Поезд остановился. Я вышел в промёрзшую пустынную ночь. Вдалеке тускло светили несколько дохлых ламп у мрачного здания железнодорожного вокзала. Мужчины, который должен был передать мне портфель, не было. Жена тревожно прилипла к стеклу вагонного окна. Поезд уже должен был отойти, когда из здания вокзала, пошатываясь, к поезду направились два человека. У одного из них в руках был мой портфель. Почему два, а не один? Что делать? Быстро подняться в вагон, пожертвовав картотекой, или подождать? Холод через пальто пробрался к моей спине. А может быть, этот холод не имел ничего общего с морозной ночью? Тут тот, который был с портфелем, окликнул меня. Он быстро подошёл, отдал мне портфель, попросил прощения за опоздание, - понимаете, выпили слегка, - и пожелал счастья. На ступеньку я поднялся, когда поезд уже тронулся с места. То, что я пережил в течение десятиминутной остановки поезда в Кошице, можно было бы описать только в специальном сочинении под названием «Страх».
Утром в Братиславе пересадка в венский поезд. По мосту пересекаем границу. В вагон входят то ли военные, то ли жандармы, то ли просто полицейские – неважно. Главное – они вооружены израильскими автоматами «Узи». Это очень успокаивает. В Вене грузимся в автобус и, сопровождаемые эскортом полицейских на мотоциклах, подъезжаем к большому мрачному зданию с тяжёлыми деревянными воротами. Ворота растворяются, и автобус въезжает в просторный двор. Ворота запираются ещё до того, как первый пассажир автобуса успевает подойти к двери. Клаустрофобией я не страдаю. Но обстановка какая-то беспокойная, неприятная, сжимающая. Возможно, это объясняется периодическими выкриками часового у ворот «Ахтунг!». Возможно, только у меня, уже слышавшего немецкие команды, такое отношение к окружающему. Но внутри здания, особенно в столовой мы быстро забываем о неприятных ассоциациях.
Всё это – и таможенный досмотр вечером накануне, и ночные страсти в Кошице, и даже прибытие в Вену – я рассказал, чтобы прояснить обстановку.
В большом помещении рядом со столовой небольшими группами кучковались евреи. В основном – из среднеазиатских республик. Европейских очень немного. По пальцам можно пересчитать. Невдалеке от нас явно европейская семья из четырёх человек. Красивая стройная женщина средних лет. Её муж, примерно сорокалетний мужчина с небольшой аккуратной бородкой на худощавом лице и с грустными еврейскими глазами, в которых всё-таки затаились две смешинки. Юноша лет восемнадцати и мальчик примерно тринадцати-четырнадцати лет. Не исключено, что я сейчас ошибаюсь, описывая возраст детей. И главное – ничего не стоит снять телефонную трубку и уточнить. Но почему-то не хочется. Почему-то надеюсь, что читатель простит мне, если я допустил погрешность.
- Чего это она глаз с тебя не сводит? - Недовольно спросила жена. Я не сразу понял, что она имела в виду. Но, проследив за её взглядом, догадался, что речь идёт о красивой матери семейства. Действительно, несколько раз я замечал, что она меня внимательно осматривает. В какой-то момент, явно уловив недовольство моей жены, незнакомка подошла к нам. Интересно, где у них та высокочувствительная антенна, которая так точно воспринимает частоту колебаний ревности другой особы? И когда говорят об интеллектуальном преимуществе мужчин, чему я не очень верю, я задумываюсь над удивительными механизмами восприятия женщинами мыслей и чувств, недоступных восприятию мужчин. Так дельфины слышат ультразвук, абсолютно недоступный уху человека.
- Простите мне, что я так внимательно смотрю на вас, но вы удивительно, ну просто удивительно похожи на моего отца. Ну, просто как близнец.
Тут я вспомнил старые истории, вспомнил, что всегда был на кого-то похожим. Разговорились. Подошёл к нам и её муж. Выяснилось, что они из Москвы после двух тяжелейших лет отказа. Узнав, что мы из Киева, женщина, представившаяся Тамарой, сказала, что она тоже родилась в Киеве.
- Мне почему-то кажется, - сказал я, - что ваш отец был врачом.
Супруги посмотрели на меня с явным удивлением.
- Да, - как-то очень несмело ответила Тамара.- Мой отец был ортопедом-травматологом.
- В таком случае, Тамара, я продолжу вас удивлять. Ваша девичья фамилия – Абелева. А ваш отец работал в первой клинике киевского ортопедического института. И оставил о себе самую добрую память.
- Всё верно. Но откуда это вам известно?
Тут уже и мы – жена, сын и я представились. Я рассказал о начале моей работы в ортопедическом институте, о том, как все считали меня двойником доктора Абелева. Приятным было общение с этой семьёй. Феликс, слегка смущаясь, рассказал, что он, окончил Московский авиационный институт, но никакими авиационными тайнами не владел. Не это, по-видимому, было причиной отказа, а то, что он автор сценариев мультипликационных фильмов «Ну, заяц, погоди!» Популярность этих фильмов была нам известна. Возможно, была и другая причина отказа. Возможно, для отказа вообще не нужна была причина. Кто знает?
Так благодаря дочери моего двойника состоялось наше знакомство с замечательной семьёй Канделей – Тамарой, Феликсом, Женей и Алёшей.
Июль 2008 г.
Крупицы правды
К этой теме почему-то не решался подступить долгие годы, хотя она тяжелым грузом увязла во мне. Как танк в непроходимом болоте. Наконец, она до предела сжала пружину моего терпения. Взвела курок. Для выстрела надо было только нажать на спусковой крючок. И вот крючок этот появился – обстоятельная и убедительная работа о том, как над Рейхстагом водрузили знамя Победы, и кто за это получил звание Героя Советского Союза вместо тех, кто действительно должен был получить. О том, что в истории со знаменем Победы не всё чисто, я догадывался ещё будучи правоверным коммунистом, старавшимся свято верить в любую официальную ахинею.
Я понимал, что фотография героев, водружавших знамя, установочная, что она не могла быть сделана во время боя в Рейхстаге. Понимал. Но…
Но выстрел, в конце концов, должен был состояться. Упомянутая работа о знамени Победы нажала на спусковой крючок. Танк, увязший по самое днище, из непроходимого болота натужно, с трудом вытаскивает долг перед потомками. Кроме официального вранья историков, необходимы пусть хотя бы жалкие крупицы правды очевидцев.
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Это написала замечательный поэт, фронтовичка Юлия Друнина. Как это здорово, образно и правдиво! Лучше сказать невозможно.
Я тоже раз видел рукопашный. Не тот, в котором участвовал в первые дни войны. Тот рукопашный бой в траншее, можно сказать, я не видел. Мне некогда было его разглядывать. Я даже не помню, как он закончился. Помню только, что мы остались в траншее. Менее десяти красноармейцев. И несколько трупов – наших и немцев. Нет, рукопашный, который я видел, произошёл 4 августа 1944 года.
Три танка гвардии лейтенантов Анатолия Сердечнева, Алексея Феоктистова и Иона Дегена получили приказ выйти на исходную позицию для атаки.
Чудо! Исходная позиция находилась точно на линии государственной границы с Германией! На границе между Литвой и Восточной Пруссией.
Обычная нехорошая дрожь в коленках при выходе на исходную позицию полностью подавилась сознанием того, что мы наконец-то после трёх с лишним лет оккупации нашей земли вышли на границу, что мы будем первыми, кто, войдя в Германию, начнёт мстить за все злодеяния, совершённые немцами на нашей земле.
Три танка нашего взвода и неизвестно каким образом появившийся слева танк, – мы его чуть не подбили, но вовремя разглядели, что это тридцатьчетверка с башенным знаком Сто двадцатой танковой бригады. А главное – командиром заблудившейся машины, как выяснилось позже, оказался наш друг по танковому училищу Николай Букин. Колька рыжий, как звали его, отличая от других восьми Николаев нашего взвода. Вечный путаник. Но здесь он очутился кстати. Жаль только, рация у него была настроена на другую частоту.
Подъехав к указанной на карте точке, мы увидели никогда раньше нами невиданное. Никакой исходной позиции здесь быть не могло.
На сжатом поле перед небольшой рощицей по фронту примерно двести метров и глубиной метров пятьдесят-шестьдесят шёл рукопашный бой. На нашей предполагаемой исходной позиции. Мы остановились одновременно без всякой команды. С надкрылков своих танков, на которых сидели, три командира быстро вскочили в башни. Беспомощно стояли и смотрели на драку. Картина так быстро менялась, что в этом месиве трудно было разглядеть кто свой, кто немец. Выстрелов не слышали. Возможно, потому что не заглушили двигателей. Хотя, вряд ли. Обратило на себя внимание временами мелькающее над битвой что-то красное. Разглядели: знамя. Два старших сержанта время от времени передавали его друг другу, чтобы сбросить с себя немцев. Всё это напоминало бы огромную сельскую драку. Но многие не поднимались с земли, истекая кровью.
Сперва по радио, а затем, соскочив из танков, Толя, Лёша, я и тут уже и Коля рыжий (наконец-то мы увидели командира примкнувшего к нам танка, и, разумеется, даже в этой обстановке обрадовались ему) обсудили, как нам поступить. Наконец, всё ещё сомневаясь, я скомандовал на самом малом газу осторожно вклиниться в драку.
Не знаю, поэтому ли, или по другой причине немцы стали удирать к роще. Тут уж мы открыли огонь. Следует заметить, что в нашей бригаде никогда не было шапкозакидательства. Мы никогда не преуменьшали военного мастерства немцев, особенно немецких танкистов. Но после этого рукопашного боя, опасаясь замкомбата по полит части и батальонного смерша, мы и рта раскрыть не смели. Немецкие пехотинцы дрались геройски. Они умирали, чтобы не пустить нас на свою землю.
Только сейчас в голову пришла мысль: неужели у немцев не было фаустпатронов? Они же могли без всяких усилий уничтожить нас, неподвижно стоявших на месте в непосредственной близости к ним. Значит, во время драки они просто не могли выстрелить. Значит, пехотинцы спасли нам жизнь. Можно ли предположить другой вариант?