ену с горшка, ногою качаю…
— Как он, бедняжка, теперь?
— Ему лучше.
— Слава богу. А Геня?
— У швеи.
— А Иосель?
— В хедере.
Хаим опускает бороду и уходит, а Ханэ следит за ним, пока он не скроется.
По четвергам и пятницам разговор продолжается дольше.
— Сколько в бумажке? — спрашивает Ханэ.
— Двадцать два гроша.
— Боюсь, мало будет.
— А чего тебе недостает, Ханэ?
— Мазь нужно купить для ребенка за шесть грошей, свечей на субботу. Хала у меня уже есть, мясо тоже — полтора фунта. Ну, недостает водки для кидуш. Еше нет щепок.
— Щепок я тебе принесу; на базаре, верно, найдется.
— Потом еще нужно…
И она перечисляет, что ей нужно на субботу. В конце концов оказывается, что кидуш можно произнести над халой и что вообще можно обойтись без многих вещей. Главное — это свечи и мазь для ребенка.
Все же, когда дети здоровы и медные подсвечники не заложены, у мужа с женой бывают очень веселые субботы, особенно, если еще есть кугл. Ибо Ханэ большая мастерица готовить кугл. Сначала у нее постоянно недостает чего-нибудь: то муки, то яиц, то жира; но, в конце концов, получается чудесный, сладкий кугл; он тает во рту, "расходится по всем суставам".
— Это ангелы готовили, — говорит Ханэ, радостно улыбаясь.
— Да, ангелы, наверно, ангелы. Ты тоже ангел, Ханэ. Сколько ты терпишь из-за меня и детей; сколько раз они тебя огорчают, и я тоже, когда рассержусь. Но разве я слышу от тебя ругань, как иные от жен своих? И какие же у тебя радости от меня? Ты боса и гола, дети тоже. На что я годен? Даже субботних песен не умею петь, как следует.
— Но все же ты хороший отец и хорошим муж, — твердит Ханэ. — Пусть бог пошлет такой счастливый год мне и всем евреям. Состариться бы нам вместе, творец мира!
И пара смотрит друг другу в глаза гак тепло и нежно, словно они только что из-под венца.
После обеда они отдыхают. Проснувшись, Хаим отправляется в синагогу послушать тору.
Там меламед читает с простым народом "Алшех". Жарко. Лица еще заспаны, кое-кто еще дремлет, другие громко зевают. Но вот вдруг все оживляются: речь заходит о том свете, об аде, где нечестивых секут железными прутьями; о светлом рае, где благочестивые сидят в золотых венцах и изучают тору. Рты раскрыты, лица красны; затаив дыхание, все слушают, что будет на том свете. Хаим обыкновенно стоит возле печки. Руки его дрожат, в глазах слезы: он сейчас весь на том свете. Он страдает вместе с нечестивыми; он сброшен в преисподнюю, он купается в горячей смоле, он собирает сучья в пустынных лесах. Он переживает тут всё, всё, и его покрывает холодный пот. Но через минуту он уже блаженствует вместе с благочестивыми: светлый рай, ангелы, левиафан, все другие блага представляются ему так живо, что когда меламед кончает чтение, целует книгу и закрывает ее, Хаим просыпается, словно после глубокого сна, словно он и в самом деле был на том свете.
— О, господи! — вздыхает он тяжело. — Творец мира, хоть кусочек, хоть капельку райской жизни дай мне на том свете, мне, жене моей и детям.
При этой мысли Хаиму становится грустно. За что ему рай? Какие его заслуги перед господом?
Однажды после чтения он подошел к меламеду и сказал дрожащим голосом:
— Рабби! Научите, как мне удостоиться на том свете рая.
— Изучай, дитя мое, тору.
— Рабби! я не умею.
— Изучай другие священные книги, изучай хотя бы "Изречения отцов".
— Я не умею, рабби!
— Читай псалмы.
— Нет у меня времени, рабби!
— Молись горячо.
— Я не понимаю значения слов молитвы.
Меламед посмотрел на него с глубоким сожалением.
— Чем ты занимаешься?
— Я носильщик.
— Ну, так служи тем, которые изучают тору.
— Как мне служить им, рабби?
— Приноси, например, каждый вечер ведро воды в синагогу, дабы изучающие тору имели, чем утолить свою жажду.
У Хаима стало радостно на душе. Это он может.
— Рабби! — спросил он дальше, — а жена моя?
— Когда муж сидит в раю в кресле, жена служит скамеечкой для его ног.
Когда Хаим пришел вечером домой, чтобы произнести молитву прощания с субботой, Ханэ сидела и тихо молилась. Он увидел ее, и сердце у него больно сжалось.
— Нет, Ханэ, — воскликнул он, — не хочу я, чтобы ты служила скамеечкой для ног моих. Я наклонюсь к тебе, Ханэ, подыму и посажу возле себя. Мы будем сидеть в одном кресле вместе, рядом, как теперь. Нам так хорошо вместе! Слышишь, Ханэ, вместе будем мы сидеть. Господь должен будет согласиться. Он согласится, Ханэ!..
Перевоплощение одной мелодии(Из хасидских рассказов)
1894
Перевод с еврейского Я. Левин.
— Тальновскую мелодию хотите?
В сущности, кажется, пустяк — взять мелодию тальновской субботней трапезы и спеть! Однако это не так легко, как кажется!
Тальновскую мелодию необходимо петь во многолюдии — народ должен ее петь!
Подтягивать, говорите, будете? Нет, братцы! С польскими хасидами тальновской мелодии не спеть!
Ведь вы никакого представления, никакого понятия не имеете о пении!
Мне вот приходится слышать ваших музыкантов, ваших канторов. Это пиликанье, а не игра. А при пении вы дерете глотки, словно петухи недорезанные! Даже синайские мелодии у вас получаются какими-то дикими… А ваши марши, "казачки"? Они еще более несуразны, чем ваши жесты и гримасы! Вы говорите, это и есть по-хасидски?.. Нет, у нас другие хасиды!..
Откуда наши мелодии берутся? Возможно, они в роду у нас, а может быть, тут дело в местности.
В нашей Киевщине не найдется дома без скрипки!
Любой парнишка из состоятельной семьи, или, как у нас говорят, папенькин сынок, обязательно должен иметь скрипку, должен уметь играть…
Хотите узнать, сколько мужчин в доме? Посмотрите на стены: сколько скрипок — столько и мужчин!
Все играют: играет дед, играет отец, играет сын…
Жаль только, что каждое поколение играет свое, играет по-другому, играет по-своему.
Старик-дед играет синайские мелодии или вообще что-нибудь синагогальное: "Кол-нидрей", "Шойшанас-Иаков" — мало ли что? Отец, хасидская душа, тот заливается в чисто хасидской думке. Сын же, в свою очередь, играет, но уже но нотам. Играет даже театральные штучки…
Каково поколение — такова и мелодия!
— Что делают хасиды, когда нет водки? — Говорят про водку. Петь одному, без народа, без зажигающего огня народа, нельзя! Что ж, давайте тогда говорить о пении!
Пение, должны вы знать, великое дело. Все Тальное держалось на "Мелаве-малке". А главное в этом прощании с царевной-субботой — это пение!
Все лишь в том, кто поет и что поется…
Из одних и тех же кирпичей можно построить синагогу и — да не будет рядом помянуто — церковь, дворец и тюрьму, а то и вовсе богадельню…
Одними и теми же буквами начертаются таинства торы и самая большая — да не будет рядом сказано — ересь… И одними и теми же голосами можно подняться на высокую ступень воодушевления и экстаза и можно низринуться, упаси бог, в преисподнюю и копошиться там, подобно червю во грязи…
Письмо — как его читать будешь, мелодии — как петь!
Возьмите, к примеру, "фрейлахс", он может быть тальновской субботней "Мелаве-малке" — радостью благочестия и добродетели, и может быть весельем какой-нибудь бездомной распутной пичужки!
Мелодия горит, она насквозь пропитана любовью. Но любовь разная бывает: есть любовь к боту, любовь к людям, любовь к своему народу… А бывает — один любит только себя, а то и вовсе, упаси бог, чужую жену…
Мелодия жалуется, мелодия плачет, но один плачет о змее, об утерянном рае; другой — о мировой скорби, о разрушении храма, о нашей униженности и оскорбленности… "Воззри на наше состояние", — жалуется эта мелодия… А еще мелодия плачет о том, что у кого-то там красотка сбежала…
Имеются песни, полные тоски. Но о чем они тоскуют, эти песни? Тоскует душа по своему источнику, и тоскует старый беззубый пес по своей утраченной молодости, с ее собачьими страстями…
Возьмите хотя бы песенку:
Реб Довидл жил в Василькове, в Василькове, —
А теперь живет он в Тальном;
Реб Довидл, реб Довидл жил в Василькове,
Теперь живет в Тальном!..
Поют ее тальновцы, поют ее васильковцы. Но когда тальновцы поют, — это подлинный "фрейлахс", он искрится, брызжет радостью, блаженством; когда же поют васильковцы, — она пропитана унынием и скорбью…
А зависит это от души, которая вкладывается в мелодию.
. . . . . . . . . . . . .
Мелодия, должны вы знать, это сумма звуков или, как "те" говорят, тонов.
Звуки или тона берутся из природы; их никто не выдумывает, а в природе нет недостатка в звуках. У всего есть свой голос, свой собственный тон, если даже не целая мелодия.
Колеса святого престола, как нам известно, велегласны: "каждодневно, еженощно" у них свой хвалебный гимн… Люди и птицы поют… Звери и животные по-своему хвалу возносят… Камень о камень стучит, металл звенит… Вода, когда течет, тоже не молчит. Не говоря уже о лесе: при малейшем ветерке он поет этакую тихую, сладкую думку. А поезд, например, этот дикий зверь с огненно-красными глазами, — когда несется, разве не оглушает он своим пением? Даже рыба, тварь немая, и та, — я это сам вычитал в старой священной книге, — иногда издает звуки. Некоторые рыбы, сказано в той книге, подплывают время от времени к берегу, бьют хвостом о песок, о камни и этим несказанно наслаждаются…
Мало ли звуков? Надо лишь иметь ухо, чтоб их улавливать, как сетью, вбирать их, словно губка…
Но одни звуки — еще не мелодия!
Груда кирпичей — еще не дом!
Это только тело мелодии; ему нужна еще душа!
А душа песни — это уже чувство человека: его любовь, гнев, милосердие, месть, тоска, раскаяние, печаль, — все, все, что человек чувствует, он может вложить в мелодию, и мелодия — живет!
. . . . . . . . . . . . .