А в этот день небо было серое, и казалось, что пойдет дождь, а он все медлил и медлил. Вот Прокоп Фомич и не пошел на работу, рассудив, что раз начало месяца, то можно и поболеть чуток, тем более что рана и в самом деле делала попытки заныть. Потому как дождь не начинался, то это ей плохо удавалось, и Прокоп Фомич не сильно страдал.
Возле кровати лежал грязный носок, и ему это не нравилось. Чтобы не смотреть на него, он подошел к столу и стал читать журнал. «На шатком шестке сверкал сверчок. Он знал свое место и дорожил им как репутацией. Последняя основательно подмокла и нуждалась в сушке. А сушки так высохли, что не разгрызались ни зубами, ни импортным прибором, который почему-то измерял только угловые размеры звезд. К ним сейчас летела бывшая межпланетная станция. А на станции-то давеча, помните, глухой инвалид торговал спичками, которые купил в магазине по копейке, а продавал по три. Он слишком вольно истолковал известную пословицу о том, что любит бог, поэтому никто у него не покупал эти спички. А инвалид не ругался, потому что был немой, и только печально провожал единственным глазом поезда, и по его щетинистой щеке текла крупная соленая слеза».
Прокоп Фомич вспомнил про тучи и рану и загрустил. А дальше было: «Полный гражданин ему сказал:
– Вы напрасно намекаете на бога. Потому как он наверняка давал бы по три коробка на копейку. А Вы спекулянт.
Инвалид не нашелся что ответить. Вот я вас и спрашиваю, дети – кто прав?
Толик сказал:
– Прав полный гражданин, потому что у меня дедушка тоже немой инвалид, а спичками на станциях не торгует.
– Прав инвалид, – сказала Таня, – потому что он бедный и у него маленькая пенсия, поэтому ему нужны деньги.
– Оба правы, – заявил инспектор, сидевший на задней парте, и не ошибся.
– Верно, – воскликнул я. – Ставлю Вам пятерку в журнал. Как Ваша фамилия?
– Петров.
– Я тоже Петров, – обрадовался Веня.
– А ты молчи, Петров, – осадил его я и вывел отметку напротив фамилии «Петров».
– Вы замечательно ведете урок, – сказал инспектор, – поэтому я скажу о Вас на заседании роно очень положительно. Нам нужны такие учителя, которые могут не обратить внимания на то, что ученик оказался инспектором, и поставить ему пятерку. Так держать!
– Я рад слышать такие слова. Так как они правильные, то ставлю Вам еще одну отличную оценку, – ответил я».
Прокоп Фомич почувствовал тошноту и отвернулся. «В пивную, что ли, сходить?» – подумал он. Было еще часов десять утра, но пивная уже работала. Прокоп Фомич взял две кружки и подошел к столику, за которым стоял нестарый еще тип и задумчиво смотрел прямо. Можно было, конечно, встать у свободного столика, но Прокоп Фомич ощущал потребность поговорить.
У этого человека, который пил пиво, была небольшая борода. «Наверное, он просто перестал бриться, вот она и выросла», – решил Прокоп Фомич.
– Да, – сказал он печально, – погода отвратительная. Вон и рана болит.
Про рану он просто так сказал, потому что она не болела. Однако бородатый продолжал разглядывать в окно низкие тучи. «Не тот ли это инвалид со станции? – испугался Прокоп Фомич, – Вон и глаз стеклянный».
– Хм, – сказал он, – и пиво поганое.
Так как тот не отвечал, Прокоп Фомич обратил внимание на цветастую вырезку из зарубежного рекламного проспекта, валявшуюся на засаленном столике. Там было написано по-русски: «Лечение гонореи одной пероральной дозой. Одна пероральная доза 300 мг (2 капсулы) эрадацина достаточна для ликвидации острой гонококковой инфекции у большинства больных, мужчин и женщин, у которых заняты половые или другие органы». Дальше значилось название фирмы на иностранном языке. Прокопа Фомича передернуло, в горле комком застыло пиво.
– Да, отец, – сказал бородатый. – Ты вроде ко мне обращался. Извини, я стих сочинял, вот послушай:
Я подошел и увидел внизу:
Грязные руки в кровавых потеках,
Толстый рабочий, скачущий в лес,
Мелкие брызги теплого ветра,
От копыт разлетающиеся игриво,
Пересекаются в точке полуденного царства
И блестят, и пенятся словно пиво.
Ах, кончаются скоро мои мытарства,
Скоро будет опять, как в веселом романе,
Будет играть и струиться нега,
Давая лениво гнилые побеги.
Ночь опустится в черную пашню,
Я буду идти, увязая в земле,
Видя желтый и острый серп
С зазубренными краями –
Зеркальное отражение сущего –
– Заметил, вот оно – зеркальное отражение – дальше все навыворот, грязь и смрад или наоборот, – отвлекся на минутку бородач.
Геометрическая фигура острого круга –
Кто-то услышит ее, воспарив
Над распоротым чревом почвы,
Среди белого, жгучего дня,
Родившего сладкий и теплый плод,
Замкнувший время в немую дрему.
И начнется грустная, длинная пьеса
О том, что приходит пора печали,
И горьким вином разольются слезы,
Стекая каплей в глухую полночь,
Где тихо бредет осел понурый,
Выделяя пота соленого реки,
Ведомый крестьянином, тощим и хмурым,
С ногами чистыми, словно мрамор –
Кто-то подполз и услышал вверху.
В процессе чтения лицо бородача словно бледнело и ощетинивалось. Прокоп Фомич поминутно вздрагивал и следил за густым волосом, лезшим из подбородка чтеца. Стихи он почти не слушал, а что слышал, плохо понимал, и озирался испуганно. Но остальные посетители пивной были заняты своими кружками и не оборачивались на голос стихотворца, вдохновение которого наконец иссякло. Поэт схватил кружку и начал подкреплять силы пивом.
– Сильные стихи, – сказал Прокоп Фомич неуверенно, – только не очень понятные почему-то, хотя слова вроде все русские, да? Ну, да ладно. Ты вот слушай, у меня сегодня год, как сына в тюрьму посадили, понимаешь?
Прокоп Фомич начал вторую кружку и задумчиво жевал креветку. Все-таки стихи бородатого его чем-то задели, эти мраморные ноги чертовы у худого крестьянина. Поэт наклонился над кружкой и молчал, не перебивая.
– Ты слушай, что натворил, – продолжал тоскливо Прокоп Фомич. – Над проходной у нас лозунг висит – «Слава авангарду!», значит, ну, видел наш листопрокатный завод, наверное. И выпили они с приятелем крепко, тот и говорит – давай, мол, пойдем на завод и этот дурацкий лозунг сорвем к черту и в лужу бросим. Осень тоже была, как сейчас, и дождь шел сильный, с ветром. Вот они пришли туда и нет бы действительно сорвать этот лозунг, а они еще затащили его в кабинет, главного авангардиста, а ночью дело было, и присобачили над его столом. А сын пьян был ужасно, разразился фонтаном кильки, и прямо на стол. Жуткое дело. Нашли, статью припаяли, сидит теперь, письма пишет злые. Здравствуй, мол, батя, дай авангардисту по роже и езжай ко мне, развлекись. А я почетным рабочим был, премии получал, а сейчас только герой труда спасает, успел получить два года назад. Такие, брат поэт, дела, хоть вешайся…
Прокоп Фомич отпил глоток и затуманился. Бородач молчал, неподвижно уставясь в кружку. Прокоп Фомич наклонился вперед. Со дна кружки поэта на него посмотрел и как будто подмигнул хитро стеклянный глаз.
Старый листопрокатчик вышел из пивной. Ему захотелось в туалет, но таковой уже много лет не работал, поэтому он направился к знакомой дыре в дощатом заборе, ограждавшем пустынную стройку.
Прокоп Фомич втиснулся в щель и увидел в обрубке бетонной трубы двух посетителей. Они жгли костерок и пили из стакана вино.
– Эстетизм, отец, делает мир еще прекрасней, – высказался молодой интеллигентного вида мужик в очках, ковыряясь куском арматуры в костре, – иди к нам, укройся от дождя.
– Дождя нет, – сказал Прокоп Фомич.
– Это он образно говорит, – произнес другой парень, куривший толстую сигару, – читай, что ты там такого отыскал, Иннокентий.
Прокоп Фомич присел на доску поближе к жаркому огню и протянул к нему зябнущие руки.
– Слушай. Это «Махабхарата», – пояснил Иннокентий Прокопу Фомичу. –
Должны мы любить всех живых, все живое,
Ни в мыслях, ни в действиях зла не питая, –
Вот истина вечная, правда святая.
Все люди прекрасны, что сердцем беззлобны.
– И в то же время, – сказал курильщик, –
Имени я не имею,
Радости я не желаю…
Прокоп Фомич почувствовал, что рана его в груди начала ныть. Она болела все сильней и сильней, пока его не скрутило и не опрокинуло на жесткие доски, лицом к обжигающему пламени. Тотчас же на землю упали первые капли.
1988
Рассказ с картинками
Однажды утром я спускался по лестнице нашего пятиэтажного дома, чтобы прямиком направиться в школу, и тут нос к носу столкнулся с моим давним приятелем. Это был пятиклассник Игорь. Едва завидев меня, он радостно завопил:
– Дядя Коля, смотрите, что я нашел! – и достал из портфеля общую тетрадь бурого цвета. – В макулатуре, – добавил Игорь гордо.
Я открыл тетрадь на первой попавшейся странице и увидел довольно идиотскую картинку: крылатый гроб в облаках и в нем какой-то тип со стаканом лимонада в руке. Что это лимонад, а не сок, я понял сразу.
– Спасибо, Игорь, – сказал я без энтузиазма и сунул приобретение в папку. А вечером пролистал эту ветхую тетрадку и обнаружил страницы две каких-то записей. Вот что там оказалось.
«Без сомнения, вся материя подвержена лептонному распаду, – монотонно бубнил оратор. – И вам, конечно, известно, что вчера начало рассыпаться Солнце, этот безжизненный кусок железа. И, видимо, все мы разделим его участь…»
«Сколько там лет-то прошло? Никак 856 миллиардов? Ну что ж, пожили и хватит… А зачем? Как это зачем? – усмехнулся Джерри. – Ведь известно, что живут для того, чтобы жить».
Мысль текла ровно и спокойно, без зацикливаний. Мозг словно затормозил свою деятельность и выбросил все эмоции.
Здание вспыхнуло у основания и накренилось. Луч бластера скользнул по нему еще раз, и глыба стеклопластика рухнула на землю. Двое прохожих маячили метрах в двухстах. Джерри стал жечь соседний дом.