Перечитал последнюю фразу и улыбнулся. От своего дома. Не было у меня ещё своего дома. И своего угла тоже не было. Друзья на три месяца, пока я буду работать в этой больнице, сняли для меня комнату у семьи, на время уехавшей заграницу. В квартире была открыта только одна комната, ванная и туалет. А что ещё нужно мне одному? Только переночевать. Жена ещё в центре абсорбции под Иерусалимом. Сын — в аспирантском общежитие института Вайцмана в Реховоте. Квартира эта располагалась на последнем этаже четырёхэтажного дома. Лифта в доме нет. Однажды, когда мы с моим другом Мотей поднялись ко мне, Мотя, слегка задыхаясь, мрачно произнёс: «Это же надо умудриться жить на пятом этаже четырёхэтажного дома». Но какое всё это имело значение? Ведь я сегодня уже оперирую! В Израиле!
И всё же, дорога не обошлась без горчинки. То ли солнце мне её подкинуло, то ли инвалидность, затрудняющая такие моционы. Хорошо хоть, палка моя не погружалась в асфальт, как при такой температуре в Киеве и в Москве. Ассистентом на операцию заведующий отделением профессор Комфорти назначил Хаима, лучшего в отделении ортопеда. В течениe недели у меня уже была возможность убедиться в том, что Хаим сильнее заместителя заведующего. Мог ведь назначить рядового ординатора. Значит, несмотря на просто братское отношение ко мне, у боса были какие-то сомнения? Обидно. А впрочем, вероятно и я поступил бы так же. Ведь бос знает только мои опубликованные работы. Он же не видел, как я оперирую. Мало ли что может случиться во время операции. А вся ответственность на нём.
Я уже взмок. Нет сил. Можно сказать, что один я на улице. Пешеходов почти не видно. Одни автомобили. Но я обязан дойти. Вспомнил подобные состояния в прошлом. От станции Натанеби до грузинского села Шрома тринадцать километров. Нога после ранения ещё не в норме. Дошёл. А через несколько месяцев, когда мы отступали от Армавира, даже был уверен, что на следующем километре умру от жажды, но где-то ещё километров через пять или шесть, а может семь, уснул. Сколько километров проспал, не знаю. А знали ли поддерживавшие меня? Правда, тогда мне было семнадцать лет. Сейчас в три раза больше. Даже с хвостиком. Но ведь всего два месяца назад, когда мы поднимались на Моссаду, Шмуэль, наш руководитель, замечательный преподаватель иврита в ульпане, велел мне подняться лифтом. Он не сомневался в том, что я не смогу подняться по змеиной тропе. Поднялся. Чего это стоило, другое дело. А спуститься было куда труднее. Но мы тут же поехали в кибуц Эйнгеди, и я, не задумываясь, поднялся к водопаду. В те минуты ещё не догадывался, что и этот рекорд мне предстоит побить. Примерно через месяц, после рабочего дня пришёл домой. На исходе сил поднялся на свою верхотуру. Полез в карман за ключом, а ключа нет. Так, вероятно, уронил, переодеваясь в операционном блоке. Не стану описывать, как я добрался до больницы. Ключ валялся на полу моего шкафа. Конечно, разумно было прикорнуть до утра в ординаторской. Но пошёл домой. А ведь тогда я уже знал, какая разница между погодой на берегу Мёртвого моря и в Кфар Саве. Там высокая температура переносится легче, так как воздух сухой, а здесь невероятная влажность.
Мокрый, словно вынырнул из воды, приплёлся в больницу. Позавтракал в столовой для персонала. Пришёл в операционный блок. Переоделся, в предоперационной помыл руки и вошёл в операционную. В ней хозяйничал Яков, операционный брат. Были у меня хорошие операционные сестры. Но даже лучшую из них нельзя сравнить с Яковом. Виртуоз! Стал перед ним, просительно сложив ладони лодочкой, как обычно ожидая шарик со спиртом. Понадеялся, что спирта в этой марле окажется больше, чем тысячи раз ранее. Яков с недоумением посмотрел на меня:
— Чего хочешь?
— Спирт, алкоголь.
— Педаль, — сказал Яков, небрежно махнув ногой в сторону предоперационной, из которой я только-то появился. Ничего не понимая, даже считая, что педаль на иврите несёт какой-то неизвестный мне смысл, вернулся в предоперационную. Мывший руки ординатор, видя мою растерянность, спросил, что я ищу. Спирт, алкоголь, ответил я. Он тоже сказал педаль и тоже махнул ногой. В сторону раковины. Под ней действительно находилась педаль. Ещё ничего не понимая, я все же нажал стопой на эту педаль. Из тонкого краника над раковиной потекла жидкость. Понюхал. Спирт! Лизнул. Вы не поверите — спирт! Я не отпускал педали, и спирт продолжал течь. Тут у меня начался неудержимый хохот. Всем находившимся в блоке, начавшим опасаться за рассудок нового врача, пришлось объяснить, что произошло бы в моем киевском отделении, будь там в операционной такая педаль.
И потом, во время операции, время от времени на мгновения в моём сознании возникали киевские операционные. Впервые в жизни я шил атравматической иглой, о которой прочитал в «Медицинской газете» ещё в пятидесятых годах, а познакомился два или три дня назад. Если бы восемнадцатого мая 1959 года, когда впервые в медицинской практике пришивал ампутированное фрезой предплечье, у меня была атравматическая игла, я бы, вероятно, попытался ею сшить артерию и нервы. И не родился бы тогда метод, благодаря которому операция оказалась успешной. Рука прижилась. Определённо, подумал я об этом не в тот день.
А пока всё шло обычно, хотя ежесекундно не переставал восторгаться инструментами. Но тут вдруг неожиданно возникла неловкость. Хаим поднял голову, подозрительно посмотрел на меня и спросил:
— Ты из Советского Союза?
— Да.
— Ты говорил, что не знаешь английского.
— Не знаю
— Хаим, на каком языке он рассердился, когда вместо кохера ты дал ему пеан? Мне пришлось объяснить, что по-английски я читаю. По-видимому, выскочило автоматически, так как была потребность, а на иврите не знал, как сказать. Второй диалог был более продолжительным и даже резковатым. В какой-то момент Хаиму понравился мой приём, и он ехидно спросил?
— Так ты из Советского Союза?
— Естественно.
— И в Советском Союзе так работают хирурги?
— Именно так работают. Ты суди не по Володе. Он учился в глубокой провинции, да и то, вероятно, был отстающим студентом. — Володя Эткинд, окончивший Иванофранковский медицинский институт, до моего прихода уже месяц работал в отделении. Я нередко краснел, когда он демонстрировал своё незнание, или, ещё хуже, невежество. А вот «отстающим студентом» было лишним. Испортило эффект. Только примерно через три недели я узнал, что в Израиле нет такого понятия — отстающий студент-медик.
— Естественно, так работают. Кстати, Хаим, ты знаешь, кто такой Лоренц?
— Ты что, смеёшься надо мной? Даже Эли тебе объяснит, что такое Лоренц-один и Лоренц-два. — (Эли, окончивший университет в Италии, в Болонье, самый слабый ортопед в отделении).
— Значит, тебе известно, что венский врач Лоренц был фактически отцом европейской, следовательно, мировой ортопедии? А у Лоренца среди учеников лучшей была Анна Фрумина, ставшая выдающимся профессором-ортопедом. А у профессора Фруминой среди многих учеников был любимый ученик, Ион Деген. Ты называешь его Даган. Выходит, по ортопедической линии я внук Лоренца. Вопросы ещё будут?
Вопросов больше не было, если не считать вопросов во время очень приятной беседы, когда в закусочной операционного блока мы пили кофе. Вот тогда впервые на своём иврите рассказал я ему кое-что о советской медицине. А он — кое-что об израильской. И не только медицине. Тогда я узнал, почему Хаим, блестящий ортопед, да ещё член руководства профсоюза израильских врачей, не заместитель Комфорти. Тогда я узнал, что профсоюз врачей не имеет ничего общего с Профсоюзом Израиля, с Социалистической мафией, как Хаим назвал Гистатруд, Профсоюз.
Уже после смерти Комфорти, когда более достойного, лучшего заведующего отделением, чем Хаим и быть не могло, социалистическое руководство, а больница была собственностью Профсоюза Израиля, избрало, так сказать заведующим, врача, который в подмётки Хаиму не годился.
А в тот день, попивая кофе между операциями, я вспоминал, как операционные сёстры просили нас не размываться, потому что впереди ещё несколько операций, а халатов на смену нет. И стояли хирурги в окровавленных до невозможности халатах. И в стерильных зажимах держали папиросы или сигареты, чтобы хоть на мгновенье прийти в себя. Халаты… А две простыни на операцию. И хоть тресни — больше не будет. А тут я опупел, когда увидел, как вместо металлического подколенника под ногу подложили стопку простыней, двадцать штук! Конечно, простыни не пережимают сосудов, но это же просто разврат! А инструменты! Всё, что я видел на рекламе в англо-американском журнале, вызывало у меня сомнение в осуществимости такого чуда. А тут, оказывается, это не чудо, а реальность, на которую врачи даже не обращают внимания, не замирают от восторга, как я.
Вот о чём я думал в конце того рабочего дня, который по собственному желанию кончался на четыре часа позже, чем у всех врачей. А куда мне было спешить? Да и вообще праздник для меня закончился. Говорю же, что забыл, какой это день. Сидел в пустой ординаторской и зубрил медицинские термины на иврите, когда зазвонил телефон. Из пропускника сообщили, что меня разыскивает какой-то американец.
Спустился. Интеллигентного вида мужчина, несколько старше меня. Представился, улыбаясь и вручив шикарную визитную карточку. Дэйвид Даймондберг. В визитной карточке успел прочитать только название известнейшей фирмы-гиганта. Русский язык его был каким-то античным, слишком правильным. Я сразу подумал о гимназии или реальном училище. После выяснилось, что не ошибся. Почти незаметный иностранный акцент.
— Дорогой доктор Деген, я был бы вам премного обязан, если бы вы соблаговолили принять моё приглашение пообедать со мной. За обедом мы могли бы обсудить все вопросы, с которыми я прилетел лично к вам из Филадельфии.
Хотя часа три назад я уже пообедал в больничной столовке для персонала, согласиться меня заставило не одно любопытство. Мы вышли из приёмного покоя. В нескольких метрах от входа стоял сверкающий чёрным лаком автомобиль. Марку не заметил, вероятно потому, что не подумал об этом, как и о том, что автомобиль зафрактован. Такая же странность, как и то, что забыл, какой сегодня день. Мечтал об автомобиле и внимательно присматривался к ним, огорчаясь, что среди сотни марок так трудно выбрить предпочтительную.