит этот мальчишка! Барин и я — в столовой. Студент, ты, — Барабан схватил его за руку и дернул к себе, — да ободрись, малява! Ты стреляй из кухни. — Ну! — повторил он, — что она не приходит, эта стерва?

Пятак отодвинул ставень и заглянул в окно.

— Идут.

Еще через две минуты в дверь застучали.

— Отворите! Милиция!

Пятак длинно и мастерски выругался.

Барабан подошел к самой двери и крикнул:

— Уходите вон, хамы!

Пинета все покачивался на стуле из стороны в сторону.

Он качался с закрытыми глазами, как мусульмане, когда они творят свой намаз.

Он был сильно избит, руки и ноги горели, как будто их со всех сторон облепили горчичниками, в голове звенело.

Кто-то закричал позади него:

— А, фай, здравствуй! Ну что, отдышался?

Пятак подбежал к окну, глянул и отскочил назад в ту же минуту.

— Вот тебе, баунька, и Юрьев день, — проворчал он, — чуть ли не целую бригаду притащили, бездельники.

— Это вы о чем… говорите? — пробормотал Пинета.

Он говорил как будто про себя, но Пятак услышал и обернулся.

— Что, брат!! Амба! Амба, братишка! Пой отходную! Гореть!

А в подтверждение того, что дело амба, что придется гореть, пуля с треском ударила в оконную раму.

— Шалишь, лярва, — яростно ворчал Пятак, тоже как будто про себя, — не дадимся! Не возьмешь!

Он схватил с кровати подушку и заткнул ею выбитое пулей окно.

Бережно вытащив из кармана обойму от браунинга, он принялся вщелкивать в нее патроны.

Набив обойму, Пятак стал на колени перед окном и приподнял снизу подушку.

Подоконник служил ему опорой, он просунул браунинг между подушкой и рамой и начал ту работу, которую каждый налетчик считает нужным выполнить перед смертью.

Пинета творил свой намаз и думал: «Бригада… Наверное, угрозыск».

Он написал на стуле: «угрозыск» и прочел назад: «ксызоргу».

— А налетчиков? Один, два, три, много четыре. Плохо!

Пятак отстреливался; глаза у него заблестели, волосы свалились на лоб; он стрелял из браунинга; запасный наган торчал у него из кармана штанов.

«Плохо, — думал Пинета, — убьют! Вот сволочи! Бригада! Все на одного, один на всех!»

Он кое-как встал, подошел к Пятаку сзади и положил руку на плечо:

— Послушай, — сказал Пинета довольно тихим голосом, — дай-ка мне второй револьвер! Черт ли они на нас целой бригадой нападают!

Пятак обернулся к нему и рассмеялся, несмотря на то, что пули били вокруг него в стену одна за другой.

— Фай, честное слово, — весело закричал он, — я говорил, что фартовый парнишка!

Пуля со звоном ударила в раму, и новое, верхнее стекло посыпалось в комнату.

Пятак отбежал, вытащил из кармана наган и протянул его Пикете.

— Помогай, братишка! Да что уж, все равно. Талан на майдан, братишки, шайтан на гайтан! Гореть!

Пинета заглянул во двор: теперь уже не один, а человек двенадцать в фуражках с красным околышем залегли за камнями, в пустыре, недалеко от остатков кафельной печи, которая как будто молилась день и ночь, подняв к небу обломки труб, похожие на руки.

Только винтовки и фуражки кое-где торчали из-за камней.

Высокий человек в овальной шоферской шапке бегал между ними, распоряжаясь, должно быть, осадой хазы.

Пинета долго целил в этого человека из своего нагана, но наган отказывался повиноваться.

Он нажимал курок по-всякому — и указательным, и средним пальцем, и двумя пальцами сразу — наган не стрелял до тех пор, покамест Пятак не крикнул, что нужно прежде отвести курок. Пинета отвел курок и снова прицелился в овальную шоферскую шапку.

Рука у него дрожала, он никак не мог навести мушку; наконец навел. Человек в овальной шапке перевернулся на одном месте, упал, тотчас же вскочил и остановился неподвижно, как будто его тут же вбили ногами в землю. Потом снова упал.

Один из милиционеров выполз из своей засады, схватил его за плечи и, опрокинув на себя, потащил в сторону.

На месте шоферской шапки через две-три минуты появился человек в полной форме милиционера с портупеей через плечо.

— Их тут сколько угодно и еще два, — пробормотал со злобой Пятак.

Пинета в недоумении сел на стул и опустил руку с наганом.

Ножка у стола надломилась, он прислонился плечом к стене, измазал пиджак известкой, озабоченно почистил его и снова подошел к окну.

— Эй, поберегись, братишка! — крикнул Пятак.

Последние остатки стекол посыпались в комнату.

— Залпом стреляют, бездельники!

Пятак вытянул из браунинга пустую обойму и снова начал набивать ее пулями, которые он тащил прямо из кармана штанов.

Набив обойму, он вывернул карман и яростно сплюнул.

— Пропало наше дело, братишка! — крикнул он Пинете. — Во, брат! — Он повертел в руке обойму. — Последняя!

— Наплевать, отобьемся, — отвечал Пинета, не вставая, впрочем, со стула и даже не поднимая руки с наганом. Все это — и маленькие люди, спрятавшиеся на дворе за грудой камней, и свист пуль, и воронки на стенах, и Пятак, вщелкивающий патроны в обойму, — казалось ему какой-то игрой — в хоккей или другой игрой с замысловатым названием, которое он никак не мог припомнить.

— Хо, хо! — закричал Пятак с восхищеньем. — Отобьемся так отобьемся!

Тут же он со злобой скривил губы, быстрым движением подтянул штаны и огляделся вокруг себя почти с отчаяньем: бежать было некуда.

Оставалось одно: снова стать на колени перед окном, просунуть браунинг между подушкой и рамой и до последней минуты делать ту работу, которую каждый хороший налетчик считает нужным сделать, прежде чем «закурить» свою последнюю папиросу.

Барабан и Сашка Барин отстреливались от мильтонов со стороны Бармалеевой.

Комната, которую Барабан назвал столовой, ничем не напоминала столовую; даже обеденного стола в ней не было.

На дверях висели изодранные суконные портьеры, в углу стояла кирпичная печка, рядом с ней разбитый рояль, на почерневшем от дыма потолке было написано зонтиком или палкой: «Лохматкин хляет», у окна, немного отступая вдоль по стене, Барабан и Сашка Барин с двумя наганами и одной винтовкой держались против бригады.

Внизу, за обломками решетки, когда-то окружавшей дом, засели два десятка людей с винтовками, которые могли стрелять с утра до вечера и до нового утра беспрерывно.

Против них с третьего этажа с двумя наганами и одной винтовкой защищали себя двое людей, у которых не было ни жен, ни детей и на всю остальную жизнь оставалось очень мало, не более трех часов времени, измерявшегося количеством патронов, а не часовой стрелкой.

Барабан был спокоен так, как будто еще не прошли далекие времена, когда он готовился быть раввином, как будто он сидел в пятницу за фаршированной рыбой, а не отстреливался от целой бригады милиции.

Время от времени он задумывался и начинал напевать про себя какую-то песню.

Он напевал:

Соня на балкон стояла,

Ун ди ших гешмирен,

Вот подходит миленький,

Зовет ее шпацирен.

В этом месте он стрелял, внимательно вглядывался, как будто желая увидеть, достиг ли его выстрел цели, и продолжал петь, качая головой:

Я по-русски не говорю,

Только по лошн койдеш,

Я с тобой гулять поеду

Только на один хойдеш.

Он заглянул в окно и закричал Барину, который в ту минуту прицелился, выбрав чей-то неосторожный околыш для своего нагана:

— Стой! Сашка!

Барин опустил руку, и оба услышали довольно звонкий голос, который кричал снизу, должно быть из-за решетки, служившей прикрытием для осажденных.

— Прекратите стрельбу! С вами хотят говорить!

— Ого! — сказал Барабан. — С нами хотят говорить? Что такого хорошего скажут нам мильтоны, а?

Он крикнул чуть-чуть охрипшим, но веселым голосом:

— Ну, говорите, мы вас слушаем, вояки!

— Прекратите стрельбу! С вами будут говорить! — кричал тот же человек.

Должно быть, он кричал уже давно, потому что еще трижды повторил ту же самую фразу, прежде чем услышал голос Барабана:

— Ну, ну, довольно уже кричать! Мы не стреляем… Халло, мы вас слушаем! — вдруг заорал он, совсем развеселившись.

— Пятнадцать минут на то, чтобы сдать оружие, — долетел до них уже другой, хрипловатый, но твердый голос. — Если вы сдадитесь добровольно, то будете, согласно законам, отданы под суд. В случае дальнейшего сопротивления вы будете расстреляны на месте. Сопротивление бесполезно! Сдавайтесь!

— Они нам обещают так много, — сказал Барабан, — что можно лопнуть, только представляя себе это удовольствие! Что ты на это скажешь, Сашка?

Барин оборотился к нему и так скривил губы, что не оставалось никаких сомнений в том, как он относится к предложению осаждавших.

— Болтовня! — коротко сказал он, перевернув несколько раз барабан револьвера и пересматривая пустые гнезда.

Шмерка вдруг задумался.

— Послушай, Саша, а может быть, до суда удастся…

— Нам ничего больше не удастся!

— Так, значит…

Шмерка снова остановился, но тут же подбежал к окну и с силой ударил кулаком по оголенной раме.

— Слушайте вы, герои! Что вы хотите от нас? Вы хотите, чтобы мы сдали вам оружие? У нас так много оружия, что вам не увезти его на двенадцати автомобилях!

— «Отданы под суд», — вдруг передразнил он, — ваши законы! По этим законам мой сын, если бы у меня был сын, уже семь лет читал бы по мне кадыш! По этим законам я уже двадцать раз отправился бы налево! Что касается до того, что мы будем расстреляны на месте, то вы можете быть, таки да, уверены, что кое-кто из вас отправится вместе с нами.

Он обернулся к Сашке Барину и улыбнулся ему лицом, которое стоило закрыть обеими руками.

Пятак расстрелял последнюю обойму. Он вскочил с колен, руками вытер запотевшее от напряженья лицо и обратился к Пинете:

— Ну, братишка, ты что-то сдрейфил. Отдай-ка мне наган. — И он несколько раз перевернул барабан револьвера, который Пинета молча отдал ему: в нагане застряли еще две пули.

Пятак вышел из комнаты и притворил за собой двери.

В кухне, с револьвером в руках, валялся Володя Студент, который был годен теперь только на то, чтобы пугать ворон на огороде.

Пятак оттащил его в сторону и, несмотря на то что пули начали уже ударять вокруг него в стены, сел у окна и положил голову на руки.

Так он сидел до тех пор, покамест кто-то точно подтолкнул его в подбородок. Он поднял голову: по двору вдоль стены шли, крадучись, двое милиционеров с винтовками в руках; один поднял голову, присел и шмыгнул в подъезд. Подъезд вел на черную лестницу.

Другой остановился, махнув рукой товарищам, которые толпились за углом под аркой.

Еще двое вышли из-за угла и, прижимаясь к стене, стали переходить двор.

Пятак посмотрел на пустые гнезда своего револьвера и скрипнул зубами.

Он выбежал из кухни в коридор и крикнул:

— Барабан, с кухни хляют!

Потом осторожно подкрался к двери, медленно, без скрипа отодвинул засов, на цыпочках отошел в сторону от двери и остановился в выемке, где висели кухонные тряпки и всякая дрянь.

Ждать пришлось недолго: через несколько минут он услышал на лестнице шаги.

Дверь отворилась, в кухню просунулось сперва дуло винтовки, потом руки в форменных обшлагах.

Пятак выждал минуту, когда милиционер повернулся к нему спиной, выстрелил и бросился вниз по лестнице. Ударом ноги он свалил другого милиционера, встретившегося ему внизу у входной двери, и выбежал во двор.

Со всех сторон — из подворотни, из-за угла — вдруг выплыли и двинулись на него люди с винтовками.

Он выстрелил наугад и молча побежал к воротам. Уже в самых воротах на него насели, сбили с ног и прикладом винтовки вышибли из него всякую способность что-либо соображать и вместе с этой способностью мысль о том, что в его нагане не осталось больше ни одного патрона.

Он очнулся на извозчике с окровавленным лицом и скрученными на спине руками. По обеим сторонам его сидели милиционеры; оба внимательно следили за каждым движением Пятака.

На улицах начиналось движение, бегали трамваи, розовые арбузники раскладывали свои тележки.

Пятак помотал головой и сплюнул:

— Э-эх, мать твою в сердце, сгорел!

Шмерка Турецкий Барабан больше не пел о любовных похождениях Сони. Сашка Барин с пустым наганом, который годился теперь только на то, чтобы забивать им гвозди, бродил по комнате, обсуждая план действий. План был прост, как карандаш.

— Барабан, — сказал он, останавливаясь и закладывая руки за спину, — стой, довольно стрелять!

Барабан обернулся к нему.

— Можно смыться?

— Э, брось, какое там смыться! Дай винтовку!

— Закуриваешь?

— Н-нет, — неопределенно ответил Сашка Барин и взял винтовку.

Он еще немного побродил по комнате, постучал прикладом об пол, заглянул в дуло.

Винтовка весила одиннадцать фунтов и была той самой дальнобойной винтовкой, о которой узнает каждый новобранец на вторую неделю своей службы.

Он поднял эту дальнобойную винтовку и щелкнул затвором.

Барабан подошел к нему и положил руку на плечо.

— Сашка!

— Э, брось, — медленно отвечал тот, — что ты в самом деле филонишь?

Он поставил винтовку между ног, как будто собираясь встать на караул перед Барабаном (Барабан отвернулся, его затрясло, ударило в пот), и немного присел для того, чтобы дуло пришлось как раз между кадыком и подбородком.

Потянув руку вниз, он ощупал затвор, потом ухватился за курок.

В ту же минуту комната задышала шумом и оборвалась в бездну. Перед самым его лицом с ужасным грохотом разорвался маленький ослепительный шарик.

Кто-то сверху ударил по голове, и боль от удара волнами прошлась по его телу, сдавила грудь, пробкой заткнула горло…

Он лежал, грянувшись лицом об пол, подобрав под себя винтовку.

Барабан опустил голову; у него перехватило горло, и он не мог проглотить слюны. Он присел на пол и начал тащить из-под трупа винтовку.

Пятак закричал что-то из коридора, немного погодя выстрелили совсем близко, за стеной, — он даже не обернулся.

Винтовка была крепко зажата посиневшими пальцами. В ней застряли еще два патрона. Он постоял, подумал, выронил винтовку из рук, подошел к окну и повалился животом на подоконник.

На дворе суетились, бегали туда и назад милиционеры.

Барабан посмотрел вниз и засмеялся.

— Халло! — крикнул он, размахивая руками. — Хазейрим! Берите меня! Целуйте меня под хвост! Теперь я вижу…

Он перевалился через подоконник, как толстая жаба, слетел вниз и упал на кучу мусора возле помойной ямы.

Здесь он открыл глаза, увидел небо, землю, револьверы, направленные на него в упор, поискал в кармане портсигар и докончил свою мысль:

— Теперь я вижу, что, может быть, лучше всего, если бы я таки стал раввином!

1924

СЕГОДНЯ УТРОМ