Кончался 1952 год. Я заведовал карантинным отделением на тридцать пять коек, частью большой детской клиники ортопедического института. Мой босс, профессор-ортопед с мировым именем, маленькая седовласая еврейка, поступила, надо полагать, опрометчиво, назначив меня, молодого врача, заведовать карантинным отделением. Из большого коллектива, в котором есть младшие, да и старшие научные сотрудники, выбрать молодого врача заведовать карантинным отделением, такой важной частью клиники! Где логика? Как тут было не обвинить профессора в том, что евреи протаскивают своих людей. В общем, заговор жидо-массонов.
Только через месяц предстояло официально узнать о врачах-отравителях. Но уже сейчас атмосфера была перенасыщена спрессованной ненавистью. Чувствовалось, как тебя отторгают, хотя твоя полезность очевидна, и в ней не сомневаются даже отвергающие. Я задыхался наяву, как в ночном кошмаре, когда кто-то или что-то сжимает горло. И главное – за что?
Описание истории болезни поступившего в клинику ребенка было делом ответственным. Босс придиралась к каждой букве. От меня она требовала, чтобы история болезни была написана не менее медицински грамотно, чем классическое руководство по ортопедии. Более того, она придиралась даже к каллиграфии. Но ответственность становилась просто невыносимой потому, что за твоей спиной и даже за спиной босса ежесекундно ощущалось невидимое присутствие прокурора. Ты превращался в жидкость, сжимаемую многотонным поршнем в цилиндре, из которого нет выхода не только капле – молекуле.
Галя не разрешала осмотреть себя. Бывает. Девочка может стесняться молодого врача. Я обратился к коллеге, ординатору-женщине, и попросил ее заняться новой пациенткой. Но женщина-врач тоже не могла уговорить Галю обнажиться. И это бывает. В таком возрасте, когда периоды странного состояния еще нечто непривычное, девочки особенно стеснительны. Подождем.
Прошло три дня. История болезни все еще оставалась не описанной. Коллега постоянно натыкалась на грубость и негативизм новой пациентки.
Я как раз собирался поговорить с Галей и объяснить ей, что это уже чрезвычайное происшествие, когда ко мне подошла дежурная сестра и молча вручила свернутый вчетверо лист бумаги.
- Что это?
- Вот видите, как вы неправы, когда ругаете нас за то, что мы читаем переписку детей.
- Каждый ребенок - это личность, а перлюстрация писем дело, по меньшей мере, неприличное, - высокопарно изрек я, в глубине души удовлетворенный своим благородством.
- А вы все-таки прочитайте.
В словах сестры послышалось что-то, заставившее меня взять записку. Но я все еще колебался, прочитать ли ее.
- Там, внизу, Гале принес передачу молодой человек, Герой Советского Союза. Галя говорит, что это ее двоюродный брат.
- Ну и что?
- А вы прочитайте. Тогда поймете, почему она не дает описать себя.
Это меняло положение. Я развернул записку и прочитал: "Ванечка! Я не знаю, что делать. Кажется, ты был неосторожен, и я беременна. Один выход - покончить жизнь самоубийством".
Этого нам не хватало!
Профессор молча прочла записку. Лицо ее оставалось бесстрастным, как у профессионального игрока в покер. Только красные пятна на лбу и на щеках выдали ее состояние. По пути в карантинное отделение она приказала мне вызвать гинеколога.
В палате профессор подошла к Галиной кровати, извлекла из кармана халата сантиметровую ленту и угломер, села на табуретку и, посмотрев на меня, сказала:
- Записывайте.
Галя судорожно вцепилась в одеяло.
- Послушай, девочка, - начала профессор, подавляя эмоции, - сотни детей месяцами ожидают очереди на операцию, нередко упуская благоприятные для лечения сроки. По протекции ты попала сюда без очереди. Ты занимаешь койку несчастного ребенка, у которого нет влиятельного отца. Четыре дня ты лежишь не обследованная в то время, когда ребенок без протекции ожидает своей очереди.
- А мне наплевать на ребенка без протекции и вообще на всех.
Желваки напряглись под морщинистой тонкой кожей на лице профессора:
- Выписать!
Профессор встала и быстро направилась к выходу.
- Ну, хорошо. Можете осматривать. - Галя выпустила из рук одеяло.
Я посмотрел на босса. Она утвердительно кивнула и вышла из палаты.
За всю свою долгую врачебную практику я ни разу не встречал подобного бесстыдного и вызывающего поведения пациентки. Я осматривал бывалых женщин, даже профессиональных проституток, но, ни одна из них не демонстрировала такой провокативности, как эта четырнадцатилетняя девчонка. В ту пору молодой врач, я чувствовал себя не просто неловко. Максимальным усилием воли я должен был скрыть свое потрясение и записать историю болезни, не показав, как мне противно это существо.
Галю явно расстроила моя бесстрастность.
- Ну, подождите. Я еще дам вам прикурить!
Она сдержала свое обещание. Консультация гинеколога не понадобилась. У Гали началась менструация.
К концу карантинного срока профессор прооперировала ее. Из операционной Галю отвезли уже не в карантин, а в отделение. Слава Богу, я избавился от нее.
Пластическая операция удлинения бедра не ограничивалась работой хирургов в операционной. До сращения костных сегментов пациент лежал со скелетным вытяжением, что, конечно, не удовольствие. Но сотни детей старшего возраста сознательно переносили послеоперационное состояние, понимая, что это путь к избавлению от инвалидности или к уменьшению хромоты.
Галя "давала нам прикурить". Время от времени она исторгала душераздирающий вопль, не похожий ни на что существующее в природе. От этого вопля у мальчика в четвертой палате начинался эпилептический приступ, двенадцать малышей в седьмой послеоперационной палате горько рыдали, и сестра, у которой кроме этой палаты были еще две, безуспешно старалась успокоить малышей, чтобы успеть выполнить назначения, врачи в ординаторской вздрагивали и прекращали работу.
На ординатора своей палаты Галя не реагировала. Только босс и, как ни странно, я могли на время прекратить издевательства этой дряни. Поэтому в самый неожиданный момент меня могли вызвать в клинику из карантинного отделения и даже из моего жилища, находившегося в здании института.
Утром 13 января 1953 года по радио сообщили о врачах-отравителях. Профессора еще не причислили к компании убийц в белых халатах, и, тем не менее, выглядела она ужасно. Не знаю, как выглядел я, погруженный в атмосферу подозрительности и почти нескрываемой ненависти. Именно в это время произошло...
Однажды, когда очередной Галин вопль потряс клинику, я сидел в кабинете профессора, отделенном от ординаторской только портьерой. Профессор прервала экзамен и, сопровождаемая мною, направилась к выходу.
В коридоре у входа в Галину палату стоял парень с четырьмя рядами ленточек орденов и медалей и Золотой звездой Героя на отлично сшитом темно-синем пиджаке.
Карантинное отделение и клинику разделяла лестничная площадка. Это тоже препятствовало распространению детских инфекционных заболеваний. Врачи из других отделений приходили в детскую клинику крайне редко, да и то снимали свой халат и надевали халат, который вручали им у входа. А тут пришедший с улицы человек посмел войти вообще без халата.
Я ждал, что босс сейчас взорвется, как и обычно, когда натыкалась на любое нарушение, угрожавшее здоровью наших пациентов. Но она не успела произнести ни слова.
- Кто вам разрешил издеваться над больными? Вы что, тоже из банды убийц в белых халатах? Что, Галя тоже стала жертвой еврейского заговора?
Профессор молчала. Только красные пятна выступили на внезапно побелевшем лице.
- Немедленно оставьте клинику. - Не знаю, как мне удалось произнести эту фразу спокойно.
- А ты чего гавкаешь, еврейчик? К тебе кто обращается?
Он был выше меня. Правая рука, схватившая ворот его пиджака, была на уровне моего лица. Левой рукой я сграбастал брюки, плотно охватывавшие зад героя. Так я прошел до самого выхода, не ощущая ни его веса, ни сопротивления. Шесть ступенек промежуточного марша преодолел, вися на нем. На площадке я остановился и изо всей силы ударил его ногой ниже спины. Он упал с лестницы, не без усилий поднялся и, глядя вверх, пригрозил:
- Ну, ты еще у меня поплачешь, жидовская морда!
Я ринулся вниз, но он, естественно, оказался быстрее меня и как был без пальто и без шапки выскочил из вестибюля.
Босс укоризненно посмотрела на меня и покачала головой.
Я вошел в палату. Галя лежала напуганная, тихая. По-видимому, кто-то из ходячих детей рассказал ей, что произошло в коридоре. Я почему-то заговорил шепотом:
- Напиши своему, так называемому двоюродному брату, что, если он еще раз появится в клинике, я его убью. Понимаешь? Убью. Меня не страшат последствия. Убью. И еще. Если до конца пребывания здесь ты посмеешь завопить, я пойду на более страшное преступление, чем убийство подонка. Я немедленно сниму вытяжение. А ты понимаешь, чем это тебе грозит.
Она с ужасом смотрела на меня. Конечно, я не был способен повредить больному. Но мой шепот звучал так правдоподобно и угрожающе, что она поверила. В клинике наступил покой.
Не понимаю, почему этим инцидентом не воспользовался директор института, ненавидевший меня даже больше, чем моего босса. Может быть, помня, как я попал в институт, он решил, что действительно могу его убить? Не воспользовался такой возможностью!
"Двоюродного брата" в институте я больше не встречал. А после того, как Галю выписали, вообще постарался вытравить из памяти и эту историю и все, что ей предшествовало.
Прошло три года. Старшей сестрой детской костнотуберкулезной больницы, в которой я работал ортопедом, была миловидная юная женщина. Отношение Лили к больным детям было не службой, а служением. Такими я представлял себе сестер милосердия, аристократок времен осады Севастополя или Порт-Артура.
Как-то сказал ей об этом. Лиля грустно улыбнулась:
- Странно, что жизнь не стерла с меня до основания признаков осколка империи.