Словом, реб Довид вынужден бежать, а по пути пришлось ему остановиться на субботу в Радзивилове. И наш радзивиловский ученый, благодарение богу, попадает, наконец, к цадику на субботнюю трапезу.
Однако "злой дух" все еще не поддается… Ученый входит и видит: маленький человек, совсем крошечный, сидит на самом почетном месте. Кроме большой, прямо-таки огромной, меховой шапки и падающих ему на лицо серебристых волос — ничего не видно! Все молчат. Ни слова торы! Сердце тут упало у ученого…
"И вот это все?" — думает ученый.
Но реб Довид его уже заметил и говорит: "Садись, ученый!"
И тут уж ученый пришел в себя. Он поймал на себе взгляд реб Довида, и взгляд этот обжег ему душу.
Вы, верно, слыхали про глаза тальновского цадика? В его взоре таились и власть, и святость, и сила, — все, что хотите, было в этом взгляде!
Знаете ведь, когда реб Довид скажет: "Садись!" — место за столом сразу освободится! Ученый сел и ждет.
А когда реб Довид сказал: "Пусть ученый споет нам что-нибудь!" — вся кровь бросилась ему в голову. Он — и пение!..
Но кто-то уже толкнул его в бок… "Когда реб Довид велит — нужно петь!"
Что ж, петь — так петь!
И он, бедняжка, начал… Хриплым, прерывающимся голосом выдавил он из себя первые звуки. И что, собственно, он собрался петь? Конечно, мелодию сироты, — другого он ведь ничего не знает! Дрожит, сбивается и поет…
И мелодия эта уже совсем иная… В ней уже дух торы, ростки субботней святости, зачатки раскаяния ученого… По мере того как он поет, он начинает ощущать мелодию, с каждой секундой он поет ее все лучше, все свободней…
Посреди пения реб Довид, по своему обыкновению, стал подтягивать. Услыхали остальные и тоже подхватили. Ученый постепенно и сам загорелся, вошел в экстаз, — он уже поет по-настоящему!..
И разливается мелодия огненной рекой… И волны ее вздымаются все выше, становятся все горячее и пламенней…
И уже тесно делается мелодии в доме, она рвется через окна наружу, и выплескивается на улицу море святости, огненной святости… И испуганные, пораженные люди на улице шепчут:
— Песня сироты! Песня сироты!
Песня получила "исправление" и ученый — также.
Перед отбытием из Радзивилова реб Довид отозвал ученого в сторону:
— Ученый, — сказал он ему, — ты оскорбил дочь еврейского народа! Ты не понял и не вник в душу ее песни! Ты назвал ее распутницей!
— Ребе, наложите на меня эпитимию! — молвил ученый.
— Нет надобности! — ответил ребе, царство ему небесное, — вместо эпитимии сделай лучше доброе дело!
— Какое доброе дело, ребе?
— Выдай девушку замуж! Это будет самым праведным делом…
. . . . . . . . . . . . .
А теперь послушайте! Вот вам еще одна сторона этой истории!
Лишь через несколько лет, когда слепая девушка уже была замужем за вдовым писцом, привелось узнать о ее происхождении.
Оказалось, что девушка — внучка старого Кацнера.
И произошло это вот каким образом.
Его киевский зять отлучился как-то с женой в театр на весь вечер. И в это самое время у них выкрали их единственного ребенка…
Однако возвратить им дочь уже было невозможно.
Матери уже давно не было в живых, а отец уже давно был в Америке…
Каббалисты(Из хасидских рассказов)
1894
Перевод с еврейского А. Брумберг.
В плохие времена падает в цене даже лучший на свете товар — тора.
От всего ешибота в Лащеве остались только глава ешибота — раввин реб Иекель и один-единственный ученик — Лемех. Раввин — старый худощавый еврей с длинной, всклокоченной бородой и потухшим взором; любимый ученик его — молодой человек, тоже худощавый, высокий, с черными вьющимися пейсами, с горящими обведенными глазами, выдающимся кадыком. Оба с открытой грудью, без рубашек, в рубищах. Раввин еле тащит свои мужицкие сапоги, у ученика башмаки валятся с босых ног.
Вот все, что осталось от знаменитого ешибота! Обнищавшее местечко чем дальше все меньше посылало съестного, все меньше давало "дней" [Беднейшие ешиботники столовались в домах состоятельных евреев. Благотворители кормили их один или несколько дней в неделю, после чего ешиботник вынужден был переходить к другому хозяину] и ученики разбрелись кто куда. Но реб Иекелю хочется умереть здесь, а его ученик остается, чтоб положить ему черепки на глаза.
И даже им вдвоем приходится здесь подчас голодать. От недостатка пищи — отсутствие сна, а от бессонных ночей и голодных дней у них страсть к каббале.
Действительно, если уж бодрствовать целые ночи, голодать целые дни, то хоть с толком; пусть хоть будут эти посты "очистительными", пусть разверзнутся врата мира тайн, обиталища духов и ангелов.
[рис. Менделя Хаимовича Гошмана]
Давно-таки занимаются они каббалой.
Вот сидят они теперь вдвоем за длинным столом. У людей уже после обеда, а у них — все еще "перед завтраком". Но ведь они привыкли. Раввин поднимает глаза вверх и говорит, ученик сидит, подперши голову руками, и слушает.
— В этом имеется, — говорит раввин, — много степеней: один знает часть мелодии, другой — половину, а третий — всю мелодию, и даже с припевом. Я едва удостоился вот этакого кусочка, — прибавляет он печально, показывая кончик костлявого пальца, и продолжает: — Есть мелодия, которая нуждается в словах. Это совсем низкая степень… Есть более высокая степень: мелодия, которая поется без слов, — чистая мелодия. Но для этой мелодии нужен голос, нужны уста, откуда голос выходит. А уста, понимаешь ты, ведь плоть. И самый голос нечто, правда, более благородное, но все-таки плотское, земное…
Допустим, что голос стоит на грани между плотским и духовным!
Но все-таки мелодия, которая выводится голосом, которая зависит от уст, еще не чиста, еще не совсем чиста, — она еще не есть истинно духовное!..
Истинная мелодия поется совсем без голоса, поется внутри, в сердце, в тайниках существа…
Вот в этом-то и заключается сокровенный смысл слов царя Давида: "Все кости мои славословят…" Песнь должна звучать в самом мозгу костей, там должна раздаваться мелодия — высшая хвала всеблагому. Это не песнь человека из плоти и крови, не надуманное звукосочетание, — это уже частица мелодии, которой бог сотворил вселенную, частица души, которую он вселил в нее… И так поют горние сферы! Так пел и наш ребе, благословенна память его!
Беседу прервал растрепанный парень, подпоясанный веревкою. Он вошел в синагогу, поставил на стол перед раввином миску с кашей и кусок хлеба и грубым голосом проговорил:
— Реб Тевел посылает раввину обед, — повернулся и, выходя, прибавил: — за миской приду потом.
Оторванный этим грубым голосом от божественной гармонии, раввин медленно поднимается и, волоча свои огромные сапоги, идет к рукомойнику.
На ходу он продолжает говорить, но уже с меньшим воодушевлением. Ученик следит за ним своими горящими, восторженными глазами.
— Но, — продолжает реб Иекель печальным голосом, — я даже не удостоился постичь, какой это степени? через какие врата нужно входить? Видишь ли, — добавляет он с улыбкой, — заклинания, какие нужны для этого, я знаю и, может быть, еще сегодня вечером открою их тебе.
У ученика глаза чуть ли не вылезают из орбит. Он сидит с раскрытым ртом, ловя каждое слово. Но учитель прерывает свою речь. Умыв руки и вытерев их, он читает предобеденную молитву и, направляясь к столу, дрожащими губами произносит благословение над хлебом.
Дрожащими костлявыми руками приподнимает он миску. Пар покрывает его исхудавшее лицо теплой дымкой. Потом он ставит миску обратно, берет ложку в правую руку, а левую греет о край миски, прожевывая беззубыми челюстями первый кусок хлеба с солью.
Согрев лицо и руки, он сильно морщит лоб, стягивает свои синие тонкие губы и начинает дуть на миску.
Ученик не спускает с него глаз. А когда учитель подносит к губам первую ложку каши, у него под сердце подкатывает. Он закрывает лицо руками и как-то весь съеживается.
Через несколько минут входит другой парень с мискою каши и хлебом:
— Реб Иосиф посылает ученику обед.
Но ученик не отнимает рук от лица.
Раввин кладет ложку и подходит к ученику. Некоторое время он глядит на него с гордой любовью, потом обертывает руку полой своей одежды и дотрагивается до его плеча.
— Тебе принесли обедать, — будит он его ласковым голосом.
Печально и медленно отнимает ученик свои руки от лица. А лицо его еще бледнее, запавшие глаза горят еще более дико.
— Знаю, ребе, — отвечает он, — но сегодня есть я не буду.
— Четвертый день поста?.. — спрашивает раввин удивленно. — И без меня? — добавляет он с упреком.
— Это другой пост, — отвечает ученик, — это пост покаянный.
— Что ты говоришь? Ты — и покаянный пост?!
— Да, ребе! покаянный пост… Минуту тому назад, когда вы начали обедать, у меня явился соблазн… преступить заповедь "Не пожелай!".
Поздней ночью ученик будил учителя. Оба они спали в синагоге друг против друга на скамьях.
— Ребе! ребе! — звал он слабым голосом.
— Что такое? — проснулся в испуге раввин.
— Я только что был на высшей ступени…
— Каким образом? — спросил раввин, еще не совсем оправившийся от сна.
— Во мне пело!..
Раввин разом поднялся:
— Каким образом? Каким образом?
— Сам не знаю, ребе, — ответил ученик еще более слабым голосом. — Я долго не мог заснуть, углубившись в смысл ваших слов. Мне непременно хотелось узнать эту мелодию… И от великого горя, что не могу постигнуть ее, я стал плакать… Все плакало во мне — все мои члены плакали перед творцом мира. Тут же употребил я заклинания, которые вы мне поведали… И — странно — не устами, а как-то внутренно… само собою… Вдруг мне стало светло… я держал глаза закрытыми, а мне было светло, очень светло, ослепительно светло…
— Вот-вот! — зашептал, нагибаясь к нему, раввин.
— Потом мне стало от этого света так хорошо, так легко… мне показалось, что я стал невесомым и в состоянии летать…