Солнце, осторожно изогнув свой самый тонкий лучик, заглянуло в щелочку между шторами. Яркий золотой лучик нырнул в комнату и сразу немного побледнел и поголубел. Оттого, что шторы, плотные и сине-голубые. Сначала луч зажмурился от темноты. Потом пригляделся, огляделся: обыкновенная пустая темно-голубая комната. Обыкновенная мебель, ковер на полу, красивые обои на стенах и картина. И везде — пыль. Тоже голубоватая. Луч робко скользнул по стене. И замер. Как-то не по себе было ему.
— Эй, — позвал солнечный луч, — здесь кто-нибудь есть? Можно войти?
Захлопали нелегкие мягкие крылья. С картины на спинку кресла слетела сова. Тоже слегка голубоватая. Сова наклонила голову набок, не сердито посмотрела на лучик и сказала глуховато:
— Я здесь есть. И вот она. — Сова кивнула в сторону дивана. — А войти можно. Почему нельзя? Ты ведь не против?
— Не против, — с дивана раздался мягкий-премягкий голос, — располагайтесь, пожалуйста. Только — извините: у нас пыльно. Очень.
Солнечный лучик уже разглядел на диване кошку. Игрушечную кошку из очень мягкой, почему-то малиновой синтетики. Как и все вокруг, искусственный малиновый мех слегка отливал голубизной.
— Спасибо, — лучик был вежливым, — а больше здесь никто не живет? Ну, например, люди?
Сова то ли хмыкнула, то ли ухнула, все так же сидя на спинке кресла. А малиновая кошка бесшумно спрыгнула с дивана, поманила к себе лучик. Ей было приятно держать его на лапке.
— Нет, кажется, — сказала она, — здесь живем мы. Я и сова. А люди… — кошка помолчала. — А мы здесь живем…
— Но, простите, — смущенно замигал солнечный лучик, — ведь вы — игрушка, а сова — нарисованная. А живете будто… живые, настоящие. А, только не обижайтесь, вы, — зашептал лучик, — вы НЕНАСТОЯЩИЕ.
— Настоящие, — вздохнула сова.
Лучик вопросительно посмотрел на кошку.
— Да, — подтвердила мягкая кошка, — раньше я, действительно, была просто красивой игрушкой, а сова была только нарисованной и никогда не слетала со своей нарисованной елки. Во-от… А потом, ну теперь, сейчас, — кошка говорила медленно, явно стараясь избежать точных слов, как показалось лучику, слов о людях, — ну, в общем, — закончила она, — нам пришлось стать настоящими.
— Кто-то обязательно должен быть живым, — кивнула сова.
— А скажите, если можно, — попросил солнечный лучик, — а ваши люди — где они? Люди просто так не исчезают. Да?
— Да, — согласились сова и кошка.
— Они ушли? Ведь не облака люди, их не унесет ветер. Не ручьи люди — их не высушит солнце. Да?
— Да.
— Так они ушли? А вещи? А почему не предупредили других людей?
Сова молчала. Малиновая кошка молчала. Лучик замолчал и тихо, тихо стало. И стали слышны голоса людей. Сначала не очень громко, потом громко.
— Ты не прав.
— А я и не говорю, что прав. Но ты не права тоже.
— Я всегда не права. Я привыкла…
— Ну конечно! Привыкла… У тебя только крайности. А я, кстати, не начинал.
— А зачем тебе начинать?! Ты что, посуду моешь? Раковина что — на тебя протекает? Дай, пожалуйста, сигареты.
— Раковины у всех протекают. А сигареты у тебя в кармане. Ты их изо рта не вынимаешь.
— Вынимаю, дорогой. И не стоит напоминать каждый раз, что тебе не нравится, что я курю.
— Да кури ты сколько хочешь! Разве в этом дело… А…
— Ну что — а?! Ну, в чем дело? Я прошу, просто прошу — скажи КОНКРЕТНО: в чем дело?
— Если бы я все помнил… Я бы давно… сошел с ума.
— Не волнуйся. Спасибо тебе и твоей мамочке — я ближе к этому.
— А я не волнуюсь. Прошу тебя, не заваривай чай с мятой! Могу я не любить что-то?!
— Заваривай сам! Хотя все нормальные люди мяту…
— Ты что делаешь?! Зачем тебе кордиамин?! С твоим характером пульс меньше двухсот быть не может.
— Это валокордин.
— Кордиамин! Никогда не смотришь, что глотаешь.
— Благодарю за заботу, но это валокордин. Сама вчера купила и здесь, вот! Вот! Здесь поставила!
— Ну, я искал что-то! Утром! Может сдвинул! Ну?.. Ну ладно?.. Тебе уже ничего?
— Зачем? Тебя кто-нибудь просил? Что ты искал? Почему ты всегда делаешь не то, что нужно?
— Я думал, что у себя дома имею право немножко сдвинуть маленький пузырек. Я пошел. У меня сегодня коллегия.
— Ты опять ни-че-го не понял—А что касается коллегии, у меня тоже открытый урок.
Хлопнула дверь квартиры, лифта. Через минуту снова: квартиры, лифта.
В сине-голубой темной комнате молча переглянулись сова, малиновая кошка и еще больше поголубевший лучик. Совсем уже голубой и тусклый.
— Простите, милый луч, — мягкая кошка прыгнула в кресло, на спинке которого все так же сидела сова, — простите. Нам с совой хотелось бы встретить вас по-другому.
— Да, — сказала сова и на секунду расправила шумные крылья, — хотелось бы по-другому. И еще хотелось бы…
— Нет, — тихо ответил луч, — помочь я не смогу.
— А я слышала: солнечные лучи почти все могут.
— Конечно, могут, — ответил луч, — но не в щелочку. В щелочку я не золотой — почти синий. Не горячий, — почти холодный. Я замерз. Я слабый, если в щелочку. Может быть, солнце что-нибудь придумает…
— Может быть, — неуверенно согласились живая нарисованная сова и живая малиновая кошка.
… Не хотелось начинать сказку грустными словами. Но без них не обойтись. Придется ими закончить.
Жила-была темная комната.
… Правда, может, солнце что-нибудь придумает?
СТЕКЛЫШКО
Красное стеклышко поблескивало в пыльной траве. В траве возле асфальтированной дорожки через газон большого дома. Это было чудесное красное стеклышко, яркое, веселое, живое. Острые изломы, о которые разбивались солнечные лучи, гладкие стороны — в них, становясь лиловым, отражалось синее небо. Красное стеклышко ловило луч солнца, подбрасывало его, переворачивало, кидало с грани на грань (как с ладони на ладонь) и потом стреляло им изо всех сил в самую неожиданную сторону.
Маленький обыкновенный котенок, как зачарованный, смотрел на стеклышко. Котенок прижался к пыльной траве, чтобы стеклышко его не видело, и старался угадать, куда бросит солнышко этот луч или тот. Угадывал он или ошибался — все равно ему страшно хотелось схватить зайчика, появлявшегося на траве. Сначала котенок стеснялся, а потом подошел к красному стеклышку. Вежливо поздоровался и сказал:
— Я — Котя. Из этого дома. Можно, я буду ловить ваших зайчиков?
— Конечно, Котя. Конечно! Разве ты не знаешь, что вдвоем играть веселее? — ответило стеклышко.
Они долго играли. Конечно, чудесное красное стеклышко немного подыгрывало Коте: ведь оно было взрослым.
Мимо шли люди. Люди, люди — ноги для котенка и стеклышка: туфли, босоножки, — сапоги. Котя и красное стеклышко играли и не заметили, как какие-то красивые, глубоко задумавшиеся туфли задели красное стеклышко, подбросили его. Оно подскочило, подпрыгнуло несколько раз, ударилось об асфальт и рассыпалось, рассыпалось… И вот уже пять, шесть, семь осколков сверкнули на асфальте.
Котя очень удивился такому странному превращению. Котя растерялся, огорчился. Котя чуть не плакал: он не мог найти среди осколков стеклышка, своего приятеля.
— Стеклышко! Стеклышко! — звал Котя. — Вы которое из них?
— Я — осколок! Я не стеклышко… Я осколок. Я не стеклышко. Я осколок. Я осколок, — звенело со всех сторон.
Осколки… Осколки… Осколки… Ну разве так можно?! Разве можно не понимать, что каждый осколок — это стеклышко. Крохотные искры солнца разлетаются от крохотных граней, в крохотной красной серединке лиловеет небо. Осколок — крохотное стеклышко. Пройдет много времени, и еще много времени, и еще много, прежде чем осколок поймет это.
ПИШИТЕ ПИСЬМА
Ю.П.Изюмову
С сердечной теплотой
Мне нужно написать письма. Откладывать некуда. Еще нужно оттаять холодильник, пропылесосить ковер, пропустить через машину бак белья и, естественно, собрать чемодан. Дело в том, что мне невероятно повезло. Поэтому завтра рано утром — поездом в Ригу, а дальше по путевке на теплоходе (то ли финском, то ли шведском) по Балтике, со стоянками в четырех городах (то ли финских, то ли шведских). Это в июле-то месяце! Только дела сделать надо.
Времени около двенадцати. Целая ночь впереди, спать можно в поезде. Начну с писем. Нет, минуточку! Минуточку… Я бережно бросаю в кресло ярко-красное шифоновое вечернее платье и рядом ставлю золотые изящнейшие французские босоножки. Так… Хорошо… Почти полдела сделано. Теперь письма. Я села у открытого окна за журнальный столик. Передо мной бумага, конверты, ручка. Так… Так… Конверты есть, и бумага. Хорошо. Только еще минуту. Я промчалась на кухню. Поставила на газ четыре кастрюльки. Бегом — в ванную: раз, другой, третий. Порошка побольше — пусть мокнет пока. Снова бегом на кухню. Из холодильника — все на стол, под стол и на подоконник. В холодильник — кастрюльки с кипятком. Пусть пока оттаивает. Теперь в комнату, опять бегом. По пути захватываю из шкафа в прихожей пылесос и пустой чемодан. Натыкаюсь на что-то знакомое в пижаме. А… Он спал, а от моего шума, оказывается, проснулся.
— Привет, — оставляю пылесос и чемодан посреди комнаты, сажусь за письма.
— Привет, ты уверена, что все это, — он сделал круговое движение головой, — необходимо сейчас?
— Именно! Иначе я не уеду спокойно.
— И вот это?.. Может быть?.. — он осторожно кивает на конверты.
— Это — тем более. Ты мне просто не мешай. Спи! Пожалуйста.
Он пожал плечами и пошел спать. Так… Около часа. Хорошо. Теперь письма. Сложные у меня письма… Я серьезно, сложные. Вода!!! В ванной!! Не выключила! Слетала в ванную, стукнулась ногой о пылесос, а вода оказалась выключенной.
Я снова опустилась в кресло, улыбнулась. Невесело. Я не дура. Я понимаю: ВСЕ, что делаю последний час, — ерунда. Просто боюсь писем. Но я знаю, написать их нужно. А то голова так и не перестанет болеть. Та голова, которая душа. Это не я придумала. Исповедальням уже много лет. Что-то грохнуло в кухне. Наверное, лед в холодильнике. Пусть. Пока ни напишу, не встану. Вот первый верхний лист.