Лариска влюблена в Игнатия, потому что он педагог, окончил консерваторию и как бы стоит на более высокой ступени развития. И потому, что он не обращает на Лариску никакого внимания.
- Раз я ему не нравлюсь, значит, он и получше видел, - делает Лариска логическое умозаключение. - Значит, я должна быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война полов!
- И охота тебе... - удивляюсь я.
- Еще как охота! А чего еще делать?
- Мало ли серьезных дел?
- Это и есть самое серьезное дело, если хочешь знать.
- Какое?
- Быть нужным тому, кто нужен тебе!
Лариска стоит передо мной в полном снаряжении для великой войны полов. Верхние и нижние ресницы накрашены у нее так и настолько, что, когда она мигает, я слышу, как они клацают друг о друга, будто у куклы с закрывающимися глазами. Сложена она безукоризненно. Кофточка у нее не на пуговицах, а на шнуровке. Шнуровка не плотная, видна дорожка между грудями - нежная, невинная и какая-то самостоятельная, не имеющая к Лариске никакого отношения. Эта подробность моментально бросается в глаза и действует на людей по-разному. Девчонки сразу спрашивают: "А ты что, без лифчика ходишь?" - "Ага", - беспечно отвечает Лариска.
Мужчины ни о чем не спрашивают, изо всех сил стараются не смотреть.
Я стою рядом с Лариской в глухом свитере, как репей рядом с хризантемой.
В глубине коридора появляется Игнатий.
Лариска вся напрягается. Воздух вокруг нее делается густым от нервных флюидов.
Игнатий Петрович не торопясь подходит к двери. Здоровается. Отпирает класс ключом.
Лет Игнатию тридцать - сорок. Он высок, светловолос, не стрижен, похож на обросшего, выгоревшего за лето беспризорника. Кожа на лице бледная, вялая, вымороченная не то усталостью, не то отвращением к необязательности своего предмета.
Я никогда прежде не присматривалась к нему, но Ларискина влюбленность как-то возвысила его в моих глазах. Я вдруг отметила идеальную конструкцию его плеч и умение красиво носить красивые вещи.
- Садитесь! - пригласил Игнатий Лариску.
Лариска приспустилась на стул, как бабочка на неустойчивый цветок, грациозно разложила на клавишах свои легкие пальцы. Каждый палец-произведение искусства.
Игнатий сел рядом, ссутулившись. Лицо у него было свирепое.
- Но-че-ва-ла ту-у-у-у-чка... - обречено завыла Лариска и задвигала пальцами.
Сложность заключалась в том, что надо было верхний голос петь, а три другие играть.
- Зо-ло-та-а-я...
- Фа, - сказал Игнатий.
Лариска долго смотрела в ноты, потом на правую руку, на левую, заглядывая под каждый палец.
Игнатий ждал, затем передвинул Ларискин палец с "ми" на "фа".
- Та-я... - опять провыла Лариска. - На-а груди-и...
- Ре, - сказал Игнатий.
Лариска опять уставилась в ноты, на правую руку, на левую.
- Пустите, - сказал Игнатий.
Согнал Лариску, сел на ее место. Он не преследовал педагогических целей своим показом. Просто ему надоела Ларискина бездарность, захотелось поиграть самому.
Игнатий играл чисто и строго, прячась в музыке от вторников своей жизни.
Это был хороший, умный пианист. Я понимала, что здесь, в училище, он сидит не на своем месте и занимается не своим делом.
Лариска молчала, отчужденная от Игнатия своим унижением. Она понимала, что проиграла великую войну полов, не успев ее развязать.
- В следующий раз то же самое! - сказал Игнатий Лариске и встал.
Дальше была моя очередь.
Я раскрыла оркестровую партитуру "Ромео и Джульетты" Чайковского. Программу я прошла давно и играла на уроках целые оперные клавиры, свободно ориентируясь в тучах восьмушек и шестнадцатых.
Я уверена: когда Чайковский писал тему любви, четвертый такт, что-то смялось в его душе, он не мог продыхнуть. Я тоже в том месте не могу продыхнуть и погружаю свое смятение в средний регистр.
Игнатий хлопнул в ладоши. Я сняла руки с клавиш.
- Попробуйте в этом месте сыграть наоборот, - попросил он.
- Как? - не поняла я.
- Играйте любовь, как смерть, а смерть - как любовь.
- Почему?
- Потому что любовь всегда сильнее человека. А смерть - инъекция счастья.
Я не очень поняла, но перевернула несколько страниц обратно и стала играть сначала.
Игнатий подтащил свой стул к моему, забрал у меня два верхних голоса, оккупировал половину клавиатуры. Мы играли в четыре руки, толкаясь локтями.
За окном шел дождь.
Звуки не впитывались в стены, а отражались от них, и весь наш класс был наполнен любовью, как смерть, и смертью, как любовь.
Лариска вросла глазами в профиль Игнатия, и, если бы ей предложили пожертвовать для него почку, она не задумываясь отдала бы две. На другом берегу стояла Петропавловская крепость. Пристани речных трамвайчиков были занесены снегом и походили на ларьки.
Мы медленно брели в сторону Летнего сада. С Невы дул промозглый ветер, но в нем уже плавали ионы весны.
- У него лицо переделено на три части, - сказала Лариска. - Купол лба, брови и глаза - это его духовность. Нос - мужественность, у него профиль императора. А губы и подбородок - это его эгоцентризм и жестокость. Ты обратила внимание, какой у него омерзительный рот!
Лариска остановилась, и я тоже вынуждена была остановиться и честно вспоминать, какой у Игнатия нос, рот и купол лба.
- И-г-н-а-т-и-й! - выговорила Лариска. - Послушай: только гласные и мягкие согласные. Какое нежное и мужественное сочетание. Простое и породистое. По-испански это звучит Игнасьо.
- А по-русски Игнат, - дополнила я.
- Дура! - с превосходством сказала Лариска.
Я обиделась, но промолчала.
- А ты заметила, как он смеется? Как будто произносит букву "т". Т-т-т-т-т...
- Отстань! - потребовала я.
- А как ты думаешь, я ему хоть немножко нравлюсь?
- Нравишься, нравишься...
- А с чего ты взяла?
- Вижу!
- А как это заметно?
- Он бронзовеет, - определила я, подразумевая под этим неприступность Игнатия и его цвет лица.
Мы вошли в Летний сад. Статуи стояли закутанные в белое, как в саваны.
- Какие молодцы! - похвалила Лариска.
- Кто?
- Древние греки. И те, кто разбил Летний сад. Они ведь его не себе делали, а нам.
- И себе тоже.
- Себе чуть-чуть...
Мы подошли к прудам. Лед был серый, набухший весною. Я мысленно поставила на лед ногу, мысленно провалилась и мысленно содрогнулась.
Лариска смотрела на лед яркими незрячими глазами. У нее были свои ассоциации.
- Представляешь... - проговорила она. - Океан, ночь, вода черная, небо черное, горизонта не видно. Сплошная чернота, будто земной шар на боку... Не поймешь, где вода, где воздух... И вдруг рарака засветится точечкой, и сразу понятно: вот небо, вот море. Просто сейчас ночь, а будет утро...
- А что это "рарака"?
- Морской светлячок. В море живет.
Я не понимала, какое отношение это имеет к Игнатию, но обязательно должно было как-то его касаться, потому что вне Игнатия не существовало ничего.
- Он моя рарака, - сказала Лариска. - Если он есть, я обязательно выплыву... Конечно, мне до него как до Турции. Но я буду плыть к нему всю жизнь, пока не помру где-нибудь на полдороге.
- Счастливая! - позавидовала я. - Знаешь, куда тебе плыть.
- И ты знаешь, - серьезно сказал Лариска. - У тебя своя рарака. Талант.
- А что мне с него?
- Другим хорошо.
- Так ведь это другим.
- Ты будешь жечь свой костер для людей. Как древние греки. В этом твое назначение.
- Значит, я буду жечь костер, а ты около него греться?
- У меня свой костер, - сказала Лариска. - Костер любви.
Подул ветер, вздыбил челку над чистым Ларискиным лбом.
Мы побрели по тропинке Летнего сада, где когда-то Лиза встретила на свою голову Германна.
- Давай споем, - предложила я. - Три, четыре...
- А-а-а... - затянули мы с Лариской.
У нас была такая игра: выбросить звук одновременно, как карту, - каждая свой, и слушать, в какой они сплетаются интервал - терция, секунда, секста...
Сегодня получился унисон. Довольно редкое совпадение.
- Давай еще раз, - сказала Лариска.
- А-а-а-а... - затянули мы одновременно.
Снова получился унисон. Мы остановились и засмеялись.
Наверное, наши души были одинаково настроены в этот день, как два камертона, и отзывались Летнему саду одинаковым числом колебаний.
У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четырнадцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи в кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на клавесине.
Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно, как математик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью.
Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску. Сегодня Лариска должна была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ.
Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур. А чтобы мой прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще.
В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями.
Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую. Качнулась к стене и припала лицом к обоям.
- Перестань грызть стену, - сказала я. - Что случилось?
Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы его прислонили к кресту не затылком, а лицом.
- Что случилось? - испугалась я.
Лариска не пошевелилась.
- Ну, что? - допытывалась я.
- Ничего, - вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. - Я играла, потом перестала играть. Он спросил: "Чего же вы остановились?"
- А ты?
- Я стала играть дальше и доиграла до конца.
- А потом?
- Потом был звонок.
- И ты ничего не сказала?
- Он запретил.