Нам понадобилось подойти к льдине. А на ней черным-черно — пингвины.
Увидев судно, которое медленно приближалось, птицы забеспокоились. По очереди стали подбегать к краю льдины и смотреть в воду. Смотрят, а прыгать почему-то боятся. Должно быть, поблизости шныряла косатка или плавал клыкастый тюлень.
И вдруг несколько пингвинов образовали кружок — устроили совещание. Поговорили, поговорили и стали чего-то ждать. Ждали, ждали, дождались. Один из пингвинов снова подошёл к краю льдины. Заговорщики подбежали к нему и… столкнули в воду.
Стоят, смотрят. Жив, плавает… Значит, никакой опасности нет.
И как горох — в воду!
Самый лучший пароход
Тимкин отец был матросом.
Как-то Тимка спросил:
— Пап, ты на каком пароходе сейчас плаваешь?
Отец засмеялся:
— На самом лучшем. Наш пароход самый большой, самый быстрый, с белой трубой и золочёной сиреной. Гудит — хоть уши затыкай: ту-уу-мб!.. Хочешь, приходи смотреть!
На другой день Тимка отправился в порт.
Кораблей там было — не сосчитать! Но самый лучший из них Тимка заметил сразу. Он стоял неподалёку — огромный, с белой трубой, двуногими мачтами и золотой сиреной. На носу прямыми буквами было написано: «ПЯТИЛЕТКА».
На причале кучей лежали серые ушастые мешки.
Три резиновые дорожки — транспортёры бежали по роликам с берега на «Пятилетку». Грузчики хватали мешки и бросали их на транспортёры. Мешки ползли вверх по дорожкам, выше, выше и — кувырк! — летели в пароходное пузо — трюм.
Из широченной пароходной трубы клубами валил серый дым! Один клуб опустился к земле и накрыл Тимку.
— Апчхи!
Тимка подошёл к транспортёру.
— Дяденька, куда эти мешки? — спросил он.
— В Индию, — буркнул грузчик. — Не мешай, отходить сейчас будет.
Индию Тимка знал. Там живут слоны. Но отец в Индию не собирался. Как же так?
Озадаченный, он сел в сторонке на камень.
Погрузку закончили.
Заработала машина: бух-бу! бух-бу! Между «Пятилеткой» и причалом появилась полоска воды.
— Папа! — в отчаянии крикнул Тимка.
Подул ветер и развернул на мачте красный флаг.
Но тут случилось неожиданное.
Ветер дунул изо всех сил. Он налетел на пароход и с размаху упёрся в его широкий, как парус, борт. Пароход качнулся и навалился на причал.
Заскрипело железо.
Тимка сжался от страха. «Сейчас треснет!» — подумал он. Машина «Пятилетки» замолчала, но пароход продолжал ползти вдоль причала, растирая в пыль края бетонных плит.
И вдруг из-за поворота гавани появился маленький чёрный пароходик с тонкой закопчённой трубой. На носу его стоял матрос в серой куртке.
Пароходик подбежал к «Пятилетке», развернулся под самым её носом и, упираясь в высокий борт, начал отталкивать «Пятилетку» от берега.
Ветер выл. Но пароходик не сдавался. Дрожа от натуги, он медленно поворачивал огромный корабль.
Матрос в серой куртке изловчился и бросил на его палубу толстый тяжёлый канат.
Пароходик стал впереди «Пятилетки» и, натянув канат, потащил её из порта.
Он шёл мимо других кораблей, и дым из их труб садился на его закопчённые, усталые бока.
В море «Пятилетка» отцепила канат, заревела басом: «Благодарю-у-у!» и ушла.
Пароходик, тоненько, по-мальчишечьи, свистнув, повернул назад.
Когда он подошёл к причалу, Тимка ахнул: на носу пароходика стоял в серой куртке его отец.
Два колеса в воздухе
Про дальневосточных шофёров я слыхал давно:
— Не ездят, а летают. Дорога тяжёлая — змеёй, а он — ж-жик, ж-жик, с поворота на поворот, с поворота на поворот. Не машину ведёт, а в цирке выступает. Орлы!
…И вот я на Дальнем Востоке.
В машине.
В кузове — груз. Здоровенный бетонный куб.
В кабине — шофёр. И я.
Шофёр — лицо жёлтое, вроде бы пожилое.
Орёл! — сразу видно.
А я не орёл. Мне бы только доехать до порта. Попасть на свой пароход.
Би-би-и! — и мы поехали.
Дорога и верно тяжёлая. Лесом. С кочки на кочку. Потом болотом. По брюхо в воде. Потом горами.
Вот тут-то и началось.
Шофёр — на что опытный, а побледнел.
Машину как мотанёт вправо, он — обеими руками за руль. Машину влево. Два колеса — в воздухе. Мотор как заревёт!
Молчит шофёр.
«Вот молодец!» — думаю.
А у самого ноги трясутся. И спина мокрая.
Ехали горами — попали в ущелье. Узкое, дорога — из стороны в сторону.
Машина, как мячик, — от скалы к скале. Мотает её страшно. Шофёр вертит руль — вот-вот пойдёт дым.
Хотел я ему сказать: «Спасибо, молодец!» — вдруг трах головой в дверцу. В кузове бетонный куб — уух!
Застряли в яме.
Зацепил шофёр стальной трос за скалу, включил мотор, трос — на барабан, вытащил машину.
Всю краску с кузова ободрал, а вытащил.
«Молодец, спасибо!» — снова хотел я сказать шофёру, а дорога за окном как полетит назад! Жуть!
С горы без тормозов съехали.
В речку влетели — столб воды! — остановились. Заглох мотор. Завели его. Поехали вдоль реки.
К полудню добрались до порта.
Вывалил шофёр куб.
Высадил меня.
В третий раз хотел я его благодарить, а он сам из кабины вылез, подошёл и говорит тихим голосом:
— Спасибо… Спасибо, что не ругали. Чуть я вас из машины не вывернул. Ведь это, — говорит, — у меня первый рейс. Школу я, — говорит, на днях кончил.
И улыбнулся.
И тут я увидел, что он совсем молодой. Мальчишка. А лицо — в масле.
— Ну, чего там, — говорю, — бывает. Конечно, не сразу научишься. Поездишь, и всё будет в порядке. Я думаю так!
Пожал ему руку и пошёл искать свой пароход.
Злой узел
Нехитрое дело — связать узел.
Но есть люди, для которых уметь хорошо завязать узлом канат или верёвку — важнее всего на свете. Это матросы.
Служил в городе Баку на барже матрос. Звали его Гуссейн.
В барже возили нефть. Нальют её, бывало, по самую горловину. Подойдёт буксир.
— Эй, лови! — шлёп на баржу здоровенный канат с петлей на конце.
Гуссейн подхватит его и тащит к железной тумбе — кнехту. Набросит на кнехт, затянет узлом.
— Пошёл!
Буксир запыхтит, забурлит винтом и потянет баржу вон из порта.
Узлов Гуссейн знал множество.
Были у него узлы послушные: свернул, дёрнул — и готово.
Были упрямые: семь потов сойдёт, пока завяжешь.
Были хитрые: год сиди — не развяжешь.
И был один — самый лучший, который Гуссейн почему-то вязал очень редко.
Раз поздно вечером шёл Гуссейн по городской улице и видит: в окнах, обращённых к порту, мерцают красные огненные зубчики. Больше, больше, и вот уже на всех стёклах заплясали молчаливые красные человечки.
— Пожар! — закричали люди. — В порту пожар!
Гуссейн бросился туда.
На причале было светло как днём. Горела баржа с нефтью. Только не Гуссейнова, а другая, что стояла рядом.
Огонь бил из неё, как из громадного примуса.
Пожарники поливали её водой из шлангов, но потушить огонь не могли.
— Убрать её! — кричали люди про баржу. — Убрать. Сейчас взорвётся!
Подошёл большой горбатый буксир. С него на баржу бросили канат. Теперь главное — его привязать.
Двое смельчаков влезли на баржу. Задыхаясь от дыма, они набросили тугой пружинистый канат на тумбу и спрыгнули на берег.
Буксир потянул. Петля на конце лопнула, и канат змеёй сбежал с тумбы.
Тогда крепить его полезли трое.
Молча следили за ними люди.
Вот канат снова на тумбе. Вот он завёрнут узлом. Буксир дёрнул. Канат соскочил и плюхнулся в воду.
Больше охотников лезть на баржу не находилось.
И тогда все увидели, что какой-то матрос вылил на себя ведро воды и прыгнул на баржу.
От него сразу же повалил пар.
Матрос на лету поймал брошенный с буксира мокрый канат и, присев на корточки, начал вязать его за тумбу.
От жары куртка на нём сразу высохла и надулась пузырём.
Петля… Ещё петля…
— Готово! — крикнул матрос.
Он махнул рукой, бросился назад к борту и упал.
Обожжённого, его вынесли на берег.
Это был Гуссейн.
Буксир натянул канат, баржа стала медленно поворачиваться носом к морю.
Вот её корма задела причал — трах! — канат дёрнулся и упал в воду.
Неужели узел не выдержал?
Нет! Канат вырвался из воды и снова натянулся как струна. Баржа, освещая красным светом гавань, пошла к выходу.
В море буксир обрубил канат.
Не успел он отойти, как баржа взорвалась. Жёлтый огненный гриб вырос над морем.
Когда он погас, баржи не было.
…Гуссейн целый месяц пролежал в больнице. Спина и грудь его были покрыты волдырями, а пальцы — все в ранах. Тяжёлый канат, когда он вязал его, в кровь разодрал руки.
Вот каким оказался самый лучший узел Гуссейна — крепким, безотказным.
Но это был злой узел.
«Самовар» и Чайка
Жил в Севастополе паренёк по фамилии Чайка. Работал учеником в портновской мастерской.
Пш! Пш! — шипят в мастерской утюги. Днём и вечером горят лампы. Скрипят ножницы.
— Чайка, куда ты делся?
Никуда. Смотрит Чайка, как кроит штаны старый мастер. Жжик! — готово, выкроил, будто выхватил из куска.
— Чайка, поставь утюг! Чайка, пришей пуговицу!
И так целый день. Где уж тут до настоящей работы!..
И вдруг война. Не успел оглянуться Чайка — немцы уже в Крыму. Подошли к городу. Бомбят. В бухте корабли из зениток так лупят — летят стёкла.
Очутился Чайка на фронте. Граната вместо утюга. Под ногами вместо белых ниток жёлтая, скошенная пулями трава.
А фронт уже на окраине. Бой в городе. На улицах танки. Из портновской мастерской бьёт по фашистам пулемёт.
Чайка тащил к пулемёту диск, когда что-то горячее ткнуло его в бок. Он упал. На гимнастёрке алым пятном проступила кровь…
Армия оставляла Севастополь.
Порт пустел. Один за другим уходили в туманное море корабли.
Последним от причала отплыл маленький пузатый катерок. Палуба горбом, медная труба — настоящий самовар.