Взять еще одного резника-опасное дело. Распри тут не миновать. А у всех еще в памяти недавняя распря из-за резников, вслед за которой посыпались доносы, и половине лавочников пришлось платить штраф за патенты. На то уж евреи в изгнании!
Прессованными дрожжами, оказалось, торгуют больше христиане, нежели евреи… Налога на какие-нибудь продукты не допустят ремесленники. Ремесленники да братство погребальных носильщиков — одна компания; и пойдет тут история с погребальным братством!
Налога на птицу не желают состоятельные. Они говорят, что, если введут налог, они перестанут есть птицу… Тут есть и другая опасность: могут начать ввозить битую птицу извне! А рыба и без того ужасно дорога…
Но откладывать в долгий ящик все же нельзя. Остается собирать пожертвования. Стали уже думать: кто пойдет? кто с кем пойдет?
Но человек предполагает, а бог располагает.
Было это в обычнейший вторник. Будничную тишину рынка внезапно разорвал отчаянный грохот: по рынку на бричке, запряженной парою коняг, мчал возница Ореле; он носился туда и обратно, по пригоркам да рытвинам, по камням да ухабам, так что уши заложило. В бричке сидел реб Гавриель. С правой стороны его поддерживала жена — не то вторая, не то третья; с левой — городской фельдшер. Оба беспрерывно колотили возницу в спину: езжай, езжай! езжай, разбойник! Десятка лошадей не жаль за одного человека!
У реб Гавриеля заворот кишок, упаси нас господи! Он уже и ртуть принимал, некоторые говорят: даже мускус пил. А теперь только бог да Ореле и его "львы" могут спасти. Пока нехорошо. Старый служка погребального братства, который видел на своем веку больше покойников, чем иной живых, говорит, что если кишка не выравняется после этой гонки, то дело дрянь. Стало быть, там такой узел, что лишь великое милосердие спасет. Привезли откуда-то доктора, он тоже сказал, что осталось только на бога уповать.
О сборе пожертвований в пользу Авигдора сразу перестали говорить. Почему? Никто не говорит вслух, но все это знают. Староста погребального братства уже стал нос задирать, пожилым людям говорит "ты", никому понюшки табаку не дает. Говоришь ему: "Доброе утро", а он будто и не слышит. Знает, скоро его власть будет!
А счет у общества с реб Габриелем огромный. Не только Авигдор будет спасен. Богатый, слава богу, еврей — три дома, два амбара, наличными целое состояние, а детей нет! И чтобы человек настолько был во власти своих денег! Ни тебе пожертвования перед судным днем, ни тебе на мацу для бедноты; никогда приезжего не пригласит на субботнюю или праздничную трапезу. А в пурим притворится больным, запрет двери, окна. С тех пор, как в последний раз женился, тому уже лет двадцать, он никого даже водкой да пряником медовым не угостил…
Зла ему, упаси господи, никто не желает. Все же еврей. Господу-богу никто советов давать не станет. Но правда все же остается правдой.
У Ореле одна лошадь уже пала, а проку никакого. Староста погребального братства даже к собственной жене уже уважение потерял!..
Однако и в нынешние времена случаются чудеса. Редко, но все же случаются! Реб Гавриель пожертвовал несколько фунтов свечей в синагогу, и это возымело свое действие. Реб Гавриель воскрес! Зато Авигдор, бедняга, — отдели, господи, живых от мертвых, — внезапно скончался.
Похороны Авигдора были необыкновенные: явились все — от мала до велика.
И все же это были — иначе не могу выразиться — сухие похороны. Не осталось у него ни вдовы, ни дочерей.
Женщинам никак не удавалось найти повода для рыданий: никто не падает в обморок, никто не плачет как следует. Бедный мальчик-сиротка даже не знает, что такое могила, что означает "умер". Он больше испуган, чем огорчен. И женщинам, на самом деле, тут не за что ухватиться. Одна из них вспомнила, было, собственное горе и попыталась заголосить, но плач ее так и повис в воздухе, никто его не подхватил, не продолжил, — замер, словно задохся.
Женщины поэтому сразу же отстали.
Иона Бац, очередной староста братства носильщиков на этот месяц, сразу заметил их уход и закричал им вслед:
— Домой, бабы, домой! Похороны без плача — что свадьба без музыки, упаси вас бог!
Бабы обругали "долговязого Иону", но все же ушли.
И мужчины не долго задерживались.
Люди занятые, лавочники и вообще люди пожилые, слабые здоровьем дошли каждый до угла своей улицы. Иные проводили носилки с покойником до городской окраины. Остановившись там, стучали в ближайшее окошко, а в доме уже знали, что этот стук означает. Тут же появлялся кто-нибудь с водой, необходимой для омовения рук. Прохожий обливал кончики пальцев, вздыхал и, пробормотав слова молитвы, уходил своей дорогой — домой, в лавку.
Молодые люди, сидящие на хлебах, изучающие священное писание, учившиеся когда-то у Авигдора или беседовавшие когда-либо с ним по вопросам талмуда, проводили носилки с покойником за город. До кладбища, однако, они не дошли. День такой пригожий, ясный. Молодые люди свернули сразу же направо, к реке, — руки помыть. Часть решила вообще немного погулять за городом. Специально гулять сюда не пойдешь, но раз уж пришли!.. Некоторые решили заодно искупаться.
Засыпали могилу, слова заупокойной молитвы подсказывали сиротке лишь несколько оставшихся меламедов; но и они спешат домой, в хедер: ученики их там, наверное, уже все вверх дном перевернули.
Дощечку с надписью: "Здесь погребен…" — временный памятник, который, наверное, так и останется здесь навсегда, — ставит над могилой Иона Бац, посылая тяжкие проклятия по адресу почтенных граждан города… Силы у человека истощились, все соки высосали и выбросили, как кожуру выжатого лимона.
Носильщики запирают кладбище.
До города с версту пути. Солнце уже близится к закату. В город вернутся как раз к предвечерней молитве. Может быть, удастся еще водки глотнуть. За работу сесть уж не придется. Идут поэтому медленно, словно отсчитывая каждый шаг, и проклинают почтенных граждан города за их жестокосердие.
Не только в отношении меламедов ведут они себя так отвратительно… А как обращаются они с беднотой вообще, а в особенности с ремесленниками!
И тут они сразу же забывают о покойнике, переходят к делам житейским: бедняки состоят членами братства носильщиков, а над ними — почтенные граждане из погребального братства. "Носильщики" работают до изнеможения, а деньги забирают члены погребального братства и раздают их родственникам старосты, нескольким бездельникам, подхалимам… Разве с мнением ремесленников когда-либо считаются в городских делах! Кто принимает кантора? Именитые граждане! Ничего они в пении не смыслят: не разберутся, где настоящая трель, а где крик петуха; понятия не имеют, что такое "волах". И все же именно они, эти толстопузые, принимают кантора! Кто назначает резника? Они же: глава общины Шмерл (да сгинет имя его!). Все три резника — его родственники! Пора бы уже взбунтоваться против всего этого, но вот беда: как раз сейчас дороговизна… Иона Бац хотел было приступить к закупке провизии для пирушки, устраиваемой ежегодно братством, но цены оказались такими, что не приступись! А когда жизнь дорога, тут у ремесленника смелости не хватает…
От разговора о пирушке перешли к прошлогодним и нынешним выборам должностных лиц общины. Выборы эти проведены были далеко не честно — никак они не могут не смошенничать…
А бедняжка-сирота плетется там позади, забытый, испуганный… Глаза расширены, бледное личико в подтеках от слез, которые текут по грязным щечкам… Губы еще дрожат от притихшего только что плача… Он даже голода не чувствует, хотя решительно ничего не ел сегодня.
Но у детей печаль долго не длится. Внимание мальчика привлекли камни по краям шоссе, — пройдешь немного, и вот тебе камень на маленькой кучке земли, обложенной травой. Издали чудится, будто каждый камень глядит на тебя огромным глазом. Подойдешь поближе — оказывается, на камне большой круг с цифрой посредине. Зачем и кому нужны эти камни, — мальчика не интересует. Но вот перепрыгнуть через такой камень надо попробовать. Он пробует, и ему это удается. И вот он уже бежит навстречу второму камню, прыгает через него еще ловчей, несется дальше, пока не забегает вперед, обгоняет "носильщиков".
— Гляди, гляди, сиротка-то!
— Босой, бедняжка, — замечает Иона Бац со вздохом.
— И у моих сапожек нет, — отвечает шапочник Гешель.
— Зато отец-мать есть, — говорит Иона Бац.
— Фьюить! — свистит Берл-кондитер, что должно означать: много могут отец с матерью помочь, если заработка нет.
Смеркается. В поднебесьи появляется целая туча ласточек. Воздух наполняется птичьим гомоном, шумом крыльев; там кувыркаются, щебечут, гоняются друг за дружкой. Несколько ласточек снижается, играя; вот оторвалось от стаи еще несколько — кружатся, и с каждым кругом они все ниже, ниже… Мальчик останавливается и, раскрыв рот, смотрит на ласточек, из горла у него вырывается какой-то странный звук. Ему хочется закричать по-птичьи. Ножки у него топочут, приплясывают, точно он собрался полететь за ними. Поглядывая на веселую птичью ораву туда, наверх, он в радости хлопает ручонками. Вдруг он хватает несколько камешков и целится в ласточек, которые опустились совсем низко.
— Ведь только что читал заупокойную молитву! — с горечью говорит Гешель-шапочник. — Стоит рожать и воспитывать…
— Да что тебе ребенок понимает! — возражает Иона Бац.
— Теленок, — замечает Гешель, — и тот мычит, когда корову забирают…
— Корова, — говорит кондитер, — мать, а не отец. А мальчик не теленок.
Иона Бац подзывает мальчика:
— Иди-ка сюда, парнишка!
Как ни ласков голос у Ионы Баца, сиротка все же затрепетал весь. Радость, улыбка исчезли с его личика. Вместо этого на лице появилось выражение тупого страха. Он неохотно приблизился. Иона Бац взял его за руку.
— Идем, мальчик… Я отведу тебя домой.
— Откуда у пса бездомного конура? — пошутил кондитер.
Иона Бац задумался. Ручки мальчика он, однако, из своей не выпускал.