— Но субботы, праздники!.. Что ты, детка?
Слово "детка" вышло у него так нежно, так задушевно, что она растаяла в улыбке.
— Ну, читай уж, читай застольную молитву, — отвечает она. — Отложи расчеты до завтра. Пора уже спать!
Ей становится стыдно, она опускает глаза. И, покраснев, оправдывается.
— Ты приходишь так поздно, — говорит она с деланным зевком.
Он наклоняется к ней через столик.
— Ах, ты, глупенький ребеночек, — шепчет он ей на ухо, — я ведь нарочно прихожу поздно, чтобы мы могли вместе поесть… понимаешь… Иначе не подобает… ведь сама знаешь… я меламед!
— Ну, молись же, молись, — повторяет она, а веки ее уже смыкаются.
Он также закрывает глаза, хочет усердно помолиться, но глаза ежеминутно сами раскрываются.
Он усиленно хмурит брови и сжимает веки, — все ж остается между ним щель, сквозь которую он видит Трайну, облитую таким чудным сиянием, что не может от нее глаз оторвать.
— Устала, — жалеет он ее.
Он видит, как она подвигается выше на кровати и опирается о стенку.
"Она так и уснет, — думает си. — Почему она не берет подушку?" — волнуется он, но не хочет прерывать молитвы и только мычит:
— Мм… Мм…
Но она не слышит.
Он быстро бормочет молитву, встает и застывает, не зная, что предпринять.
— Трайна! — зовет он, но так тихо, чтобы не разбудить ее. Он подходит к кровати и наклоняется над ней. Лицо ее так сладко улыбается… Ей, зерно, снится что-то хорошее. Как прелестна ее улыбка… Жаль будить, головка будет болеть… Ах, какие волосы были у нее… Он их видел на помолвке — длинные, черные… Теперь их отрезали. Чепец кружевной, тонкий, с дырочками, вышитый… Хотя он также выглядит очень мило и словно улыбается.
А все же разбудить ее нужно. Он наклоняется над ней еще ниже, слышит ее дыхание и жадно впитывает его в себя. Он чувствует, как она неотразимо влечет его, притягивает, словно магнит… И невольно касается он ее губ своими губами.
— Я ведь совсем не спала, — вдруг вздрагивает она, раскрывая хитро смеющиеся глаза. Она обвивает руками его шею и притягивает к себе.
— Ничего, — шепчет она ему на ухо так мило, так нежно, — ничего!.. Господь-бог милостив, он поможет нам. Это ведь он соединил нас друг с другом… Он не оставит нас… Будет и светло, будет и тепло, будет работа… Будет хорошо… очень хорошо будет… Не правда ли, Иоселе? Не правда ли?
Он не отвечает, он весь дрожит.
Она его слегка отстраняет от себя.
— Погляди на меня, Иоселе! — предлагает она ему вдруг.
Иоселе хочет исполнить ее просьбу, но не в состоянии этого сделать.
— Глупенький! — нежно говорит она. — Не привык еще, а?
Он хочет положить голову к ней на грудь, но она не дается.
— Чего ты стыдишься, дурачок? Целовать можешь, а глядеть нет?
Он предпочитает целовать, но она уклоняется.
— Ну, посмотри же на меня, я тебя прошу.
Иоселе с трудом раскрывает глаза, но они сейчас же снова закрываются.
— Умоляю тебя! — повторяет она еще нежнее, еще ласковее.
Он смотрит. Теперь она опускает веки.
— Скажи, — говорит она, — скажи правду, я тебя очень прошу, красивая я?..
— Да! — шепчет он, и он. еще сильнее чувствует ее горячее дыхание.
— Кто тебе сказал?
— Вижу ведь сам! Ты прекрасна, как царица, как царица…
— А скажи мне, Иоселе, ты всегда будешь так… будешь таким?..
— Каким же, Трайна?
— Я думаю, — дрожит ее голое, — таким же добрым ко мне?
— А как же?
— Таким нежным, таким сердечным?
- — А что же?
— Всегда?
— Всегда! — обещает он.
— Всегда будешь есть со мною вместе?
— Конечно, клянусь! — отвечает он.
— И никогда кричать на меня не будешь?
— Никогда… Ни за что…
— Никогда не будешь мне причинять огорчений?
— Огорчений? Я тебе? Как?.. За что?
— Ну, разве я знаю? Фрейда говорит…
— Ах, эта ведьма!..
Он снова прижимается к ней. Она его отстраняет.
— Иоселе!
— Что?
— Скажи… Как меня зовут?
— Трайна.
— Фу! — поджимает она маленькие губки.
— Трайночка! — поправляется он. Она все еще недовольна.
— Трайнуся…
— Нет!
— Ну, Трайна — жизнь моя, Трайна — ангел мой, Трайна — сердце мое. Так хорошо?
— Да, — отвечает она, счастливая, — но…
— Что же, душа моя, радость моя?
— Только слушай, Иоселе…
— Что; детка?
— А если, не дай бог, не хватит нам иногда на существование? Если я буду мало зарабатывать?.. Ты, может быть, на меня кричать будешь?
Слезы наполняют ее глаза.
— Боже упаси!.. Более упаси!..
Он вырывает голову из ее рук и припадает к ее еще раскрытым устам…
— Ну вас ко всем чертям! Все, что снилось мне сегодня, вчера и позавчера, да падет, владыка небесный, на ваши головы! — раздается вдруг за ширмами. — Поцелуйная неделя у них. Глаз сомкнуть не дадут!..
Это хриплый, колючий, ядовитый голос "старой ведьмы" Фрейдл.
Мать
1915
Перевод с еврейского Ш. Эпштейна.
За городом идут две женщины: высокая, полная, с злыми глазами тяжело ступает; худая, бледная, маленькая идет, опустив голову.
— Куда ты ведешь меня, Ханэ? — спрашивает маленькая.
— Потерпи, Грунэ, еще несколько шагов: видишь, там горка.
— Зачем? — спрашивает Грунэ робко, прерывисто, точно пугаясь чего-то.
— После узнаешь, идем…
Они подошли к холмику.
— Сядь! — говорит Ханэ.
Грунэ послушно садится, Ханэ возле нее.
И в тишине теплого летнего дня, далеко от городского шума завязывается беседа.
— Грунэ, ты знаешь, кто был твой муж, мир праху его?
На бледное лицо Грунэ ложится тень.
— Знаю, — отвечает она, закусив губы.
— Он был сойфером, Грунэ, благочестивым сойфером.
— Знаю, — говорит нетерпеливо Грунэ.
— Прежде чем написать букву, он совершал омовение в микве…
— Враки… Раза два в неделю он, правда, ходил туда…
— Благочестивый был человек.
— Верно.
— Да будет он заступником нашим.
Грунэ молчит.
— Ты молчишь? — удивляется Ханэ.
— Все равно!
— Нет, не все равно! Пусть же он заступится за нас, слышишь?
— Слышу!
— Что скажешь на это?
— Что мне сказать? Я знаю только, что он за нас не заступился…
Пауза. Обе женщины понимают друг друга: благочестивый сойфер умер, оставив вдову с тремя девочками-сиротами. Грунэ вторично замуж не выходила, не хотела дать отчима своим детям, сама работала на себя и детей, но удачи ей не было ни в чем… "Он не был заступником их!.."
— А знаешь почему? — нарушает Ханэ молчание.
— А?
— Потому что ты грешна…
— Я? — вскакивает Грунэ, как подстреленная. — Я грешна?
— Слушай, Грунэ, всякий человек грешен, а ты и подавно…
— Подавно?..
— Повела я тебя за город к реке, в поле недаром… Что говорить, свежего воздуха нам, слава богу, не нужно… Видишь ли, Грунэ… мать, и особенно вдова благочестивого сойфера, должна…
— Что она должна?
— Должна быть богобоязненнее всех, лучше всех и внимательнее смотреть за своими дочерьми…
Бледная Груиэ становится еще бледней. Глаза у нее загораются, и синие, запекшиеся губы дрожат.
— Ханэ! — кричит она.
— Ты ведь знаешь, Грунэ, я тебе верный друг, но правду я все же должна сказать, не то придется мне держать ответ перед богом… Я сплетничать на тебя не буду, из-за меня ты людям на язык не попадешь, все останется между нами, один только бог в небе услышит нас.
— Не тяни душу!
— Так слушай же! Коротко и ясно… вчера вечером, поздно вечером, возвращалась я с вокзала, и на горке сидела твоя Мирл…
— Одна?
— Нет!
— С кем?
— Разве я знаю? Шляпа какая-то… даже цилиндр… Он целовал ее в шею, в затылок… Она смеялась и грызла леденцы.
— Знаю!.. — отозвалась Грунэ замогильным голосом. — Это не впервой.
— Ты знаешь это? Что он ей, жених?
— Нет…
— Нет? И ты… молчишь?
— Да.
— Грунэ!
Но Грунэ уже спокойна.
— Теперь помолчи-ка ты и послушай, что я тебе скажу, — говорит она резко, схватив Ханэ за рукав и заставляя ее снова сесть. — Слушай, — продолжает она, — я тебе все расскажу, и только один бог на небе услышит нас!
Ханэ садится опять.
— Когда муж умер… — начинает Грунэ.
— Как ты это говоришь, Грунэ?
— Как же мне говорить?
— Не говоришь "блаженной памяти"… И нужно ведь сказать "скончался".
— Не все ли равно, скончался, умер? — его ведь похоронили…
— Он вернулся к своим предкам…
— Пусть будет так… только меня он оставил с тремя сиротками-девочками…
— Бедный, он кадиша не оставил.
— Трех дочерей, старшую…
— Генендл…
— Четырнадцати лет…
— У людей такая девушка уже невеста…
— У нас хлеба не было! Не до сватовства было… до помолвки и пряников — подавно.
— Как ты, Грунэ, говоришь сегодня!
— Не я говорю — боль сердца говорит… Генендл, ты знаешь, была самой красивой девушкой в городе…
— И теперь тоже… чтобы не сглазить!
— Теперь она выжатый лимон, дожила до седых кос! Но тогда она сияла, словно солнце… И я была вдовой благочестивого сойфера, я берегла ее, как зеницу ока; я знала, что в нынешние времена… шляются всякие музыкантишки, портные, франтики, старые холостяки… Но на то и мать. Девица в невестах должна быть чиста, как зеркало… И я добилась своего, пылинки на нее не упало, я берегла ее, стерегла, с глаз не спускала, ни на миг она из дому одна не уходила. И все-то я ей наставления, назидания читала: "не смотри туда, не гляди сюда, не стань там, не ходи тут… не смотри, как птички летают…"
— Ну, и очень хорошо…
— Замечательно хорошо! — сказала Грунэ с горечью. — Пойди-ка посмотри, во что она превратилась! Да, она действительно честная девушка, но тридцати шести лет! Худа — хоть ребра пересчитай, кожа сморщена, точно пергамент для филактерий, глаза потухшие, лицо кислое, без улыбки, губы вечно сжатые. Да, часто загораются ее потухши